Текст книги "Сезон дождей"

Красочные витрины предлагали моднейшие товары, зазывали в путешествие по заморским странам, обещали роскошную еду, сулили невиданные выгоды от валютных сделок. Особенно буйствовали аптеки. Их выносные рекламные трафареты с зелеными крестами предлагали лекарства из всех стран мира.

Вблизи некоторых витрин сидели или стояли убогие люди разных возрастов и просили милостыню – кто в рванье, кто в довольно приличных одеждах. Стояли молча, обреченно, без надежд на удачу. На складном стуле сидел парень в камуфляже, выставив напоказ металлические культи обеих ног. Особенно впечатляло существо в лохмотьях, стоящее на четвереньках и трясущее головой над картонной коробкой для подаяния. Коробку подпирал замызганный образок. Хозяева витрин нищих не гоняли, слишком велик риск: известно, что нищие имели хозяев, держащих этот бизнес по всему городу – могли бы не только витрину грохнуть, но и пришить владельца – известны и такие факты.

Эрик Михайлович достал кошелек и опустил в коробку несколько монет.

– Чувствую личную вину, – пробормотал он. – А за что, непонятно.

– За все, – отозвался Евсей Наумович. – За все, что происходит. А вернее – как происходит.

– Давай не будем об этом, Севка. С чего это Рунич помянул Монтеня?

– Брал перелистать. Года два назад.

– Монтеня перелистать? Самонадеянный тип этот Рунич. Вы когда-то дружили, мне кажется.

– Не то чтобы дружили. Мы учились вместе, – ответил Евсей Наумович. – Он был свидетелем на моей свадьбе с Наташей. Тогда все произошло неожиданно и быстро. А Рунич оказался рядом. Вторым свидетелем была Наташина подруга, они вместе работали в сберкассе.

Евсей Наумович осекся. Он вдруг вспомнил, что женщина, Зоя Романовна, которую он встретил на похоронах трубача, и была та самая Зоя, давняя близкая подруга жены, свидетельница на их свадьбе.

2

Свадьба складывалась тихой и какой-то подпольной. Тон задали родители невесты. Поначалу отец Натальи вообще отказывался присутствовать на торжестве, ссылаясь на напряженные отношения со своей женой, но Евсей и его родители догадывались об истинной причине. Однако в назначенный день отец появился – а куда бы он делся? – свадьбу справляли в его квартире, не проводить же ее в коммуналке жениха. А заказывать застолье в каком-нибудь общественном месте отец категорически не хотел – избегал гласности. И решение жены отпраздновать такое событие дома и в узком кругу встретил с покорностью быка, которого загнали в ярмо. Так он и мотался по квартире, угрюмо зыркая на жену злыми бычьими глазами и считая ее главной виновницей своего позора. Жена заканчивала приготовления к встрече новобрачных, цедя сквозь зубы:

– Ходит тут с кислой харей! Лучше поезжай на дачу, пока гостей нет!

Муж передергивал плечами и бормотал злобно:

– Куда же они запропастились? Или в синагогу заскочили получить благословение от их попа?

– Надеюсь, ты об этом не станешь говорить за столом, хватит ума не путать, по крайней мере, попа с раввином. Впрочем, у тебя и так все написано на лице.

– Может, мне маску надеть в своем же доме? Вырастил дочь. И для кого?! Для школьного учителишки, не говоря уже о прочем.

– Тебе-то что? С тобой они жить не собираются. Вообще – твоя хата с краю. Ты даже в загс не отважился пойти на регистрацию брака собственной дочери, побоялся, что твою персону уличат в связи с Евсеями Наумовичами. И меня, дуру, уговорил.

– Ну а те почему не пошли?

– Те?! Не хотели противопоставлять нам себя. Раз мы не пошли, то и они воздержались. Умные люди!

Мать Натальи всецело была на стороне дочери. Евсей ей нравился. К тому же Наталья поставила родителей перед фактом. И никуда от этого не деться. Признание Натальи явилось шоком для матери. Как и для самой Натальи. О своей беременности она узнала от Зои, лучшей подруги. И где? В той же пирожковой на Невском, вблизи Желябова. Зоя уже несколько дней приглядывалась к подруге. Ее беспокоили вялость Натальи на работе, та прямо-таки клевала носом за своим столом, и необычная бледность. И в пирожковой смекалистую Зою осенило. Несмотря на то что после откровения Натальи прошло всего недели две, срок мизерный. «Все! Влипла, девочка», – заявила Зоя с каким-то удовлетворением. Возможно, она чувствовала реванш за удачливовость подруги в любви? Реванш не злой, а какой-то сопереживающий. Зоя не могла разобраться в своих чувствах, раздираемая добротой к подруге и более чем симпатией к этому Евсею. Во всяком случае, ее первым порывом стало требование узаконить отношения с Евсеем. А иначе что?! Мать-одиночка? Или? Аборт первой беременности, да еще в таком возрасте, нередко грозил серьезными последствиями.

Подобно случайному падению камня в горах, что увлекает за собой лавину, вердикт лучшей подруги испугал Наталью, пробудил необходимость бороться за себя, вовлекая в эту борьбу близких людей. А чувства к Евсею, те чувства, на которых строятся дальнейшие отношения, как-то отошли на второй план. Да, Евсей нравился Наталье своим независимым поведением, интересом к нему окружающих, кругом друзей, внешней экстравагантностью. Но любит ли она его?! А он ее? Весть о том, что Наталья ждет ребенка, отразилась на лице Евсея смятением и страхом. Мимолетным, но страхом, и Наталья это уловила. Но в следующее мгновение страх сменила бравада и какая-то искусственная решимость. Да, он поступит так, как хочет Наталья. Но с одной просьбой – Наталья возьмет на себя все разговоры на эту тему не только со своими родителями, но и с родителями Евсея. Что и озадачило Наталью, и рассмешило. Но она не придала этому значения, сочтя просьбу Евсея за странность, не более. И Наталья выполнила его просьбу в лучшем виде. Наталья не очень ладила с отцом, он раздражал ее каждым своим поступком. И манерой разговаривать – вальяжный, самоуверенный тон, и образом мыслей – казенной, формальной конъюнктурностью, и даже внешностью – прямым затылком в пивных складках, крупными, навыкате, черными глазами, брезгливо опущенными кончиками крупного рта. А главное – его отношением к матери. У отца была любовница, и Наталья ее знала, она, почти ровесница Натальи, работала под начальством отца в районном управлении социального обеспечения. И мать знала о любовнице. Но терпела, только ярилась все больше и больше. Но до развода дело не доводила, так мать была воспитана: какая-никакая, а семья. Кроме того, жизнь обустроенной и обеспеченной домохозяйки ее затянула номенклатурными благами, такими сладкими на фоне окружающего убожества и скуки.

И сегодня, в день свадьбы – а скорее, торжественного обеда, – большая трехкомнатная квартира в ожидании новобрачных и гостей выглядела не по-праздничному напряженно и тревожно. А хозяин казался заговорщиком, которого настиг провал. Особенно в момент, когда раздался первый звонок. Заметавшись, он поначалу не знал, куда деться, и, досадуя на себя, властно и решительно устремился в прихожую, откуда уже доносились приветственные возгласы жены. Пришли родители Евсея, с которыми он не был знаком, но по настоянию жены как-то перекинулся несколькими фразами по телефону. Так что голос матери Евсея – Антонины Николаевны, – яснозвучащий, со слегка восточным акцентом был ему знаком. А негромкий, вкрадчивый голос отца – Наума Самуиловича – он слышал впервые. Да и сам Наум Самуилович казался каким-то продолжением своего голоса – невысокого роста, сутулый, с тяжелым носом, торчащими из ноздрей волосиками и с несколько оттопыренными ушами, он тем не менее производил приятное впечатление.

– А вот и мы! – дружелюбно воскликнул он, идя навстречу хозяину квартиры и, назвав себя, представил мужчину, что ждал за его спиной. – Это дядя нашего Евсея. Мой младший брат – Семен Самуилович, доктор-уролог.

«Еще не лучше. Посыпались, как горох», – подумал отец Натальи, протягивая руку мужчине с такими же оттопыренными ушами.

– Сергей Алексеевич! – представился он.

В отличие от старшего брата, рукопожатие младшего оказалось энергичным и крепким. Да и взгляд темных глаз был вызывающе дерзок, как у человека, знающего себе цену.

– Я так и буду стоять с этими мешками? – шутливо воскликнула Антонина Николаевна и протянула матери Натальи два объемистых баула. – Вот, Таня, хочу похвастать своей стряпней. Куда поставить?

– Ах, зачем вы, Антонина Николаевна?! – жеманно проговорила Татьяна Саввишна, мать Натальи, стройная, высокая шатенка в красивом атласном платье.

– Ничего, ничего. Не помешает. И зови меня Тоня, – точно определив направление, Антонина Николаевна поспешила в сторону кухни, увлекая за собой хозяйку.

– А ребята еще не вернулись? – спросила она через плечо, выкладывая на кухонный стол содержимое баулов.

Татьяна Саввишна с интересом смотрела в кастрюлю, где лежали золотистые куски фаршированной рыбы в свекольной подливе, на миску с голубцами в зеленоватых виноградных листьях.

– Это – долма, – пояснила Антонина Николаевна, – Сейка очень любит долму.

– Кто? – спросила Татьяна Савишна.

– Сейка, Евсей! Так мы его называли в детстве – Сейка.

– Смешное имя. И очень теплое.

– Ага, – кивнула Антонина Николаевна. – Я-то вообще была против. Ну что за имя – Евсей? Но мой свекор, старый хрен, Самуил, Мунька, как мы его звали, настоял. Говорит: какой-то Евсей вытащил его из-под пуль в японскую войну, где-то при Мукдене, такой был дурак. Вообще-то я его любила этого Муньку, добрый был дед.

Татьяна Саввишна приподняла крышку еще одной миски.

– А это люля-кебаб, – пояснила Антонина Николаевна, – не смотри, что у него такой корявый вид – пальчики оближешь. Меня уже все азербайджанцы с Сытного рынка знают, я с ними на их языке балакаю.

Антонина Николаевна распаковала и второй баул, извлекая миниатюрные домашние пирожки с мясом, с картошкой, с рисом, вид которых вызывал желание немедленно угоститься, что Татьяна Саввишна и сделала. Закатив глаза к потолку, она повела головой в безмолвном восхищении.

– Только как все это разместить на столе?!

Татьяна Саввишна пригласила новую родственницу в гостиную.

Просторный стол густо пестрел разнообразной снедью, не оставляя надежд втиснуть что-нибудь сверх, а тем более арсенал, принесенный матерью жениха. Антонина Николаевна окинула цепким взглядом панораму и принялась решительно менять рекогносцировку. Вскоре все прекрасно и изящно разместилось. Даже сдержанный на похвалу отец невесты – Сергей Алексеевич – выразил одобрение. Подхваченный общим энтузиазмом, он направился к холодильнику и, глядя с надеждой на Антонину Николаевну, выгреб из него бутылки со спиртным и прохладительным. Антонина Николаевна приняла бутылки и так же деловито нашла им место.

Оставалось только дождаться молодых. Их отсутствие вызывало беспокойство, по всем расчетам они уже должны сидеть за столом и принимать поздравления.

Все устроил «проныра Рунич», как окрестила его Наталья. У Рунича какая-то родственница работала в Петроградском райисполкоме, она и помогла. Обычно регистрацию в загсе ждали месяц после подачи заявления, с тем чтобы желающие вступить в брак проверили серьезность своего намерения. Наталья ждать не хотела. И Евсей вспомнил, как в прошлом году, когда студенческий ансамбль пробивал «кассовое» выступление во Дворце Промкооперации, потребовалось разрешение отдела культуры райисполкома. Тогда Рунич обратился к своей родственнице и разрешение было получено.

Евсею не хотелось просить Рунича, но пришлось. Рунич согласился, но выставил условие – быть свидетелем со стороны жениха. «Я человек не случайный», – Рунич намекнул, что ему Наталья тоже нравилась, но мужская дружба превыше всего, тем более его сердце сейчас занимает альтистка из оркестра Мравинского. И тут же предложил альтистку в свидетельницы со стороны невесты. Но Наталья взбрыкнулась – ей хватало одного «проныры» – своей свидетельницей она видела только лучшую подругу Зою. Так обошлось без месячного карантина. Все было бы хорошо, только Рунич, подлец, опоздал на полчаса к назначенному времени, доведя Наталью чуть ли не до истерики, явившись в мятых джинсах и с теннисной ракеткой в руке. Но, главное, нарушил график регистрации. Пришлось перепустить две пары брачующихся.

И когда в квартире раздался звонок, все облегченно вздохнули – наконец-то явились.

После первых поцелуев, поздравлений, объятий, расспросов и советов все направились в гостиную.

– Кто этот болван? – спросил Наталью отец, кивнув головой в сторону Рунича в мятых джинсах.

– Наш свидетель, товарищ Евсея, – ответила Наталья.

– Чистый битник! – буркнул Сергей Алексеевич. – Потом и пол не отмыть.

С самого начала, испросив разрешение у хозяина квартиры, инициативой овладел Семен Самуилович. Дождавшись, когда гости рассядутся за столом, дядя Сема поднялся с бокалом в руке.

– Что такое свадьба?! – громко вопросил он, обведя всех веселым взглядом. – Свадьба, это торжественное начало бракоразводного процесса.

– Наум! – тотчас воскликнула Антонина Николаевна. – Скажи своему умнику-брату, что он не у себя в больнице, где можно говорить пациентам всякое хамство, а те молчат в надежде на выздоровление.

– Сема! Ты по-моему еще не пьян, – покорно вставил Наум Самуилович.

– А что! – оживился отец Натальи. – Он остроумный человек, ваш доктор.

– Так я специально говорю, чтобы вас развеселить, Сергей Алексеевич, – не унимался дядя Сема. – Любая шутка годится для того, чтобы на свадьбе стало весело.

Евсей и Наталья сидели в центре стола. Рядом с новобрачными, по обе стороны, согласно ритуалу, расположились отцы – Наум Самуилович и Сергей Алексеевич, решивший плыть по течению и не высказывать свое мнение по поводу замужества дочери. Чего особенно остерегалась Татьяна Саввишна. Еще на кухне она сказала доверительно своей свекрови:

– Эта свадьба, как прогулка по минному полю.

– Все образуется! Главное, чтобы дети друг друга любили. – На что так же доверительно ответила Антонина Николаевна.

Татьяна Саввишна воскликнула: «Аминь!» и перекрестила свекровь.

И теперь, сидя рядом с мужьями, матери новобрачных обменялись понимающим взглядом.

Рунич и Зоя за столом оказались рядом. Рунич не думал, что на свадьбе у Евсея будет так мало гостей. Какие-то старые пердуны, не с кем словом обмолвиться. Не с этой же пигалицей, с волосами мышиного цвета и очками на кончике остренького носика, один вид которой приводил в уныние. Едва усевшись, Рунич бросил робкое: «Горько!», но никто не отреагировал, и Рунич притих, сосредоточив внимание на закусках. И Зоя – всегда активная и компанейская Зоя – внезапно оценила всю серьезность ситуации. Даже там, в убогом и сыром загсе ей все представлялось игрой, но сейчас, за столом, она вдруг почувствовала себя лишней в жизни Натальи. Что-то закончилось, прервалось, и Зоя это поняла. Она не слышала, о чем говорил дядя Евсея, этот доктор со смешными оттопыренными ушами. Видела, как Евсей и Наталья поднялись с места и неловко, по-детски, поцеловались. И Зоя еще раз отметила бледно-розовое платье подруги, затянутое в талии, платье расширялось на бедрах и рельефно проявляло высокую грудь. Шею Натальи украшало серебристое колье, странно, в загсе вроде его не было.

Зоя обвела взглядом гостиную. В этот дом она уже приходила, и каждый раз открывала для себя что-то новое. Многие вещи привез после войны из Берлина дед Натальи по материнской линии, генерал. И картины, и мебель, и посуду за хрустальными стеклами черного буфета, и удивительную пианолу, которая сама играла, точно по волшебству манипулируя клавишами.

– Налить тебе вина? – снисходительно проговорил Рунич, наклонившись к Зоиному уху.

Зоя отрицательно качнула головой. Рунича она недолюбливала. Особенно после недавней истории в электричке, когда вся компания возвращалась из Комарово. Тогда псих Левка Моженов, раздевшись по пояс, принялся клянчить милостыню у пассажиров и схлопотал бутылкой по голове от какого-то ревнивца. Это Рунич науськал пьяного Левку сесть на колени девушки. Хорошо Левка отделался только побитой физиономией.

Погруженная в печальные мысли, Зоя краем уха слышала обрывки фраз, поздравления и напутствия молодым. И те вновь поднимались, целовались и без промедления садились на место. О чем-то мямлил отец Натальи. Грузный и тяжелый, он возвышался над столом, а полы его пиджака мазались в тарелке с фаршированной рыбой. Мать Натальи пыталась убрать тарелку, но Сергей Алексеевич не давался, продолжая что-то бубнить о вечных ценностях семейной жизни. Отец Евсея хоть и решительно поднялся, чтобы изречь нечто важное, но лишь икнул, извинился и сел, так и не начав речь, чем вызвал общий смех. Антонину Николаевну поведение мужа смутило, она о чем-то спросила его на ухо. И, успокоившись, поднялась с бокалом вина в руке. Тост Антонины Николаевны – мудрый и теплый – Зоя выслушала с начала и до конца. Антонина Николаевна вспомнила детство и юность Евсея, или, как она его назвала – Сейки, в этом загадочном для Зои городе Баку. Оказывается, Евсей был не такой уж и умный.

Хулиганил, прогуливал уроки, а в девятом классе вообще остался на второй год – не сдал переэкзаменовку по азербайджанскому языку, хотя разговаривал на том языке не хуже самого учителя. Еще Евсей слыл среди школьников завзятым бабником. Не было ни одного вечера в женской школе – а в те времена мальчики и девочки учились раздельно, – чтобы Евсей пропустил танцы и не увел с вечера очередную подружку.

– И зачем вы уехали из Баку? – буркнул отец Натальи, придерживая на весу вилку с куском фаршированной рыбы.

И гости рассмеялись. Особенно громко хохотала мать Натальи, Татьяна Саввишна.

– Это он сагитировал нас переехать в Ленинград, – Антонина Николаевна указала на дядю Евсея, Семена Самуиловича. – Говорил – родные должны жить вместе. Есть такие стихи «С любимыми не расставайтесь». Знаете, нет?! Хотите, прочту?

– Не надо, не надо, – Наум Самуилович замахал руками. – Лучше своими словами.

– Вот. Евсей верен себе – выбрал самую красивую из всех подружек, которых я знала, – продолжила Антонина Николаевна. – И самую умную.

Зоя посмотрела на Евсея, открыто и пристально, не боясь выдать свою печаль. На какое-то мгновение на благодушно-усталом лице Евсея появилось выражение растерянности – не той, что отражает важность события, нет, то была растерянность от непоправимости содеянного. Евсей криво улыбнулся, но не Зое, а так, куда-то сквозь нее, точно через стекло.

А что Наталья?! Наталья выглядела как-то неестественно возбужденной. Ее лицо, обычно бледное, с чуть запавшими щеками, придающими всему облику нежность и очарование, сейчас пылало, выказывая душевное смятение и беспокойство. Она и вчера так выглядела, когда с Евсеем и Зоей ходила в ювелирный магазин на улице Бродского, рядом со сберкассой, подбирать обручальные кольца для себя и Евсея. И выбрала – тоненькие, недорогие, какие-то детские, ненадежные.

Зоя уловила смрадную волну водочного перегара и отстранилась от жаркого лица Рунича.

– Слушай, Зойка, – не прекращая жевать, проговорил Рунич, – помяни мое слово: они долго вместе жить не будут.

– Это почему же?! – враждебно переспросила Зоя, удивленная тем, что Рунич как будто прочитал ее собственные мысли. – С чего ты взял?

– У них одинаковый характер. Поэтому они сошлись, поэтому и разбегутся.

– Ты так хорошо знаешь Наташку?

– Мне так кажется, – Рунич проглотил, казалось, забытый им во рту кусок и поднял рюмку. – Давай, Зойка, выпьем за нашу скорбную долю!

– Вот еще, – Зоя искоса взглянула на Рунича.

– Я знаю – ты влюблена в Евсейку. А я неравнодушен к Наталье.

– Дурак ты, Рунич, – огрызнулась Зоя. – Меньше пей!

Рунич хотел ответить, но не успел – тамада Семен Самуилович предложил дать слово тому, кто может знать о новобрачном то, что еще неизвестно присутствующим. Пусть скажет тот, кто провел с Евсеем не один год в стенах института.

Рунич поднялся тяжело и без особой охоты. Сказать о Евсее? Что он может сказать? Ну, Евсей, это – гордость факультета. Если бы хозяева собрали в этой квартире институтский эстрадный ансамбль, главным закаперщиком которого был Дубровский… Или хотя бы часть ансамбля, то они имели бы настоящую свадьбу, а не родительское собрание. И еды бы хватило, вон сколько всего на столе.

Гости рассмеялись, исподволь бросая взгляды на Сергея Алексеевича. Отец Натальи сидел насупившись, с упреком глядя на недоеденный кусок фаршированной рыбы, видно, больше он вогнать в себя не мог.

– И если бы не загибоны Евсея, – продолжал витийствовать Рунич, – не увлечение Евсея Серебряным веком, то быть Евсею в аспирантуре, несмотря на то что он, хоть и Дубровский, но не Владимир, а Евсей. Кто в наше время решится писать диссертацию на такую тему? И где он отыщет себе руководителя?

– Все ясно, молодой человек! – прервал Рунича Семен Самуилович. – Вы настоящий свидетель.

– Почему же?! – взыграла в Руниче выпитая водка. – Я хочу сказать.

– Нет, теперь я хочу сказать! – Наталья поднялась и погладила ладонью затылок Евсея. – Что вы знаете о моем муже? Какая там диссертация о Серебряном веке, хотя Севка сделал бы отличную работу. Он знаете кто?! Он – писатель! У него вот-вот выйдет рассказ в журнале. Он уже получил эту, как она называется, верстку.

Евсей кивнул, словно получать верстку было для него привычным делом.

– Вот! – продолжала Наталья. – И гонорар он получит. Сколько ты должен получить, Севка? Как там в договоре? Ты мне показывал.

– Три тысячи, – проговорил Евсей с тихой гордостью. – Аккордно.

– Три тысячи? – уточнил тамада дядя Сема. – За один рассказ? Я заведую отделением за тысячу сто в месяц.

– Не дадут! – буркнул отец Натальи.

– Почему? – возмутилась Наталья.

– Замотают.

– Как замотают? – на этот раз возмутился Евсей. – Я уже получил аванс. Двадцать пять процентов. А на какие шиши мы купили обручальные кольца? На эти деньги и купили! – Евсей поднял растопыренную пятерню с тоненьким золотым колечком на указательном пальце.

И все почему-то вновь посмотрели на отца Натальи.

– Что здесь происходит?! – после долгой паузы проговорил Сергей Алексеевич. – Свадебный обед или толчок? Я уже перестаю узнавать свою дочь! Какие гонорары, какие авансы? Наталья! Как тебе не стыдно! В какой семье ты росла?!

– Ну, началось! – воскликнула Татьяна Саввишна и почему-то взглянула на Рунича.

– А я при чем? – пожал плечами Рунич.

Зоя потянула его за подол пиджака. Рунич тяжело шлепнулся на место. Его вытянутое лицо сейчас горело, хоть прикуривай.

– Я что, не то вякнул? – спросил он плаксиво у Зои.

– Все то, – безжалостно ответила Зоя. – Просто ты мало закусывал. И штаны свои год не гладил, на свадьбу приперся. С ракеткой! Спортсмен хренов.

– Ну всех к черту! При чем тут штаны?! – возмутился секретарь факультетского бюро комсомола Геннадий Рунич. – Если бы не я – фиг бы их сегодня зарегистрировали. И никто даже спасибо не скажет. И так всегда! Сколько раз я отмазывал Севку от неприятностей в институте. С эстрадой его. Что ни слово – то антисоветчина. А в итоге – он писатель, а я – дерьмо собачье. – Рунич помолчал и добавил громко: – Я бы чаю выпил. Или кофе. Что у них там? Чай или кофе?

Но вопрос так и остался без ответа.

Гости начали подниматься из-за стола. Братья Дубровские – Наум Самуилович и Семен Самуилович – вышли на площадку покурить. Наум Самуилович прикрыл дверь, опасаясь всевидящего ока своей супруги – та не одобряла его перекуров.

– Тебе что, стало нехорошо? – спросил Семен Самуилович. – Спич у тебя получился неважный.

– Что-то голова закружилась, – признался Наум Самуилович, прикуривая от зажигалки брата. – Да, ладно. Не в первый раз.

– Зайди ко мне в больницу. А лучше в поликлинику, я там консультирую по четвергам, – Семен Самуилович уперся локтями о перила и заглянул вниз.

Четкая гармоника лестничных пролетов уходила в провал подъезда.

– Хороший дом, опрятный. Большая редкость, – Семен Самуилович вытянул губы и выпустил несколько четких бубликов сигаретного дыма. – А ребята у вас будут жить?

– Да, так складывается, – вздохнул Наум Самуилович. – Ну а как он тебе?

– Кто? Сергей Алексеевич? Обыкновенный местечковый мясник.

– Местечковый мясник? – переспросил Наум Самуилович удивленно.

– Ты, что, не видишь? Такой же «инвалид пятой группы», как и мы с тобой.

– Ну да?! – опешил Наум Самуилович.

– Типичный местечковый мясник, я таких распознаю за километр.

– Сергей Алексеевич?

– А почему не бывший Саул Аронович? Только он никогда не признается, хоть его режь.

– Вот те на!

– И злобствуют они, как твой новоиспеченный родственник. Нормальные русские люди так себя не ведут, как эти выкресты. Ты видел, как он уплетал фаршированную рыбу?

– Брось ты. Фаршированную рыбу, да еще Тонину, любой слопает, – всерьез ответил Наум Самуилович. – Ажена? Как тебе жена, Татьяна?

– У той с пятым пунктом порядок, никакой инвалидности, – решительно определил Семен Самуилович. – К тому же – даю голову на отсечение – она и не догадывается, что ее муж.

– Такого не бывает, – решительно возразил Наум Самуилович.

– Еще как бывает. Сие есть тайна великая!

Семен Самуилович осмотрелся, не зная куда положить окурок. Не найдя подходящего места, швырнул его в лестничный пролет. Окурок летел, расплескивая искорки, точно сгорающая ракета.

– На обратном пути подберу, – пообещал доктор Дубровский.

На пятом месяце беременности Наталья ушла с работы.

– У твоей невестки живот небольшой, но емкий. Двойню носит, – сказала на кухне соседка, Галя-вагоноважатая, матери Евсея, Антонине Николаевне.

У Гали было четверо детей, и ее мнение в этом вопросе имело вес. Даже для Антонины Николаевны, которая работала в аптеке на Кронверкской и относила себя к медицинскому братству.

В знак особого расположения к новой соседке пацаны Галины с воем и криком прокатили вдоль коридора коммуналки железную палку с двумя подшипниками на концах.

– Для укрепления брюшного пояса, – рекомендовала Галя. – Встань на четвереньки и вози. Утром и вечером по пятнадцать минут. Родишь, что выплюнешь!

Приспособление хранилось у порога комнат Дубровских, и Наум Самуилович при утренней спешке частенько об него спотыкался.

– Эта колесница когда-нибудь привезет меня в больницу, – жаловался он жене.

– Вот и хорошо, – отвечала Антонина Николаевна. – Когда Семен просил тебя приехать к нему в больницу показаться? Или ждешь, чтобы тебя к нему привезли на «неотложке»?! И не маши рукой! Рукой он машет. Люди мрут, как мухи, с такой жизни. Надо следить за собой!

Наум Самуилович хватал завернутый в газету завтрак и убегал. На работе у него был кипятильник и пакетики с чаем. Спустя два часа квартиру покидала и Антонина Николаевна, благо ей до аптеки ходу десять минут пешком, не то что Науму Самуиловичу – полтора часа в один конец.

В последнее время Наталья просыпалась среди ночи. Ей казалось, что она проспит момент, когда малыш впервые себя проявит, такой вот бзик. И ничего не могла с собой поделать, просыпалась и все! Потом, после ухода Евсея, ее сморит и она уснет, наверстает свое.

Наталья слушала, как за стеной оживал коридор. Она неплохо изучила, когда и в какой последовательности пустеет квартира в доме № 19 по Введенской улице. Ее тесть, Наум Самуилович, обычно выбирается вторым. Первой – правда, через сутки – уходит Галя-вагоновожатая, она идет на работу в четыре утра. После нее коридор затихал на два часа. И в шесть будильник сварливо вытряхивал из кровати Наума Самуиловича. После короткой возни далекий хлопок входной двери извещал, что он ушел. Ну а потом, через час-полтора, в коридоре возникала шумовая сумятица, в которую вплетался и властный голос Антонины Николаевны, и голоса ребят разных возрастов нескольких семейств, голоса скорняка Савелия и его противной жены-портнихи – они работали в меховой артели, – и голос парикмахера Моти, спешащего на Ленфильм, – он причесывал и стриг актеров перед съемкой.

К десяти квартира затихала. Стекла в переплете оконной рамы на глазах набухали синевой, сменявшей глухую черноту, словно кто-то с улицы протирал их тряпкой. Грохот трамваев на стыках рельс звучал мягче, не так резко, как в пять утра. Предметы в комнате приобретали более четкие формы. Особенно корешки книг. Разбросанные по всей комнате книги, Наталья собрала и расставила на полках, когда Евсей уехал в Кингисепп брать открепление из школы, куда его распределили еще после четвертого курса. Он, как «отец на снасях», имел право на свободный диплом, но почему-то надо было оформить открепление в месте распределения. Евсей не позволял трогать книги. Наталья уже не раз выслушивала его стенания по этому поводу. И тогда, вернувшись из Кингисеппа, он, сдерживая раздражение, осмотрел полки, но промолчал, видно, остался доволен.

Наталья смотрела на профиль спящего мужа. Видела, как набухали и опадали резные ноздри, подпирающие красивый, чуть длинноватый нос, как вздувались пухлые детские губы, чтобы выпустить маленькую порцию воздуха. Покоем веяло от спящего лица. Не то что вчера! Когда, вернувшись домой, Евсей заметил на письменном столе пресс-папье – горбатое приспособление для промокания чернил. С бронзовой ручкой в виде головы Зевса.

Наталья увидела пресс-папье в антикварном магазине на Гороховой, неподалеку от которого каждую среду, вечером, собирались желающие обменять жилплощадь. Настроение Натальи было приподнятое – складывался неплохой вариант: она заполучила подходящий адрес. Надо созвониться и наметить время для осмотра. И надо ж было ей заглянуть в антикварный магазин! Мало того – купить это пресс-папье.

– Тратишь деньги на всякую глупость! – завопил Евсей. – Зачем мне пресс-папье? Пот высушивать со лба? Кто помнит в наше время, как выглядят перья и чернила?! Лучше бы на эти деньги я купил Андрея Белого в букинистическом на Литейном.

Поостыв, Евсей признал, что пресс-папье и впрямь украшает письменный стол. А свирепый Зевс даже стимулирует творческий запал.

– То-то же, – сказала Наталья. – Впрочем, если хочешь – отнесу Зевса обратно. Чек сохранился.

– Ладно уж, – буркнул Евсей, – пусть живет у нас. Извини, сорвался.

Наталья чувствовала: Евсей что-то таит, скрывает. И рассказ его не печатают, все откладывают. Хорошо еще, «Вечерка» взяла какие-то заметки в городскую хронику, «Правда» заказала статью из жизни подростков.

Наталья отвела взгляд от спящего мужа, сдвинула одеяло и оглядела свой живот. Медленно провела ладонью по бархатной коже, желая уловить, наконец, толчок новой жизни. Тяжелая, крупная ее грудь распалась по обе стороны от высокого холма. Живот пугал своим «молчанием», а прошло больше положенных двадцати двух недель, это точно.

– Что, он еще спит? – голос Евсея звучал глухо в утренней тишине комнаты.

– Спит, – вздохнула Наталья. – Думала, и ты спишь.

– Куда там. Давно не сплю.