Текст книги "Сезон дождей"

Наталья оставила толпу, окружившую гроб, стоящий на песчаном бруствере, и услышала, как ее негромко кликнул отец. Сергей Алексеевич приблизился к дочери, взял ее под руку.

Они шли по аллее, считывая фамилии с массивных обелисков и стел. Снега, как ни странно, было немного. Кругом захоронены знаменитости: врачи, важные чиновники, издатели, архитекторы, раввины, юристы, инженеры, артисты. Массивный гранитный саркофаг – но почему-то без надписи – охраняла чугунная ограда. И тут же, на листе фанеры, кто-то от руки написал черной краской: «Барон Давид Гинцбург – крупный общественный и государственный деятель России. 1857–1910».

Наталья боковым зрением видела, как отец с вниманием читает могильные надписи.

– Да-а-а. – пробормотал Сергей Алексеевич. – Пошли обратно, а то затеряемся. Надо еще бросить горсть земли Науму Самуиловичу. Или камешек.

С кладбища на поминки Наталья не поехала – отец увез ее на старую квартиру, домой Наталья вернулась только вчера.

– Сейка, ты же не спишь, – проговорила Наталья. – Не притворяйся. Давай поговорим. Ты целый день в своем архиве, вернулся, а я уже спала. Надо решить вопрос.

– Какой вопрос? – буркнул Евсей в стену.

– Помнишь я говорила об однокомнатной квартире со всеми удобствами у Таврического сада, – пояснила Наталья. – По цепочке обмена. Комната метров сорок – это больше, чем в наших двух. Очень соблазнительный вариант. И доплата небольшая. Мама обещала помочь. Что ты скажешь, Сейка?

– Сейчас не скажу, – Евсей перевернулся на спину. – Возникли некоторые обстоятельства.

– Какие?

– Потом скажу. Но очень важные, – проговорил Евсей.

– Но мне надо знать. Мы же не одни в той цепочке, от нас зависят несколько звеньев. Люди ждут, надеются и. – Наталья резко умолкла на мгновенье и прошептала одними губами: – Ой! Нет, Сейка. Ой! Он толкнул меня в грудь.

– Кто?! – испугался Евсей, хотя он сразу понял, о чем речь.

– Ой! Еще раз толкнул! – воскликнула Наталья и засмеялась. – Он живой, Сейка.

– Почему он? Может быть она?! – теперь и Евсей смеялся.

Наталья приподняла подол ночной рубашки и с силой прислонила голову мужа к животу.

– Слушай, слушай. Может, он еще шевельнется, – прошептала Наталья.

Евсей напряженно вслушивался, прикрыв глаза. В виски отдавала торопливая пульсация, словно там, в Наташином организме билась лишь ее душа, реальная, живая, и никаких посторонних звуков.

– Лентяй, – заворожено прошептал Евсей. – Не хочет двигаться.

– Наверно, устал, – улыбалась Наталья. – Ладно, подождем.

Евсей – неожиданно для себя – поцеловал живот жены и вновь отвернулся к стене. Наталья нежно запустила пальцы в его волосы. Так они пролежали некоторое время, думая о своем. Наталью тревожило состояние Антонины Николаевны. Ее разговор с покойным мужем навевал мистический страх. Возможно, Антонина Николаевна бредит, но в бреду, кажется, не всхлипывают. На прошлой неделе Наталья несколько раз заходила в аптеку на Кронверской – Антонина Николаевна по-прежнему работала деловито и властно, распоряжаясь немногочисленным персоналом в присутствии заведующей. И та, молодая женщина, заведующая, не вмешивалась в ее поведение и даже поощряла. Уходила из аптеки на весь день, всецело полагаясь на Дубровскую. Любила ли Антонина Николаевна своего Наума или просто привыкла за столько лет близости, как люди привыкают к своему телу, если ничего не болит?

– Сейка, ты не поговоришь с мамой? – произнесла Наталья. – Нельзя ее оставлять одну со своими мыслями.

– Знаешь, Наташка, я никогда не любил папу, никогда, сколько я помню себя и его, – Евсей как-то с трудом подбирал слова. – А сейчас, кажется, я за него отдал бы все. Если бы он на мгновение воскрес, я бы так много ему сказал. Ему так не хватало этой ласки при жизни. И от меня, и от мамы. В сущности, живя в семье, он был ужасно одиноким. Конечно, у него были свои слабости, да и характер не очень. Но все это от беззащитности, от несправедливых ударов судьбы. Он был на редкость честным человеком. И так страдал от непонимания.

– Ладно, ладно успокойся, – прервала Наталья. – Ты был неплохой сын. Вспомни, сколько времени просидел у его постели в больнице. Думаешь, он этого не оценил?! Уверяю тебя. То сидение в палате явилось переломным моментом в ваших отношениях. Он умер с легким сердцем, Сейка.

– Ох, если бы так, – вздохнул Евсей.

– Так, так, – подхватила Наталья, – Даже моего папахена проняло. Когда я ходила с ним по кладбищу, тоже почувствовала к нему непонятное.

– Почему все доброе просыпается, когда ничего нельзя вернуть? – следовал своим мыслям Евсей. – Так и мать, наверное, испытывает чувство вины. Перед смертью все кажется таким мелким, ничего не стоящим. Какие-то недомолвки, скандалы, упреки, претензии – все мельчает перед смертью. Потому как жизнь – это просто долгая цепь случайностей при одной закономерности – смерти.

– И рождение случайность, – согласилась Наталья.

– Конечно случайность, еще какая! Не зайди я в сберкассу на Бродского, мы бы и не повстречались.

– Это все Генка Рунич тебя завел, – засмеялась Наталья. – Кстати, куда он подевался?

– Хрен его знает. Вроде в Большом доме работает, на Литейном.

– В сексотах ходит? – удивилась Наталья. – Вот те на! Комсомольский вождь. Знаешь, больше всех твоих приятелей мне нравится Эрик Оленин.

– Мне тоже он нравится. С ним интересно.

– Кстати, как его отец?

– Уже лекции читает. Он ведь крупный ученый.

За стеной привычно пробуждалась квартира. Слышались шаги соседей, идущих на кухню, беготня детей, озабоченные голоса, окрики, смех и плач из-за каких-то обид. Из комнаты матери также доносилось копошение – Антонина Николаевна поднялась, собиралась на работу. Надо было еще приготовить завтрак – себе и детям.

Евсей решительно приподнялся и сел. Потом осторожно перелез через Наталью и встал с дивана. Одежда аккуратно висела на спинках стульев, Наталья не терпела беспорядка, видно, она вставала ночью и подобрала разбросанное.

Сегодня Евсею предстояло сделать несколько запросов по Департаменту герольдии Сената, а именно – дела Почетных граждан государства. Евсей вполне освоился на своей работе в архиве и к белокаменному детищу архитектора Росси спешил с удовольствием.

Прохладные, тихие коридоры, лестницы, залы и галереи бывшего Сената и Синода со множеством глухих хранилищ; длиннющие многоярусные стеллажи, что, подобно пчелиным сотам, вмещали в себе толстенные папки, таящие историю государства Российского за многие годы, манили нераскрытыми тайнами. Да и в коллектив архива Евсей вошел легко и по-свойски. Его приняли сразу, за первым же общим чаепитием сотрудников отдела, в обеденный перерыв. Когда каждый выкладывал на общий стол принесенный с собой завтрак. Антонина Николаевна и Наталья, узнав об этой традиции, снабдили Евсея нестыдным пакетом. С тех пор пакет заметно потощал против того первого, заявочного, но Евсей всегда оставался желанным членом общего застолья. И это неудивительно – он был занятным собеседником. Кстати, кое-кто знал Евсея по шумным институтским вечерам. Это сыграло определенную роль в создании хорошей репутации нового младшего научного сотрудника.

Евсей продолжал одеваться. Он давно уже не носил пиджак в крупную клетку, да и шляпу свою куда-то забросил. Теперь на нем были водолазка с высоким глухим воротом, серый пиджак, черные брюки. Туфли, правда, модные, польские, на высокой подошве, подарок дяди Семена.

– Какие же возникли обстоятельства? – Наталья любила наблюдать, как муж одевается.

– Относительно чего? – Евсей о чем-то задумался.

– Я сказала – пора решать вопрос с обменом, а ты сослался на какие-то новые обстоятельства.

– А-а-а. Приду, расскажу. Надо обдумать не торопясь.

– И это нельзя сделать сейчас?

– Нет, – ответил Евсей. – Я ухожу на работу. А тебя из-за папиных поминок не было дома, ты приехала вчера и легла спать, я не стал тебя будить. Но, поверь, – очень важный разговор. И неожиданный.

– Так я и буду весь день об этом думать? Сейка, ну, пожалуйста, – Наталья обидчиво отвернулась.

Евсей посмотрел в зеркало, желая вернуть в память какую-то ускользнувшую мысль. Но не удавалось, что вызывало досаду и раздражение. Он подошел к окну. Как там с погодой? В стекло постукивали одиночные капли – то ли дождя, то ли припозднившегося снега. Надо бы взять зонтик. Он не любил зонтики – обязательно где-нибудь забудешь, выясняй потом где!

Евсей окинул взглядом письменный стол. Пресс-папье с головой Зевса царственно возлежало среди вороха бумаг, придавливая раскрытую книгу. Евсей читал перед сном. А что – не помнил.

Он шагнул к столу, приподнял пресс-папье. Ах да! То был «Петербург» Андрея Белого. Евсей давно собирался «разобраться» с Андреем Белым. А с тех пор, как занялся делами «почетных граждан» по Департаменту герольдии Сената, это желание усилилось. Была определенная внутренняя связь между героями романа Белого в их реальной повседневной сути и пространными архивными сведениями. И по мере того как он вчитывался в историю жизни героя романа «Петербург» действительного тайного советника Аполлона Аполлоновича Аблеухова, видного сановника, Евсей все более проникался тем, что архив, в сущности, живой организм. А не застывший пантеон. О! Вспомнил наконец Евсей, поймал ускользнувшую мысль – вот о чем он собирался сегодня рассуждать за чаепитием! Андрей Белый или тот же Толстой с его Карениным, да вся великая русская литература тех лет – разве не их прототипы прячутся на полках хранилищ в серых папках из прочного картона с делами Департамента герольдии?! Конечно, мысль эта не оригинальна, лежит на поверхности. Но если копнуть глубже?! Если поискать особ близких в своей биографии к героям классики? К примеру, того же Гоголя? Вот настоящая тема диссертации.

– Я все же взгляну на ту квартиру, – решительно проговорила Наталья. – И зайду в консультацию, просили показаться после первого шевеления. Жаль, Антонина Николаевна ушла, надо бы ее обрадовать, она так ждала.

– Зайди в аптеку, расскажи, – у Евсея поднялось настроение.

Он вошел в комнату мамы. Здесь было светлее, чем в их комнате, сплошь заставленной книгами. На столе, в тарелке, прикрытой салфеткой, лежал его завтрак. Возможно, котлета, оставшаяся еще от поминок, а возможно, жаренная треска.

Евсей поднял салфетку – треска!

Дядя Сема считал, что треска суховата и безвкусна. А Евсею, наоборот, треска понравилась – поджаристая, приперченная и при том сочная – чем совсем не похожа на треску, особенно замороженную. Мать умела готовить.

– Еще посмотрим, как тебе приготовит треску твоя румынка, – не выдержала мать критику дяди Семы. – Если что – беги ко мне, подкормлю.

Так он к тебе и прибежит, тогда подумал Евсей. Он был весь во власти новости, услышанной от дяди Семы.

Дядя Сема не устраивал свою свадьбу – настоящую еврейскую свадьбу в городской синагоге – по всем правилам, как хотела его жена, румынская еврейка. И причиной тому была кончина старшего брата, как он сказал Евсею, когда они уединились после поминок. Тогда-то дядя Сема и преподнес ту самую сногсшибательную весть. Поначалу Евсей решил, что дядя шутит, что дядя выпил лишнего на поминках и болтает черт-те что. Евсей даже рассмеялся. Но впоследствии понял, что дядя Сема, его единственный дядя, хирург «золотые руки», к которому попасть на лечение считалось большой удачей, вовсе не шутит. Тот самый дядя Сема, кто работал доцентом в известной на всю страну клинике урологии 1-го медицинского института под руководством профессора Гаспаряна, ученика профессора Шапиро – а Шапиро вообще считался «светилом европейского значения», к которому приезжали на консультацию не только члены ЦК, страдающие мочеполовыми болезнями, но и члены Политбюро ЦК, включая – страшно подумать – тайного визита самого-самого! Потому что профессор Шапиро наотрез отказывался ехать в Москву и оставить своих больных.

Так вот этот дядя Сема сказал своему племяннику Евсею, что он собирается эмигрировать в Израиль.

Они стояли у телефона в длинном полутемном коридоре, наполненном теплым запахом сырости из единственного на восемь семейств туалета.

Когда Евсей осознал, что дядя Сема не шутит, он с изумлением уставился на него и сказал всего два слова: «Не понял!»

Дядя доходчиво и внятно повторил. Добавил также, что именно для этого он и женился на румынке – что, кстати, в начале шестидесятых годов явилось затеей непростой. Но у дяди Семы «под нож» ложились крутые чины из Большого дома, от которых зависело разрешение на бракосочетание с иностранкой, даже из демократической Румынии. А потом, после того как его жена переедет в государство Израиль – а из Румынии это сделать что плюнуть, – то и дядя Сема как законный супруг может последовать за ней. Тогда Евсей резонно спросил у дяди: почему такой сложный ход через женитьбу, если дяде доверяют свои мочеполовые органы чины Большого дома?! Оказывается – нет! В обстановке острой идеологической борьбы даже эти чины не могут разрешить уехать во враждебный Израиль.

Но это еще не все, о чем Евсей собирался поведать своей жене Наталье.

Дядя Сема сказал, что он намерен прописать в свою трехкомнатную квартиру в сталинском доме родного племянника Евсея с семейством. Вот этот финт ему и помогут устроить важные чины, это в их компетенции. В шикарную квартиру на третьем этаже, тихую, с окнами во двор, с телефоном, раздельным санузлом, десятиметровой кухней, с трехметровыми по высоте потолками, напротив Парка Победы, где вот-вот запустят линию метро.

А главное – с библиотекой, которую дядя Сема собирал всю жизнь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Евсей Наумович открыл глаза и обвел взглядом кабинет. Предвечерний луч солнца, как обычно в это время, упал на книжные стеллажи. Минут через пятнадцать солнце вообще уйдет из кабинета в гостиную, оставив в кабинете светлую сутемь.

Настольная лампа под пухлым зеленым беретом, с литым основанием цвета индиго, инкрустированным золотыми нитями, стала раздражать Евсея Наумовича своей бесполезностью. Неплохо бы сдать ее в антикварный магазин, подумывал Евсей Наумович в последнее время. Лампа теснилась к краю массивного стола красного дерева со множеством пузатых выдвижных ящичков с бронзовыми накладками под ключи в форме свирепых театральных масок. Рядом с лампой пылилось пресс-папье с ручкой в виде головы Зевса. И пресс-папье можно отнести в антикварный магазин – подобные вещи поднялись в цене. Кстати и шкаф, что скучал в гостиной, неплохо бы сдать на комиссию. С семейством наивных слоников, шагающих гуськом по столешнице из евсейкиного детства. Все три комнаты квартиры представляли собой хранилище разного хлама. Своего и чужого. Многие знакомые, которые «свалили за бугор» в третью волну эмиграции в конце семидесятых, и в четвертую – в конце восьмидесятых, устраивали «отвальную» в просторной квартире Дубровских.

Более того, самолет в Австрию – в этот перевалочный пункт на пути в эмиграцию – улетал из Ленинграда ранним утром. И кое-кто из отъезжающих ночевал у Дубровских – квартира у Парка Победы значительно упрощала раннюю поездку в аэропорт. Часто в ночь перед отлетом вдруг обнаруживались предметы, которые могли не пропустить на таможне. А куда их деть?! Конечно оставить у Дубровских! Так продолжалось до тех пор, пока четвертая волна не подхватила и вынесла в Америку Наталью и сына Андрона с женой. Тогда Евсей Наумович прекратил устраивать в квартире склад оставленных вещей. Часть из них роздал соседям, часть вынес на помойку, кое-что собирался снести в антикварный магазин. Давно собирался. Но пасовал перед сложностями: приглашать специалиста домой рискованно – мало ли кто явится?! Ходила молва, что многие оценщики связаны с криминалом. Глядишь и наведут бандюганов. С того времени как провалилась старая власть, бандюганы развелись, как грибы после дождя, хоть телевизор не включай. Преступления тех, кто проявлял себя в реальной жизни, о ком писали в газетах и ходили слухи, нашли отражение в бесчисленных телевизионных сериалах. Такая круговерть убийств и грабежей – реальных и придуманных – сливалась в общий зловонный пейзаж. Правда, сколько Евсей Наумович ни ходил по городу, бывало и глубокой ночью возвращался домой, но, слава богу, ни разу не попадал в неприятную ситуацию. Впрочем, история с младенцем в мусорном баке, тоже, считай, криминальное дело. Мало ли что предшествовало этому? Может быть и бытовое происшествие, хоть и трагическое. Сколько их было во все времена – впуталась девица, понесла ребенка и смалодушничала, избавилась. Ведь и он, Евсей, зачинал своего мальчика до женитьбы на Наталье. А мог бы и не жениться, отвертеться от отцовской обузы. Мог бы?! Признаться, именно эта мысль возникла у него в голове, когда Наталья поднесла ему сюрприз. И, честно говоря, если бы не дядя Сема – с которым он поделился еще и как с врачом, – неизвестно, состоялась бы их свадьба. Дядя на него тогда крепко насел – в роду Дубровских всякие были, но подлецов не было. И не Евсею начинать! Дядя дал слово, что никому не расскажет о той беседе. И слово сдержал! Своих родителей Евсей оповестил позднее, когда все с Натальей было оговорено. Надо заметить, что и Наталья не летела в супружество как бабочка на огонь, вовсе нет. Она тоже колебалась и решилась бы на аборт, да мать удержала – как ее собственная, Татьяна Саввишна, так и мать Евсея – Антонина Николаевна, которой Наталья пришлась по душе. А больше всех – лучшая подруга Зоя, та самая Зоя Романовна, что повстречалась Евсею Наумовичу на похоронах приятеля их молодости Левки Моженова.

Евсей Наумович разглядывал привычную обстановку кабинета. Тело его наполнялось легкостью, сейчас он казался себе состоящим из одного зрения и обаяния. Приятное ощущение невесомости. Оно всегда заполняла Евсея Наумовича после дневного недолгого сна. Обычно ему хватало часа. Дневной сон особенно взбадривал – добротный, со сновидениями. Правда, сегодня сновидений не было. А вчера ему приснилась Луиза, девушка из давнего приключения с Эриком Олениным. К сожалению, детали сна не запомнились, оставив только смутный образ. И легкое ощущение запаха ее тела. Вообще воспоминания, пробуждаемые запахами, – особенность жизневосприятия Евсея Наумовича. Они возникали не часто, но держались очень устойчиво. Считалось, что увидеть во сне девицу предсказывает какое-то диво, какую-то новость. А если девица блондинка, то новость светлую, благополучную. Правда, пока ничего не предвещает благополучия. Наоборот! Он позвонил тому самому рыжему Ипату, знакомому еще по старой советской «Вечерке». Оказалось – как обычно – все не так гладко. Газета, которую собирался выпускать Ипат при каком-то частном предприятии, пока в стадии решения финансового вопроса. Но кандидатуру Дубровского Ипат держит в перспективе. Он хорошо помнит яркие заметки и статьи Дубровского, написанные по материалам Центрального исторического архива. Некоторые из них пробуждали общественный интерес к судьбам славных фамилий русских аристократов. Ипат помянул стародавнюю статью Евсея Наумовича о контр-адмирале Муханове Ипате Калиновиче – малоизвестном сподвижнике царя Петра Первого. Вероятно, рыжий Ипат запомнил ту статью потому что контр-адмирал был его тезкой. Евсею Наумовичу почему-то казалось, что здесь не обошлось без Генки Рунича. Во время встречи у подъезда Дома актера Рунич состроил довольно кислую мину, когда услышал предложение Ипата. Конкуренции опасается, что ли? Какой теперь из Евсея Наумовича конкурент? Для конкуренции нужен азарт, воля, честолюбие и толика глупости. Поживший, умудренный жизнью человек не станет тратить энергию на подобную глупость.

Евсей Наумович вытянулся всем телом до хруста в костях – сладкое, почти эротическое состояние. Он еще способен испытывать подобное блаженство. И ни к чему себя изнурять желанием, сказал сам себе Евсей Наумович, надо позвонить той прелестнице Луизе. Рано или поздно он ей позвонит, хотя бы для того, чтобы услышать ее голос с непривычной милой интонацией.

Он взглянул на телефон и провел языком по сухим губам.

Но замер, заслышав звонок в дверь. Кто это мог быть, в четыре часа дня?! Не Афанасий ли вновь появился со своим пивом, его мучитель-спаситель?

Настойчивые звуки звонка подтягивали к себе точно магнитом.

– Иду, иду! – выкрикнул Евсей Наумович, нащупывая домашние тапочки, – Не ракета. Имейте терпение.

Как назло, тапочки куда-то запропастились. И подчиняясь назойливому звонку, Евсей Наумович поспешил к двери в одних носках. Коснулся бровью окошечка дверного глазка. Внешность мужчины, стоящего на площадке, ни о чем не говорила, да и глазок был мутный, давно пора его сменить.

– Откройте, Евсей Наумович! – донеслось из-за двери. – Это я, Мурженко. Николай Федорович.

– Какой такой Мурженко? – Евсей Наумович отодвинул задвижку засова и повернул ручку замка.

В проеме двери пухлый гражданин небольшого росточка, приподняв к груди портфель, простодушно улыбался Евсею Наумовичу.

– Что-то не припоминаю, – пробормотал Евсей Наумович.

– Откуда же помнить? – радостно кивнул Мурженко. – Всего-то и виделись разок. Позвольте войти?

Без особой охоты Евсей Наумович ступил в сторону, пропуская толстячка. Теперь ему показалось, что он где-то встречался с этим человеком, но вот где…

– Что-то не припоминаю, – нетерпеливо произнес Евсей Наумович.

– Мне доводилось с вами дознание.

– Ах вот что, – подхватил Евсей Наумович не без удивления. – Чем же обязан.

– Николай Федорович, – подсказал Мурженко. – Проходил мимо, думаю, дай загляну. Вы оставили хорошее впечатление. А что вы в носках?

– Так уж получилось, извините, – пожал плечами Евсей Наумович. – Озадачили вы меня, честно говоря.

Евсей Наумович жестом пригласил гостя в кабинет. Не то чтобы он испугался неожиданного визита человека из милиции, нет, но как-то стало Евсею Наумовичу неуютно – с чего бы все это и вместе с тем любопытно.

Мурженко мелкими шажками шел впереди хозяина квартиры, поводя по сторонам стеклами очков. Соображал, куда поставить портфель. А Евсей Наумович помалкивал, он решил не особенно поощрять пребывание дознавателя в своем доме. Мурженко так и опустился в кресло у письменного стола, придерживая портфель у живота. Евсей Наумович разыскал, наконец, свои домашние тапки.

– Хорошо тут у вас, – улыбался Мурженко. – Спокойно.

– Ну, не особенно спокойно, если жалует милиция, – буркнул Евсей Наумович.

Мурженко засмеялся. Обвел взглядом кабинет, задержавшись на бесчисленных корешках книг за стеклами стеллажей, на открытых добротных полках. Вздохнул и вновь уставился на Евсея Наумовича серыми глазками за круглыми линзами очков в тонкой металлической оправе. Казалось, обилие книг и добротность обстановки смутила пришельца.

– Знаете, Евсей Наумович, – взбодрил он себя. – тот самый человек, при котором я с вами имел честь познакомиться. Ну, тот самый сапожник.

– Магерамов, что ли? – процедил Евсей Наумович.

– Ну?! Вы запомнили фамилию? – удивился Мурженко.

– Тамошние фамилии мне привычны. Да и сам он оказался весьма достойным.

– Да, да, – прервал Мурженко. – Как вы и предсказали, тот Магерамов вернул мне обувь, точно из магазина. А главное – разыскал меня. Меня ведь перевели из райотдела в Городскую прокуратуру. Теперь я значусь следователем по особо важным делам, сижу на улице Якубовича.

– Во как! – повел головой Евсей Наумович. – А по виду и не скажешь – каким были таким и остались.

– Каким же мне быть? – засмеялся Мурженко. – Все свое ношу с собой.

И он тряхнул портфелем.

– Да поставьте его на пол. Или боитесь пропадут ваши документы? – усмехнулся Евсей Наумович. – Так с чем пожаловали, Николай Федорович? Не станете же уверять, что проходили мимо.

– А вот и проходил, – Мурженко опустил портфель к ножке кресла. – Только не мимо, а резко по этому адресу, Евсей Наумович. Дело-то убиенного младенца до сих пор не закрыто. На мне висит. Подобные дела обычно в ведении горпрокуратуры. Вот его и повесили на меня, горемыку.

– Так и горемыку, – кивнул Евсей Наумович. – Может, чаю хотите? С лимоном.

– Ну вот. Взятка в виде чая?

– А вы в основном – в виде ремонта старой обуви?

– Обувь, это – так, дружеская услуга, – явно смутился Мурженко.

– А чай, это символ гостеприимства.

– Тем более с лимоном, – Мурженко протянул руку и тронул колено хозяина квартиры.

– Именно! К тому же с чего бы мне сулить вам взятку, Николай Федорович?

– Как сказать, как сказать. – Мурженко обмерил Евсея Наумовича быстрым взглядом и безмятежно засмеялся. – Шутка! – добавил он.

Евсей Наумович отправился на кухню, а гость, испросив разрешение, выбрался из кресла и шагнул к книжным стеллажам.

Электрический чайник с палехской росписью достался Евсею Наумовичу от каких-то эмигрантов, ночевавших в квартире перед отъездом. У них оказалось несколько чайников, купленных «на продажу». И перед таможней они передумали – все равно не пропустят, на семейство положено лишь два. Прошло столько лет, а на чайнике лишь слегка потускнела роспись, да шнур поистрепался. Евсей Наумович набрал воды, всадил шнур в розетку. Обычно он пользовался электрическим чайником при гостях, так было удобней.

Визит человека из горпрокуратуры озадачил Евсея Наумовича. Он слышал его мягкое топтание, шорох книжных страниц, скрежет стеклянных шторок книжных шкафов. Неспроста появился в квартире этот Мурженко, неспроста. Беспокойство вновь подступило к Евсею Наумовичу, беспокойство и любопытство.

– Прекрасная библиотека, Евсей Наумович! – выкрикнул из кабинета Мурженко. – Редчайшая.

– Не жалуюсь, – ответил через плечо Евсей Наумович, раздумывая – заваривать свежий чай или использовать пакетики? Остановился на чайных пакетиках.

Достал с полки коробку с печеньем, соленые сухарики, конфеты «Коровка». Евсей Наумович любил эти конфеты, особенно эстонские, с тягучей начинкой.

– Эстония сделала нам ручкой, – сообщил Евсей Наумович своему гостю. – и лишила меня своих конфет.

– Да, нехорошо они поступили, – согласился Мурженко, рассматривая тяжеленный фолиант. – У вас редкие книги, Евсей Наумович.

– Есть и редкие. Вы что листаете? «Путешествие Лаперуза»? – Евсей Наумович бросил взгляд на книгу в красном нарядном переплете. – У меня только третий том. А всего их четыре. Это из библиотеки Наполеона, не личной, конечно, так называлась серия. Видите, на корешке знак императора «N», а под ним – орел с поджатыми крыльями. Герб Франции.

– Сколько же такой том может стоить? – обронил Мурженко.

– Если все четыре, пожалуй, перетянут «мерседес». А порознь не знаю. Тоже не дешево.

– Откуда у вас такая ценность?

– Наследство от дяди, – ответил Евсей Наумович. – Он был известный в городе хирург-уролог. Вытащил с того света одного больного, тот и отблагодарил, зная страсть моего дяди.

– А где ваш дядя?

– Умер. В Америке. В эмиграции. Несколько лет назад.

– И все это его книги?

– Почему же? Есть и мои. – Евсей Наумович закончил сервировать журнальный столик и предложил гостю присаживаться.

Но Мурженко не мог оторваться от книг. Склонив набок голову, он считывал корешки, пришептывая: «Гиппиус. Блок. Кузьмин. Ремизов. Бенедикт Лившиц».

– Да у вас весь Серебряный век? – проговорил Мурженко.

– Вы знакомы с поэзией этого периода? – не скрыл удивления Евсей Наумович. – Кстати, дело не только в именах. Обратите внимание на год издания. Та же Гиппиус у меня 1917 года. А «Соловьиный сад» Блока – 1918 год. Или Ремизов…

– 1918 год, – прочел Мурженко на корешке. – Да это же целое состояние.

Евсей Наумович довольно улыбнулся, как улыбаются родители, когда хвалят их дитя. Он сейчас испытывал расположение к незваному гостю, позабыв, что он следователь по особо важным делам.

Низкий журнальный столик был не совсем удобен для чаепития. Впрочем, для Николая Федоровича с его скромным росточком, пожалуй, столик приходился в самый раз. Что же касалось хозяина, то он даже испытывал удовольствие, поднимая серебряный подстаканник на уровень своего лица.

Разговор у них складывался неторопливый, с паузами. О поэзии Серебряного века. Евсей Наумович давно испытывал слабость к «символистам-имажинистам». Даже припомнил, как пострадал из-за своей привязанности в институте, не попал в аспирантуру. Во были времена! И Мурженко, оказывается, тяготел к поэзии, но в отличие от Евсея Наумовича – к традиционной поэзии. А вообще-то он любил фантастику, которую Евсей Наумович терпеть не мог.

– Представляю, какие книги хранятся в вашем ведомстве, – вставил Евсей Наумович. – Таких людей арестовывали в былые времена, такие библиотеки прикарманивали. Куда там Публичке с ее отделом редкой книги.

– Думаю, вы правы, – Мурженко хлебнул глоток чая и поставил подстаканник на стол. – В комитете могли хвастануть не только книгами. Кстати, вы когда-то в архиве служили, там тоже ценности хранятся несметные.

Евсей Наумович удивленно поднял брови. В реплике Мурженко скользнула особая профессиональная интонация. Или ему так показалось?

– Почему вы ушли из архива? – Мурженко вновь подобрал подстаканник и прижал ложечкой ломтик лимона.

– Даже и не припомню, – вяло ответил Евсей Наумович. – Прошло много лет. Вероятно, не очень устраивала зарплата, архивисты получали гроши. Ушел на вольные хлеба лектора и корреспондента. При свободном рабочем дне лекциями можно было неплохо заработать. Еще я водил экскурсии по городу. Словом, приходилось крутиться.

– А я вот, сколько себя помню, вставал в семь утра, – вздохнул Мурженко, возвращая разговор в прежнее, доверительное русло. – И жена работала, и сын. А все еле сводим концы с концами.

– Куда же смотрит большой начальник? – Евсей Наумович надкусил печенье. – Он, вроде, тоже из вашего ведомства. Подсобил бы коллегам.

– Он из внешней разведки, а я из внутренней. Так что нам не по Пути, – Мурженко интонацией пометил фамилию самого большого начальника страны.

«Плутует, господин, – подумалось Евсею Наумовичу. – Кто на его должности следователя сводит концы с концами, когда в стране разгул коррупции и криминала?»

– Так что же вас привело ко мне, Николай Федорович? – решительно вопросил Евсей Наумович.

– Служба, Евсей Наумович, служба. Нужно было осмотреть место происшествия.

– Так прошло уже бог знает сколько времени, – удивился Евсей Наумович. – С тех пор и мусорные баки менялись множество раз, каждую неделю грохочет мусоровоз.

Кстати, я все думаю – как это вам удалось определить мамашу? Или служебная тайна?

– У младенца оказалась скоба на пуповине. Стало быть, младенец рожден не в подворотне, а в роддоме. Только там накладывают на пуповину скобу. Удалось определить скобу такой конструкции лишь в одном роддоме, у них договор с каким-то предприятием. Ну и вышли на рожениц по приблизительным срокам родов.