Текст книги "Сезон дождей"

При дальнейшей разработке младенцев не обнаружилось у четверых мамаш. Трое отдали их родителям. Четвертая подавала заявление о пропаже ребенка. Якобы его выкрали вместе с коляской, пока мать отлучилась в магазин. Изготовили фотографии, передали участковым. А тут и вы подвернулись, Евсей Наумович.

Мурженко увлекся печеньем. Он откусывал кусочек и рассматривал оставшуюся часть, потом вновь надкусывал и вновь рассматривал с необыкновенным интересом, точно испытывал любопытство хозяина дома.

– Не понял, – Евсей Наумович вскинул на следователя удивленный взгляд. – Что вы хотите сказать?

– Не более того, что сказал, – Мурженко улыбался одними губами, серьезно глядя на хозяина квартиры из-за стекол очков. – Ту, четвертую, у которой украли младенца, вы узнали. Она приходила к вам в дом, как вы сказали, агитируя за какого-то депутата в райсовет. Так?

– Так, – обескуражено подтвердил Евсей Наумович. – Ну и что?

– И она утверждает, что младенец… Как бы изящней выразиться – плод вашей минутной слабости. Или, наоборот, мужской силы.

– Вы на самом деле? – Евсей Наумович вытянул шею с изумлением разглядывая толстячка, сидящего за журнальным столиком в его квартире.

– Более чем, Евсей Наумович, – вздохнул следователь Мурженко.

Евсей Наумович вдруг ощутил тяжесть своего носа – странное и неожиданное состояние – он напрягся и громко, прямо-таки оглушительно чихнул.

Мурженко вежливо пожелал здоровья. Евсей Наумович чихнул вторично. Мурженко скромно умолчал, сочтя, вероятно, что такому субъекту, как Евсей Дубровский достаточно и одного пожелания.

– И что же дальше? – спросил Евсей Наумович.

– Гражданка выразила предположение, что младенец исчез, как бы сказать. Не без вашего вмешательства то ли прямо, то ли косвенно. Поэтому он и очутился в ближайшем от вас мусорном баке.

– О, господи! – прошептал Евсей Наумович. – Какой-то бред! – и рассмеялся громко, раскатисто, прижимая ладони к груди, с изумлением глядя на гостя.

– Возможно, Евсей Наумович, – без тени улыбки на лице, ответил Мурженко. – Возможно, что и бред. Я даже более чем уверен, что – бред. Но следствие обязано отработать каждую версию.

– Интересно. Хотел бы я увидеть ту особу.

– В том-то и дело, Евсей Наумович. Я взял у нее подписку о явке в прокуратуру по моему вызову, но она не явилась. Ни на первый вызов, ни на повторный.

– И вы решили, что она прячется у меня?

– Ну вот еще. Но честно говоря, Евсей Наумович, я рассчитываю на вашу помощь.

– Это уж совсем ни в какие ворота. Связывать меня с той особой?!

– Спасибо за угощение, Евсей Наумович. Поверьте, я испытываю к вам самые добрые чувства.

– Не люблю чай из электрического чайника, – Эрик Михайлович откинулся на спинку стула и сунул руки глубоко в карманы брюк, – В электрическом поле вода отдает свою земную энергию, превращается в простую жидкость.

– Электрический чайник остался после Мурженки, – Евсей Наумович смотрел на давнего своего друга усталыми глазами. – И вообще, при чем тут чайник.

– При том, что пить чай из твоего чайника противно, – не отвязывался Эрик Михайлович. – Придется подарить тебе обычный, со свистком.

Эрик Михайлович сидел в кухне своего друга уже часа два. Он приехал сразу, не откладывая – не часто голос Евсея Наумовича звучал в трубке с такой тревогой. Приехал, прихватив по дороге бутылку коньяка и коробку конфет с ликом Натальи Николаевны Гончаровой на коробке.

– Вот еще, – проговорил Евсей Наумович, принимая конфеты, – Другой коробки не было?

– Приглядись, Севка, она чем-то напоминает твою девицу. Ну, ту самую, – ответил Эрик Михайлович, – с Садовой улицы. Так мне показалось.

– Перестань, Эрик. Ты говорил, что она похожа на какую-то инфанту из Эрмитажа.

И теперь, после нескольких рюмок коньяка, изложив свою историю с того дня, как судьба свела его с Николаем Федоровичем Мурженко в районном отделении милиции, Евсей Наумович в состоянии прострации созерцал красочную коробку шоколадных конфет.

– Ты слишком испуган, Севка, – проговорил Эрик Михайлович. – Мы же все обсудили. И ты согласился.

Евсей Наумович продолжал молчать. Конечно, разговор с Эриком вроде бы плеснул водой на тлеющие угли, но все равно – жар сохранялся. Не так все просто, как проанализировал ситуацию профессор физики, его добрейший и единственный друг. Вкрадчивый голос следователя Мур-женко продолжал звучать в памяти Евсея Наумовича.

– У тебя прояснилось с командировкой во Францию? – спросил Евсей Наумович.

– Да, – кивнул Эрик Михайлович. – Отпустили на три месяца.

– Мне будет без тебя тоскливо, – вздохнул Евсей Наумович.

– Тебе надо устраивать свою жизнь, Сейка. В твоем возрасте нельзя быть одному.

– А ты? Болтаешься по миру, как Чайльд Гарольд.

– У меня все-таки есть семья. Пусть семья моей сестры, но все равно – близкие люди.

Евсей Наумович приподнял рюмку, но пить не стал. Сейчас Эрик уйдет, и он останется один в этой большой квартире. Столько лет прошло после отъезда близких, казалось, давно должен бы привыкнуть.

– Да, – раздумчиво проговорил Евсей Наумович. – Значит, на метро и домой, как и много лет подряд. Странно, что у тебя нет своего автомобиля. Правда, сейчас гораздо удобней на метро.

– Кстати, об автомобилях. У тебя ведь есть права, ты столько лет шоферил на своем «жигуленке».

– Ну и что?

– Давно хотел тебе предложить. Я куплю нестыдный автомобиль – хоть завтра – и оставлю тебе доверенность: держи у себя, делай что хочешь. Но с условием – когда я в Питере и мне понадобится автомобиль – ты меня выручишь. Думаю, это будет не так уж и часто. А, Евсей?

– Надо подумать.

– Ты обиделся?

– Ну вот еще! Просто неожиданное предложение, – усмехнулся Евсей Наумович. – Не много ли неожиданностей для одного дня?

– Ты все о том? Полагал, что тебя успокоил.

– Успокоил. Но не совсем. Не думаю, что этот Мурженко, следователь по особо важным делам, такой болван.

– Нет, Севка, он не болван. И в истории с сапожником, что ты рассказал. Не окажись тогда посторонних в их застенке, тому сапожнику мало бы не показалось. Мы с тобой, Севка, живем в стране беспредела, где любой чиновник может задумать какую угодно каверзу. В полной уверенности безнаказности. И не ошибется. А в твоей истории, повторяю, тот Мурженко держит в башке какую-то личную комбинацию. Иначе бы он не представился случайным гостем. А вызвал бы в прокуратуру. Официально. Учинил бы допрос под протокол. Честно говоря, думаю, он больше нос к тебе не сунет. Но кто их знает, этих наших чиновных мошенников?! Бывало, ступаешь на пляже по прибрежной морской глади, а нога вместо песка натыкается на корягу или осколок стекла.

Эрик Михайлович решительно подтянул ноги, оперся руками о подлокотники и приподнялся, заронив голову во вздыбленные плечи. Сейчас он походил на крупную хищную птицу, сидящую на ветке.

– У тебя уютно, но возвращаться все-таки придется, – он подержал себя на весу, потом вновь опустился в кресло. – Хочу тебя спросить, Севка. По моей работе в Севре, я недельки две проведу в Колумбийском университете, в Нью-Йорке, в командировке. Навестить Наталью и Андрона?

– Зачем? – быстро отреагировал Евсей Наумович.

– Ну, повидаюсь. Словом, как угодно – могу и не навещать. – В голосе Эрика Михайловича проскользнула досада.

– Не хочется, чтобы ты выслушивал какую-нибудь давно забытую дребедень в мой адрес, – вздохнул Евсей Наумович. – Впрочем, поступай как находишь нужным. – Он ушел в кабинет переписать на листок нью-йоркский номер телефона бывшей жены и вернулся в прихожую, где дожидался Эрик Михайлович.

Прозрачная вечерняя мглистость, что стекала с окон просторной квартиры, темнела, насыщалась, превращаясь в ночной свет. В такие часы Евсею Наумовичу казалось, что темень проникает и в его тело. И он физически сливается с этим ночным светом, отсекая себя от всего, что раскинулось за стенами квартиры. Вместе с каким-то материальным ощущением одиночества его сознанием одолевали вопросы. Вопросы слетались подобно мухам на сладкое. В былые годы вопросы и ответы на них взаимно уравновешивались и, более того, ответов оказывалось гораздо больше. Но со временем ответов становилось все меньше, а вопросов все больше. Казалось, наоборот – жизненный опыт благоприятствовал именно ответам, ан – нет. Вопросы подавляли. А те ответы, что оставались, звучали так жалко, наивно и смешно, что превращали жизнь в какой-то абсурд. Вопросы же разили острыми своими пиками точно и безжалостно. Почему на протяжении долгой жизни, он, Евсей Наумович Дубровский, вместо того чтобы обретать – терял?!

Ведь ничего не менялось в его характере, в его мироощущении! Однако с некоторых пор, окруженный вниманием и любовью, он, как бы после набора высоты, стал падать, приобретая некоторое ускорение падения – падения в одиночество. Конечно он не стал совершенно одиноким, как покойник, нет, его и сейчас окружали близкие люди, хотя бы тот же Эрик или еще кое-кто из друзей бурной молодости. Правда, их стало значительно меньше, но они еще были. И при желании можно созвать в его большой квартире верных человек пять, а то и больше – пображничать, вспомнить прошлое, – но желания-то и не было, будто он лелеял и охранял свое одиночество. И началось все это после отъезда Натальи. Странно, ведь к моменту ее отъезда они почти два года находились в разводе, хотя и жили под одной крышей. Тем не менее именно отъезд Натальи оказался той киношной хлопушкой, с прихлопа которой и началась его другая жизнь.

Евсея Наумовича пронзила странная мысль. Появление в его доме этого типа – Мурженко – не столько насторожило, как нарушило одиночество. Сулило на будущее какие-то заботы, телодвижения. И все из-за того, что он имел глупость признать на фотографии особу, ввалившуюся к нему с котом в лукошке. Выходит, именно одиночество и является для Евсея Наумовича основой его теперешнего существования.

Эта мысль, вызвавшая у Евсея Наумовича усмешку, в дальнейшем его испугала – подобное состояние неопределенности наверняка приведет к депрессии. «Черт возьми, завтра же отправлюсь в прокуратуру и потребую объяснений, – подумал Евсей Наумович. – Пусть этот Мурженко все скажет начистоту, без намеков! Намеков?! Он же ясно сказал, что дамочка младенца понесла не без моей помощи. А я, узнав о сюрпризе, похитил дите, которого впоследствии находят в мусорном баке. Ай да Евсей Дубровский! Такой материал для городских газет! А может, самому написать статью?! – При этой мысли Евсей Наумович замер, точно в стойке охотничий пес. – Именно самому! Опередить события. Описать все как было. С подлинными именами. Того же Мурженко. И шантаж в милиции сапожника Кямала Магерамова. Каждое лыко вставить в строку».

Евсей Наумович возбужденно ходил по квартире. Ссохшийся паркет скрипел во всех помещениях, а в кабинете наиболее жалостливо. Скрип становился особенно визгливым, когда Евсея Наумовича одолевали внезапные идеи и он принимался метаться из комнаты в комнату. Привычка не раз служила поводом для былых семейных скандалов – Наталья терпеть не могла скрипа паркета. Особенно она прислушивалась к скрипу, когда семейные отношения зашли в такую стадию, после которой не нужно было искать особого повода для скандала. Забавно – Евсей Наумович ощутил состояние полной свободы именно от того, что после отъезда Натальи можно было вволю скрипеть паркетом.

В последний раз Евсей Наумович испытывал состояние творческого возбуждения, пожалуй, в прошлом году. Когда работал над статьей в зашиту сохранения на старом месте здания Центрального исторического архива. В своем холуйском рвении администрация президента исподволь начала кампанию о передаче детища архитектора Росси под очередную резиденцию президента. Архиву же, с его несметным хозяйством, предлагалось перебраться в другое помещение, где-то у черта на куличках. Эти планы вызвали возмущение горожан. Вот и вспомнили о старом газетном волке, журналисте Дубровском, некогда ярко писавшем о проблемах архива. И Евсей Наумович постарался. Статья наделала много шума. Однако чем закончилась та история и закончилась ли, Евсей Наумович не знал.

Скрип паркета становился все реже и реже. Евсей Наумович обескураженно присел на валик тахты. Задумка написать статью его не отпускала. Отталкиваясь от частного случая, надо поднять проблему. Иначе ее не напечатают. Или опубликуют в разделе хроники строчек десять-пятнадцать как факт находки младенца. А поведение следователя всего лишь личное отношение автора заметки, ничем не подкрепленное, иными словами – просто навет. Вот если бы привлечь к статье другие подобные случаи шантажа. При безнаказанности и коррупции милиции наверняка таких случаев много, но как к ним подобраться?!

Евсей Наумович вновь заметался по квартире. Он знал, с кем посоветоваться. Одно время Генка Рунич работал в ведомственной газете Управления внутренних дел. Даже как-то помог своему приятелю Евсею уладить конфликт с ГАИ за какое-то нарушение, еще когда у Евсея был автомобиль, лет двадцать назад. Возможно, у Рунича и остались какие-то связи в милиции. Только не надо ему раскрывать детали этой истории. Сказать, что решил попробовать себя в криминальной журналистике для заработка. И как к этому подступиться. Рунич, конечно, болтун, человек ненадежный, но все же давний товарищ. Конечно, повод для звонка наивный. Чтобы он, Евсей Дубровский, человек далеко не молодой, чистоплюй и эстет и вдруг – криминальная журналистика, удел молодых и резвых. Евсей Наумович так и слышал голос Рунича: «Не хитри, Севка, говори как есть. Что там с тобой стряслось? Я не помню, когда ты вообще мне звонил домой, тем более в одиннадцать вечера».

– Не в одиннадцать, а в половине одиннадцатого, – вслух пробормотал Евсей Наумович, накручивая диск телефона и разрываясь между желанием отодвинуть в сторону аппарат, не звонить Руничу и надеждой, что Рунича нет дома.

А когда услышал голос Рунича, он в первое мгновение помолчал в удивлении, словно не он звонил Руничу, а наоборот – тот звонил Евсею Наумовичу.

– Господи, это ты, Севка?! – завопил Рунич, едва услышав приятеля. – Ну, даешь! Небось, все своего Монтеня требуешь в одиннадцать ночи.

– Не одиннадцать, а половина, – ответил Евсей Наумович. – И Монтеня тоже. Имей совесть. Мне он нужен.

– На кой хрен тебе Монтень, Севка?! – виновато проворчал Рунич. – Ну потерял я его. Хоть режь меня.

– Как потерял? Оба тома? – растерялся Евсей Наумович. – Что за дела, Генка?

– Вот такой я подлец, – вздохнул Рунич. – Ума не приложу, куда они делись, оба тома. Но я тебе откуплю. Я видел в Доме книги, но денег тогда не хватило, дорогущие, черти.

– На кой черт мне та макулатура в сусальных переплетах?! – взвился Евсей Наумович. – У меня было академическое издание из серии Литературных памятников, осел!

– Вот сразу и осел! – обиделся Рунич. – Тоже мне, друг. Я как-никак был свидетелем на твоей свадьбе, Севка, имей уважение. И при чем тут обложка? Содержание-то осталось!

– А примечания? – въедливо проговорил Евсей Наумович. – Одни примечания в литпамятниках чего стоят!

– Слушай, псих, ты, что, намерен прожить двойную жизнь? – перешел в наступление Рунич. – Тебе скоро семьдесят!

– Не понял, – ответил Евсей Наумович. – При чем тут это?

– А при том! Тебе бы успеть перелистать книгу, а не вникать в примечания литпамятников. О своем памятнике подумай, псих!

– Не твое дело! – взорвался Евсей Наумович и бросил трубку.

Вскоре раздался телефонный звонок. Евсей Наумович медлил. Телефон продолжал трезвонить. И как-то особенно сварливо. Евсей Наумович поднял трубку.

– Ну?! – проговорил он раздраженно.

– Зачем звонил? – спросил Рунич.

– Уже не помню, – ответил Евсей Наумович.

– Если насчет работы у Ипата, то там и впрямь нет ясности с финансированием, – произнес Рунич. – А не мои козни, как ты полагаешь. Хотя, честно говоря, та работа не для тебя, Севка. Нужен молодой, златокудрый. А ты, Севка, старый и лысый.

– Кто лысый? – опешил Евсей Наумович. – Ты, что, спятил?

– Ты, Севка, ты – лысый! Не шевелюрой, а душой.

– Интересно, – произнес Евсей Наумович, – Что-то новое.

– Ты стал другим, Севка. Время тебя искривило. Живешь один как медведь. Друзей растерял. У тебя есть хотя бы один близкий человек?

– Есть, – натужно хохотнул Евсей Наумович. – Скажем, Эрик. Эрик Оленин.

– У тебя нет ни одного близкого человека, Севка, – повторил Рунич, переждав смешок Евсея Наумовича. – Ты раньше, Севка, никогда не посмеивался так, как сейчас. Ты, Севка, был гордый и независимый. Тебя бабы любили. А сейчас ты желчный и скучный старик. Я давно хотел это тебе сказать, берег для личной встречи. Но раз так сложилось, сказал по телефону.

– А зачем? – спросил Евсей Наумович с каким-то сторонним любопытством. – Зачем тебе такое откровение?

– Потому как все наши студенческие годы ты, Севка, был соринкой в моем глазу. Я смотрел на мир, но ты мне мешал. И Наталью ты у меня увел. Я никогда тебе не говорил, но так сложилось. Увел, а потом бросил.

– Она сама меня бросила, – пробормотал Евсей Наумович. – И ты это знаешь.

– Формально да, она. А на самом деле – ты ее бросил, благородный хитрован, – устало ответил Рунич. – Поверь, я в курсе. Хотя она меня недолюбливала, избегала, но я все знал. Так что вот так, чего уж там.

Помолчали. Внезапно Евсей Наумович уловил слабый мускусный запах, словно Рунич стоял поблизости. Никогда раньше Евсей Наумович не чувствовал подобный запах, хотя не раз сидели вместе на лекциях, а тут.

– Ты в чем сейчас? – спросил Евсей Наумович – В чем одет?

– В чем одет? – удивился Рунич. – Ну, в спортивных штанах, старых. Рубашка в клетку. А что?

– Хочу тебя представить, – ответил Евсей Наумович. – А домашние твои где? Спят?

– Жена в ванной. Дочка с внуком у телевизора, – покорно ответил Рунич. – А что?

– У тебя ведь это вторая жена? – спросил Евсей Наумович.

– Вторая, – подтвердил Рунич. – И дочка вторая, а внук первый. Ты для чего мне позвонил? Анкету заполняешь?

– Спокойной ночи, Генка, – ответил Евсей Наумович. – Мы оба с тобой не большие удачники в этой жизни.

Евсей Наумович положил трубку, поправил свалившийся в сторону телефонный шнур.

…Евсей Наумович долго не мог заснуть. Ворочался, кряхтел, вздыхал. Поднялся, отмерил в рюмку капли корвалола, выпил, вновь улегся. Но кажется сон его всерьез оставил. Приподняв голову, Евсей Наумович вгляделся в тихую спящую квартиру. В проеме распахнутой двери, что соединяла спальню с кабинетом, тусклыми корешками таращились книги. Подбив кулаком пухлое брюхо подушки, Евсей Наумович пристроил поудобней голову, да так, чтобы прикрыть уши. Он уже не вспоминал телефонный разговор с Руничем. Не думал и о следователе по особо важным делам. Мысли Евсея Наумовича занимал он сам – Евсей Наумович Дубровский с его нелепой судьбой. Нет, он не задавал себе вопросов, почему так все сложилось. Он думал о другом.

Нет, не оставит его образ этой молодой женщины. А, собственно, зачем его гнать? Какие нравственные обязательства связывают его перед кем-то, да и связывали ли когда-нибудь, если быть честным перед самим собой?! Нет у него никаких уз и цепей, он свободный мужчина и волен поступать как заблагорассудится. Конечно, Евсей Наумович лукавил, он-то знал, что его удерживает. По натуре он не был скаредным человеком. Потому и сильнее страдал от ситуации, в которую загоняла его страсть. Скаредность самодостаточна, она пресекает многие порывы души без всякого сожаления и сомнения. Слава богу, Евсей Наумович был лишен этого порока, поэтому и страдал острее. Но в конце концов, может он доставить себе еще раз короткую радость? Долго ли будет это желание сидеть гвоздем в его воображении?! Так, бросившие курить заядлые курильщики, не в силах справиться с искушением, позволяют себе иной раз затянуться сладким ядовитым дымком.

«Все! – сказал себе Евсей Наумович. – Завтра позвоню, с утра и позвоню!» Решив это для себя, он повернулся лицом к стене, закрыл глаза. Но сон все не приходил. Почему завтра? Почему не сейчас?! В тягостном сомнении Евсей Наумович проворочался в постели еще какое-то время. Потом сел, согнув колени и заведя руки за спину. На часах было без четверти двенадцать. А если она рассердится на поздний звонок? Что ж, даже хорошо, если рассердится, тогда он успокоится, переложив на нее тяжесть своего состояния – усмехнулся Евсей Наумович. Он еще некоторое время отдавался размышлениям, избегая главной щемящей мысли: рассердится, потому что в данный момент занята своей профессиональной занятостью. А что?! Ночь – наиболее подходящее время для ее занятий. Однако Евсей Наумович твердо знал – ему не справиться с искушением, чем бы оно ни обернулось.

Он сунул ноги в домашние шлепанцы и направился в кабинет.

Сигналы телефонного зуммера ленивым пунктиром устремились в бездну города, с какой-то издевкой над ним, Евсеем Наумовичем, давно и нелепо живущим мужчиной. А когда сигналы прервались, Евсей Наумович растерялся. Усилием воли он заставил себя не бросить трубку и произнести ее имя.

– Сейка?! – встречно воскликнула Луиза. – Сейка, я так рада твоему звонку!

– Правда? – шутейно произнес Евсей Наумович. – Как ты меня узнала?

– Значит, узнала, – серьезно ответила Луиза. – Ты хочешь меня повидать, Сейка?

– Да. Очень, – выдохнул Евсей Наумович.

– Раз очень, значит сейчас, – сказала Луиза. – Но понимаешь, Сейка, ко мне домой сейчас нельзя. А у мамки, на Садовой, наверняка занято – девочки работают.

– Вот еще, – пробормотал Евсей Наумович. – Приезжай ко мне!

– К тебе? – удивленно произнесла Луиза. – А разве ты… – она умолкла и спросила через паузу: – Где ты живешь?

– А. не поздно будет тебе добираться, – дрогнув, отступил Евсей Наумович.

– Но ты сказал «очень», – усмехнулась Луиза.

– Я живу у метро «Парк Победы».

– А я у «Техноложки», – живо проговорила Луиза. – Метро еще работает. Я успею, если мы не будем терять время. Что ты молчишь, Сейка? Испугался?

– Немного, – признался Евсей Наумович. – как-то все быстро и неожиданно.

– Не менее неожиданно, чем твой звонок. Так что решай, Сейка.

– Ладно, Луиза, – разозлился на себя Евсей Наумович. – Я полный мудак, извини! Мы встретимся у эскалатора, наверху, в вестибюле.

– Жди, я буду через минут двадцать-тридцать… Только я не Луиза, я – Лиза.

Ее последние слова, прозвучавшие искренне и просто, будто осветили кабинет мягким зеленым светом, расставляя все по своим местам.

В кожаной куртке с серым меховым воротником Евсей Наумович выглядел гораздо моложе своих лет. И еще яркий мохеровый шарф, купленный им в Америке в последний приезд к сыну. Шапку он надевать не стал, не так уж и холодно, а главное, седая шевелюра облагораживала лицо и каким-то непостижимым образом укорачивала нос, придавая профилю особую изящность. А стоило ему натянуть шапку, как нос вытягивался и портил вид.

Захлопнув дверь, Евсей Наумович, не дожидаясь лифта, поспешил вниз по лестнице. На площадке второго этажа он настиг соседа Аркадия с псом.

– На прогулку? – Евсей Наумович покосился на сенбернара.

– Ага, – подтвердил Аркаша-муравьед. – Да вы не бойтесь, Евсей Наумович. Он вас уже знает.

Пес поднял свою дикую башку и кивнул, мол, верно хозяин говорит – знаю.

– А я вот в магазин решил заскочить, – неожиданно для себя обронил Евсей Наумович, словно оправдывая свое ночное появление.

– В «суточник»? Вчера он был закрыт, – располагающе бросил Аркаша вслед соседа.

– Как – закрыт?! – через плечо произнес Евсей Наумович. – Вот те на! – и скатился с лестницы.

Продуктовый магазин «24 часа», что ютился за углом, на Московском проспекте, работал круглые сутки. Евсей Наумович им редко пользовался, он вполне обходился обычным магазином и рынком. Да и сейчас ему «суточник» был не нужен, разве что купить коробку конфет. Впрочем, конфеты, что принес Эрик, так и остались нетронуты.

Вялый ветерок лениво овевал лицо и руки Евсея Наумовича – зима в этом году выпала на редкость теплой, частенько проявляясь дождем вместо снега. Прошло уже почти два зимних месяца, а лыжи как стояли в туалете без дела, так и стоят.

Евсей Наумович шел вдоль закрытых на ночь магазинчиков с цветами, что теснились у обочины парка. В некоторых из них копошились продавцы, что-то подсчитывая. В ореоле цветов они походили на насекомых в куске янтаря. На ценники, выставленные рядом с цветами, смотреть было унизительно – некоторые тянули чуть ли не на половину пенсии за букет, да и отдельный цветок не каждый может себе позволить купить – одно расстройство.

Хорошо, что магазинчики закрыты, можно без упрека совести возвращаться с Лизой. Но тут взгляд Евсея Наумовича потеплел – он увидел бабку с ветками мимозы. Крупные, золотисто-желтые сережки в обрамлении остреньких листочков.

– Купишь? – без особой надежды спросила бабка, словив взгляд одинокого прохожего. – Недорого прошу. Замерзла вся.

Евсей Наумович остановился с индифферентным видом.

– На кой мне ваша мимоза? – проговорил он равнодушно.

– Что, на кой? Поднесешь жене, она тебя и обогреет.

– Меня, пожалуй, только печка обогреет, – продолжил Евсей Наумович с уловкой.

– Прямо-те! Печка! А сам еще и восьмой десяток не разменял.

– Сколько-сколько?! – опешил Евсей Наумович. – Ты что, старая?! Неужели я так выгляжу?

– Кто вас знает? – пошла бабка на попятную, ни к чему ей злить мужика, вдруг и купит мимозу. – Только ведь ночь, не видно. А так – седой, как лунь.

– Хорошо не лысый, – буркнул Евсей Наумович. – Сколько просишь за ветку?

– А сколько дашь? Холодно стоять. А кроме тебя никого. Даже ментов нет, проклятых. Давай тридцатку. Я еще ветку примкну, – бабка достала из ведра вторую такую же красавицу. – Ладно, гони двадцать рубчиков. Куда дешевле – полтора кирпича черняшки.

– Ладно, куплю, разжалобила ты меня, – Евсей Наумович достал тридцать рублей. – Пусть как сказала сначала. Тридцать так тридцать.

– Молодец, – одобрила бабка. – Возьми тогда и последнюю за так, – она достала третью ветку, протянула Евсею Наумовичу, подняла ведро, перевернула вверх дном. – Все! Пусто!

Запах мимозы – густой, терпкий и удивительно живой – колыхнул стылый ночной воздух, пробуждая память о зимней Ялте, куда несколько раз ездил с Натальей и маленьким Андроном.

Евсей Наумович зарыл нос в самую чащобу золотисто-желтых сережек. Так и зашагал дальше, вбирая в себя дух весны.

Эскалатор метро поднимал из глубины припозднившихся пассажиров. Казалось, их собирают где-то в преисподней и спешат показать, пока не закрыли станцию на ночь. Штучно и вместе с тем неторопливо и достойно. Усталые люди вытягивали шеи, стараясь поскорее вдохнуть свежий воздух.

И только Лиза, в меховой шапочке, с высоко поднятой головой разительно контрастировала с этой чередой снулых существ.

Евсей Наумович узнал ее сразу. И она сразу узнала Евсея Наумовича, впрочем, кроме него уже никого не было в вестибюле с притушенным дежурным освещением. В зимних сапожках на высоком каблуке, Лиза по росту оказалась вровень с Евсеем Наумовичем. И еще это пальто – замшевое, приталенное, со стоячим меховым воротом – придавало облику молодой женщины особую привлекательность.

Евсей Наумович оробел. Он помнил эту юную женщину маленькой и беззащитной.

– Ты какая-то другая, – произнес он, чуть сторонясь ее пылких объятий и, спохватившись, протянул ветки мимозы.

Лиза повесила на плечо сумочку, приняла мохнатые ветки и, заронив лицо в желтые сережки, глубоко втянула в себя терпкий запах, в блаженстве прикрыв веки с острыми черными ресницами.

– Какая прелесть, – прошептала она. – Спасибо, Сейка. Значит, я другая? Лучше или хуже?

Ее бледное лицо и впалые щеки в слабом освещении вестибюля странным образом слились с ветками мимозы в единый натюрморт.

– Граждане, освободите залу! – рыкнул голос из динамика. – Нечего тут.

Евсей Наумович медлил, с улыбкой глядя на Лизу.

– Папаша! – раздраженно добавил голос из динамика. – Встретил дочку и ступай себе. Нам тоже домой охота.

Лиза откинула голову и захохотала низким звучным смехом – теперь она чуть-чуть стала похожей на ту маленькую и бойкую девушку, которую помнил Евсей Наумович, но только чуть-чуть.

Невесть откуда взялся мелкий ленивый снежок. В его прозрачной пелене лицо Лизы казалось особенно прекрасным.

– Как доехала? Спокойно? – спросил Евсей Наумович.

– Конечно. В вагоне оказалось всего человек пять, – ответила Лиза. – Ты далеко живешь?

– Нет. Пройдем мимо цветочных будок, перейдем улицу – и мой дом.

Лиза повернула лицо к стеклянным домикам, в которых, среди россыпи цветов, сонно копошились продавцы, делая какие-то записи.

– В своих цветах они выглядят, как покойники, – заметила Лиза и отвернулась.

– Верно, – подхватил Евсей Наумович. – Ты точно подметила.

– Давай помолчим, Сейка. В такую погоду я люблю медленно идти и молчать. Мы еще наговоримся с тобой.

Евсей Наумович кивнул и локтем прижал к себе ее руку. Он еще не совсем освоился с незнакомым образом молодой женщины в модной и, видимо, дорогой одежде.

«А не напрасно ли я все это затеял? – думал Евсей Наумович, ступая по белому свежему насту. – Это совсем другая женщина, совсем другая».

Им вновь овладела робость.

Молча миновав арку, они приблизились к подъезду. Стараясь выглядеть молодцом, Евсей Наумович набрал шифр кодового замка, распахнул дверь и галантно посторонился, пропуская Лизу. Войдя следом, Евсей Наумович ступил на площадку и обомлел. У лифта, в терпеливом ожидании кабины, стоял Аркаша-муравьед со своим зверюгой.

И для Аркадия появление Евсея Наумовича с такой дамочкой оказалось некоторым сюрпризом, о чем свидетельствовал его и без того вытянутый муравьедовый нос.

– Какая красивая собачка! – воскликнула Лиза. – Это что за порода?

– Сенбернар! – буркнул Аркадий, задетый столь легкомысленным определением.

– Такая собачка если вцепится – пиши завещание, – каким-то подхалимским тоном промямлил Евсей Наумович, желая умаслить соседа, вывести его из состояния столбняка.

«Вот гад, – подумал Евсей Наумович. – Не спится ему со своим хвостатым оборотнем. Мало того что втянул меня в историю с мертвым младенцем в мусорном баке, он еще мне и эту подлянку подкинул в час ночи. Теперь сплетни пойдут по всему дому, долгоносик хренов. Небось сравнивает свою галошу-жену с Лизой, мудак».

– А как Димка поживает? – беспечным тоном произнес Евсей Наумович.

– Как ему поживать? – мрачно буркнул Аркадий. – Живет себе. С компьютером.

– У Аркадия очень талантливый сын. Димка. Знает три языка в совершенстве, – Евсей Наумович повернулся к Лизе. – Такой вот молодой человек.

– Сейка, у тебя нос желтый! – засмеялась Лиза. Евсей Наумович растерянно покосился на кончик своего носа, дотронулся ладонью.

– Это пыльца. От мимозы, – произнес Евсей Наумович и подумал тоскливо: «Сейка! Это ж надо? И так громко. Теперь весь дом меня станет так называть».