Текст книги "История человечества. Восток"

Жанровая квалификация «Цзинь пин мэй» как романа достаточно условна. Он также содержит огромную массу поэтических текстов (числом более тысячи), переходящих в ритмическую прозу, драматических диалогов, сопровождаемых необходимыми ремарками.

Выражаясь современным языком, можно назвать этот роман первой «мыльной оперой» в сто серий, т. е. глав. Большинство приводимых в «Цзинь пин мэй» стихотворений предназначены для исполнения под музыку, их сопровождают ссылки на соответствующие мелодии. Более того, указание на песенный жанр «цы» содержится в самом названии древнейшего и наиболее полного издания романа – «Цзинь пин мэй цы-хуа». Причем этот многослойный текст одновременно способен играть роль научного справочника практически по всем социально-экономическим и культурно-бытовым аспектам жизни китайского общества эпохи Мин.

Бросив вызов господствующей традиции, автор написал книгу не о мифологических либо исторических событиях, а о повседневной жизни пройдохи-нувориша, которую тот проводит, бражничая в обществе своих шести жен и многочисленных наложниц. Несмотря на распутство, которое царит в этом вертепе, одна из его жен строго придерживается добродетели, а ее первенец становится буддийским монахом, дабы искупить грехи отца.

Главный «герой» романа Ланьлинского Насмешника – Симэнь Цин. Это богатый выскочка, бездельник, мот, гуляка, завсегдатай публичных домов, бражник и домашний деспот. Полуграмотный Симэнь Цин не умеет самостоятельно написать ни одного документа. Тем не менее за солидную взятку он получает должность судейского пристава. Затем он обретает почетное звание чиновника пятого ранга. Торгаш и ростовщик становится помощником тысяцкого императорской гвардии – за деньги можно добиться многого! Он устраивает пышные приемы для приезжих важных сановников. Слитки серебра и дорогие подарки открывают ничтожному прожигателю жизни дорогу к власти, к почестям, к славе. Как сановник, он и сам берет взятки, окупая эти затраты. Прорвавшийся в высшее общество выскочка ведет себя, как мольеровский «мещанин во дворянстве». Купив себе право носить знак высшего слоя – чиновный пояс, он стремится перещеголять столичных сановников и заказывает себе восемь поясов. Для него чин очень важен: он – источник почестей, взяток и гарантия сохранения нечестно добытого богатства.

Почти все действие романа разворачивается в доме Симэнь Цина. Это целая городская усадьба, своего рода «квартал» со множеством одноэтажных построек и внутренних двориков. Отсюда главный герой отправляется либо в храм, либо в публичный дом, либо к сводне, либо к очередной любовнице, либо просто на поиски очередного «весеннего» приключения. Симэнь Цин – любитель выпить. Но главное для него не вино, а женщины. Погоня за плотскими наслаждениями – цель его жизни. Ему недостаточно шести жен и целого «букета» молоденьких служанок. Его второе прибежище – публичный дом. Здесь он предается утехам с «цветочными девушками», певичками и прислужницами. Но и этого мало: «герой» забавляется с чужими женами, молодыми вдовами и похотливыми искательницами приключений.

У Симэнь Цина безграничная власть над женами. Будучи не в духе, он издевается над ними, овладевает ими в самой грубой и бесчеловечной форме. Своих жен Симэнь Цин нещадно избивает, как и служанок. Иногда доведенные до отчаяния женщины кончают с собой. Ни одна из жен Симэнь Цина не чувствует себя счастливой в его богатой городской усадьбе.

Подробно и красочно Ланьлинский Насмешник рассказывает о любовных похождениях своего «героя». Он смакует интимные подробности. Но… «Дни того, кто в распутстве погряз, сочтены. Выгорит масло – светильник угаснет, плоть истощится – умрет человек».

Возмездие неотвратимо и для главного героя, и для его семьи. Этот распутник и кутила умирает от истощения в тридцать три года. Самоубийством кончает его дочь. Насильственная смерть настигает ее мужа – блудодея. Отравившая своего первого мужа пятая жена главного героя гибнет от карающего меча. В двадцать девять лет погибает одна из ведущих героинь романа – красавица Чунмэй. После смерти Симэнь Цина его жены разбредаются кто куда…

Некто Гугу (аноним) в предисловии к маньчжурскому переводу романа писал: «Вот, скажем, Симэнь Цин удумал, как зельем извести У Да, но умер сам от тех «весенних снадобий», что Цзиньлянь, его жена, ему дала. Сама же Пань Цзиньлянь погубила двух мужей, однако в конце концов была зарублена мечом У Суна. Симэнь Цин блудил с чужими женами, а в то же время зять его и слуга поганили его жен и служанок. У Юэнян за спиной супруга привечала зятя и пускала его во внутренние залы, а тот, пользуясь моментом, блудил с прислугой… Все эти дурные нравы и привычки воплотились в книгу, которая служит нам запретным уроком – впредь на целых десять тысяч поколений».

«Цзинь пин мэй» – яркое свидетельство рождения в Китае особого типа романа, произведения о частной жизни человека, о нравах и быте. Ученые считают, что это «новая традиция нравописания», «зеркало эпохи», «открытие жанра бытового сатирического романа», хотя некоторых китайских литературных критиков шокирует обилие сексуальных сцен и «непристойных» описаний.

И в завершение разговора о «Цзинь пин мэй» стоит сказать, что загадку содержит и заглавие книги. Хотя, как это нередко бывает в китайской литературе, оно не единственное. Он известен также под заглавиями «Первая удивительная книга», «Четвертая из четырех великих удивительных книг», «Один из восьми литературных шедевров», «Зерцало многоженства» и др. Но, разумеется, его главное имя – таинственно-многозначное «Цзинь пин мэй», которое трактуется по-разному. Одни видят в нем своеобразный натюрморт: в золотой (Цзинь) вазе (пин) красуется веточка сливы (мэй). цветущая ветка зимней сливы служит в Китае традиционным украшением дома в Новый год по лунному календарю. Это обычный символ праздника, как у русских верба – вестница весны. Другие находят в названии аббревиатуру имен трех героинь – Цзинь-лян, Пин-эр, Чунь-мэй. Третьи усматривают анаграмму с эротическими намеками – соединение мужского и женского начал. Четвертые видят обозначение трех главных искушений человека – богатства (Цзинь), вина (пин) и сладострастия (мэй). У каждой из этих версий есть весьма убедительное обоснование.

В самом тексте романа можно усмотреть некоторые лексические основания для трактовки этого его названия как аббревиатуры имен трех героинь – Цзинь-лянь, Пинъэр и Чуньмэй. Например, в завершающем весь текст стихотворении Пинъэр и Чуньмэй обозначены биномом Пин-Мэй. Данная интерпретация заглавия «Цзинь пин мэй» была изложена еще в 1614 г. Юань Чжундао на основании прочтения половины неопубликованной рукописи. Такая же точка зрения отражена в предисловии Гостя, Играющего Жемчужиной из Восточного У (Дун У нун чжу кэ, по некоторым предположениям – Фэн Мэнлуна), входящем в самое раннее издание романа (1617). Согласно автору предисловия, эти три героини выделены заглавием как олицетворения порока, греха и разврата.

Имя Пань Цзиньлянь – прозрачная реминисценция исторического анекдота. Правитель династии ци – Дунхунь-хоу (498–501) приказал устлать землю изготовленными из золота лепестками лотосов, чтобы на них танцевала его фаворитка Пань-фэй. При этом он восторженно восклицал: «Каждый ее шаг рождает лотос». Отсюда пошло выражение «золотой лотос» (Цзинь лянь) как обозначение забинтованной женской ножки. Последняя в традиционном Китае считалась одним из наиболее привлекательных сексуальных объектов. Прямое значение имени Пинъэр – «пузырек, бутылочка» – совершенно явно связано с символикой женского лона, женского начала вообще и неизбежной греховодностью этого «сосуда» зла, наделенного отверстием, ведущим в ад. Наконец, в паре Чунь-мэй иероглиф «чунь» – «весна» – один из главных терминов, определяющих всю эротическую сферу со всеми ее непристойностями, а «мэй» – двойственный символ как романтического зарождения чувственности – цветущая весной слива, так и позорного завершения эротической невоздержанности – «цветущий» шанкрами сифилис.

Таким образом, три полных женских имени способны символически передать идею чрезвычайной сексуальной распущенности, ставшей смертным грехом. Однако кажется, что иероглифическая триада «Цзинь, пин, мэй» призвана обозначить не три разновидности или стороны одного порока, а три различных порока, т. е. корыстолюбие, пьянство и сластолюбие. Определенным подтверждением этому может служить использование в качестве поэтического эпиграфа к «Цзинь пин мэй» «четырех романсов о пристрастиях»: Пьянство, Похоть, Алчность, Спесь.

Итак, Ланьлинский Насмешник создал едкую сатиру на общество Китая конца династии Мин. Не расцвет искусств и ремесел, а падение нравов и разложение правящей верхушки живописует он. В Поднебесной разрушаются моральные устои, зато растет могущество денег, процветает ростовщичество. В фарфоровых лепестках изящной вазы не цветок, а скопище нечистот, прекрасная эпоха далеко не столь прекрасна, как кажется…

К досаде властей произведение Ланьлинского Насмешника оказалось не просто выдающимся бытовым романом, но и произведением социально-обличительным. Власти бесило, что анонимный автор остается мистификатором во всем. Так, действие своего романа он относит к началу XII века, то есть к эпохе династии Сун, а описывает жизнь и ее реалии времен империи Мин конца XVI – начала XVII века.

Сразу же по выходе книги в свет власти объявили ей войну. Роман оказался под строжайшим запретом, а его тиражи уничтожались. Начиная с 1687-го и по 1736 г. он особыми указами запрещался семь раз! Его нельзя было печатать, продавать и держать дома. Нарушителям грозило суровое наказание. Между тем победное шествие романа продолжалось. Гонения на него прекратились лишь в XX столетии. Но публикация полного текста этого китайского «Декамерона» на его родине, как уже говорилось, до сих пор запрещена, хотя роман давно объявлен классическим произведением, переведен на все основные языки мира, стал гордостью мировой литературы. Уже современники Ланьлинского Насмешника считали его роман «неофициальной классикой». Позднейшие исследователи называли его «эпохальным» и «великим». А сам автор по праву занял почетное место в ряду таких мастеров слова, как Дж. Боккаччо, Ф. Рабле и Дж. Чосер.

Банкнота эпохи Мин

В Китае увековечить себя означало не столько оставить о себе вещественный памятник, сколько прославить свое имя, «записанным на бамбуке и шелке». Но китайское искусство никогда напрямую не следовало интересам религии, философии или политики. Если религия и философия – это искусство жизни, тогда жизнь – искусство. В учениях древних философов Лао-цзы и Конфуция утверждалось, что характер искусства не определяется материальными условиями жизни, а напротив – художественное мироощущение учит труду, философии, морали и праву (отдельного понятия «художественность» в Китае не существовало, оно растворялось в жизни). По этой причине к традиционному китайскому искусству неприменима европейская категория морфологии искусства – разделения искусства на роды и виды, станковые и прикладные, изящные и технические, или художественные ремесла. В Китае, как и в традиционном искусстве Японии, все виды искусства – одновременно станковые и прикладные, изобразительные и декоративные. Само латинское слово «декор» или наименование «китайское декоративное искусство» здесь совершенно неуместно. К примеру, в искусстве Китая вообще отсутствует станковая картина в раме – одно из главных достижений европейских художников. Китайский мастер (живописец, график, каллиграф, поэт и философ одновременно) расписывает стены, шелковые свитки, бумажные ширмы и веера. Китайская традиция не знает разрыва между рациональным и экспрессивным, чувственным началом творчества, «идейным» и «безыдейным» искусством, реализмом и формализмом – тех бед, которые несет с собой европейское возвеличивание человека. Поэтому в Китае не было отдельных художественных направлений – классицизма и романтизма, борьбы идеологических движений. Существует традиция, основанная на вдумчивом созерцании природы, а стили различаются не по амбициям художников, а по состоянию изображаемого пейзажа: «бегущий поток», «бамбуковый лист на ветру», «небеса, прояснившиеся после снегопада». Существовали стили «угловатой кисти» и «разбрызгивания туши». В теоретических китайских трактатах по живописи говорится о восемнадцати видах контурных линий и шестнадцати видах мазков в изображении гор. Отстраненность личности художника определяет еще одну важную особенность традиционной китайской эстетики: мастер не размышляет о бренности своей жизни, а созерцает и эстетизирует бренность материальных вещей. ценность приобретает незавершенная форма или патина времени, в сравнении с которой осмысляется символика «Восьми Бессмертных» и «Восьми драгоценностей». Любой обыденный предмет имеет символическое значение (такое отношение к вещам может быть только условно соотнесено с европейским понятием декоративности). Поэтому произведения традиционного китайского искусства нарядны и красочны, но не кажутся вычурными.

Эзотеризм эстетики, философии и искусства жизни неизбежно вел страну к изоляции от внешнего мира. С III в. до н. э. Китай отгородился с севера Великой Китайской стеной, тогда же появилось название «внутренний Китай». В Пекине также имеется свой Внутренний, или Запретный, город. По географическому положению Китай – не континентальная, а приморская страна. Но имея в XIV–XV вв. военный флот, китайцы постепенно отказались от морских путешествий. Они оказались ненужными. Поразительно, но изобретенный китайцами в X веке порох попал в расположенную рядом Японию только в XVII в. с помощью голландских мореплавателей! Такова судьба и многих других изобретений. Китай замкнулся в себе (а в 1757 г. страна была официально закрыта для иностранцев) и со стороны казалось, что он находится в состоянии неподвижности. Поэтому периодизация китайского искусства также весьма своеобразна – счет идет не по годам, а по царствующим династиям, причем их смена не означает поступательного развития. Главным достоинством в искусстве в Китае всегда считалось повторение работы старых мастеров, верность традиции. Китайское искусство характерно и особым отношением к материалу, к его природным свойствам, тщательностью обработки и ясностью, чистотой технического приема.

Достаточно условно, удовлетворяя потребность в аналогиях с историей европейского искусства, эпоху Тан (VII–X вв.) можно сравнить с ранним средневековьем, Сун (X–XIII вв.) назвать эпохой классического китайского искусства (позднее средневековье), Мин (XIV–XVII вв.), хронологически соотносимое с европейским Возрождением, более подходит под определение периода маньеризма и академизма.

И если литература и живопись эпохи Мин оцениваются иногда совершенно противоположным образом, то фарфор и керамика этого периода считаются своего рода совершенством и уж во всяком случае не уступают подобным произведениям искусства эпохи Тан. Также высокого уровня развития достигает и архитектура. Правление Чэн-цзу, несмотря на ведшиеся лично императором пограничные войны, было отмечено строительством городских стен и укреплений. Мощные и высокие стены были характерной чертой каждого, даже небольшого города в начале Мин. Да и сама Великая стена, особенно в своей восточной части, была восстановлена при Мин, ибо прежняя за столетие господства кочевников пришла в полный упадок, ведь тогда надобности в ней просто не было. Построенный Чэн-цзу Пекин с великолепными дворцами является самым ярким свидетельством его власти и уровня цивилизации Китая. Город фактически построили заново, ибо столица монгольской династии была столь значительно переделана, что от прежних стен осталась лишь небольшая часть да Башня Колокола. Кроме того, по мнению многих историков, именно в эту эпоху получило небывалый толчок искусство ландшафтного дизайна – сады и парки эпохи Мин поистине вошли в историю.

Возможно ли превзойти сады и парки минской эпохи? Наиболее ранние из сохранившихся до наших дней садов относятся по времени сооружения как раз к эпохе Мин (1368–1644). С этого периода они дошли до нас без существенных изменений. Это послужило основанием для довольно распространенного мнения о том, что расцвет садового искусства приходится на период правления династии Мин.

Однако образцы искусства предшествующих эпох (в изображениях и описаниях) и последующих эпох (наяву) являют примеры того, что садово-парковое искусство непрерывно совершенствовалось на протяжении всего своего многовекового развития. Правомерно ли говорить о каком-либо необъяснимом и удивительном феномене совершенства садоводства и ландшафтного дизайна в эпоху Мин?

Китайские исследователи считают, что история садов Китая насчитывает более трех тысячелетий. Это вполне вероятно, ведь, начиная с середины 2 тыс. до н. э., в Китае было развито строительство пышных дворцов, храмов и гробниц, вокруг которых могли устраиваться первые сады. Так, император династии Цинь Ши-Хуанди, при котором была в основном построена Великая Китайская стена, известен также как владелец огромного парка, а у императора Ханьской династии Вуди (140—87 гг. до н. э.) был сад с искусственными гротами, ручьями и дорожками. В этом саду росли декоративные деревья и кустарники. Сады представляли собой участки естественной природы, выделенные из окружающего ландшафта (так называемые «парки красивых мест» – бодарчу). К сожалению, наиболее древние культурные ландшафты не сохранились, но подходы к выбору их географической основы и способы достижения художественной выразительности были сохранены и воплотились в более поздних ансамблях. За всю историю своего существования парки Китая менялись, они были и монументальными, и миниатюрными, «как лоб кошки». В садах и парках строилось множество сооружений: павильоны, беседки, пагоды, галереи, стены, мосты различной высоты, ограды с дверями и декоративными окнами, балюстрады и аллеи, для мощения которых применялись известковые камни, мраморные плиты, мозаика. Зачастую на дорожках и площадках выполнялись рисунки птиц и животных.

В минскую эпоху садово-парковое искусство действительно достигло своего расцвета. Во всяком случае оно стало как никогда «массовым» – любимым развлечением верхов китайского общества (многих императоров сегодня помнят не по их военным подвигам или государственным делам, а по названиям их парков и садов). Сады стали подлинным средоточием культурной жизни, излюбленным местом игр, прогулок, музицирования, чтения, занятия живописью, ученых бесед, встреч литераторов и художников. Надо сказать, что сад в китайском понимании – это не просто участок земли с растениями, а целый мир, вмещающий жизнь человека, мир в мире и, следовательно, особый мир, мир игровой, поскольку, как заметил философ Й. Хейзинга, «игра всегда протекает в особо выделенном, замкнутом пространстве». Для человека эпохи Мин сад был не только прообразом символических миров традиции: мира «древних мудрецов», блаженной страны Неба, но также и местом, хранившим память о событиях личной жизни. Немало ученых людей совершали паломничества с намерением посетить знаменитые сады и разгадать секрет их очарования, воспетого в поэмах, романах, картинах, легендах. Именно сады, а не дома часто выступают местом действия в литературных произведениях той эпохи. И это вполне объяснимо.

С чем трудно не согласиться, так это с тем, что именно в минскую эпоху четко выкристаллизовалось взаимоотношение Дома и Сада как философских систем, как символов, как обобщений – внутреннего и внешнего, инь и ян, традиции и свободы.

Правила и традиции, существовавшие в китайской архитектуре, очень древние, еще более древние, нежели в прочих искусствах. Основные из них сохранили свое значение на протяжении всего периода средневековья и образовали совершенно особый, непохожий на другие страны торжественный и вместе с тем необычайно декоративный художественный стиль, который отразил жизнелюбивый и одновременно философский дух, свойственный в целом искусству Китая. Сады Дальнего Востока, может быть, лучше других видов искусства отражали основы миропонимания человека-буддиста, образ его мышления. Религиозная философия формировалась здесь совместно с более ранними верованиями, обожествляющими силы природы. Система символов, знаков и образов в Китае складывалась под непосредственным влиянием сложных и многоплановых религиозно-философских систем. Основой многовековых взаимоотношений между природой и человеком является абсолютизация красоты природы и подчинение деятельности человека ее законам.

Правда китайского «творца изящного» была не откровением, ниспосланным богами, и не разновидностью знания, а самой «жизнью, как она есть», переживанием ее неоспоримой подлинности, и для того, чтобы понять эту правду, нельзя не приглядеться внимательнее к тому, каким был его «жизненный мир», и прежде всего жилище китайца. Системы, существовавшие в средневековом Китае, оказали влияние на понимание связей между природой и человеком. Люди рассматривали архитектуру и садоводство, как сложное и многогранное искусство сочетания деятельности человека и законов природы.

Действительно, что такое традиционный китайский дом (что ныне, что в средневековье – общие принципы одинаковы)? Дом человека… Нет понятия более емкого, многозначительного и, главное, более убедительно связывающего различные образы мира и человека, различные стороны быта. Символизм китайской культуры, как и других традиционных культур, сообщает о значении Дома как Мира. Существует параллель между домом и всем мирозданием. Но дом в Китае есть нечто большее, чем просто символ мира. Он есть не просто знак Неба, а знак, напоминающий об основном качестве Неба – пустоте, несущей в себе великую открытость бытия. Поэтому подлинным вместилищем жизненного мира китайца предстает не столько даже дом как таковой (крыша и стены), сколько сад или, точнее, нераздельное единство дома и сада, пространство встречи внутреннего и внешнего, или, как сказали бы в Китае, «странствия» духа – место, где человек выходит вовне себя и все же возвращается к себе. Китайская архитектура сливается с природой.

Нужно заметить, что с самых давних времен архитектура китайских городов отличалась системностью, предсказуемостью и строгим контролем над человеческой деятельностью. Расположение, масштаб и структура построек подчеркивали исключительную значимость каждого строения; стены и ворота тщательно контролировали доступ. Архитектура была своего рода точно регламентированным визуальным языком, который легко читался всеми жителями.

С другой стороны, сады в Китае были противопоставлением такому порой слишком жесткому регламенту. Сады всегда символизировали собой мир, который лежит вне социальных отношений и олицетворяет другой, гораздо более широкий взгляд на философию. Если в городах господствовало конфуцианство, ориентированное на упорядочение социальных групп, то для садов характерен даосизм, проповедовавший личный, свободный опыт каждого. Живущий в гармонии с Природой человек наделялся умственным здоровьем и физическим долголетием.

Основополагающая идея китайской цивилизации – идея неразрывного единства человека и природного мира, личности и общества, преемственности и стабильности – полностью проявляется в архитектурной традиции. Традиционный китайский дом всегда предстает вписанным в единый вселенский порядок. В китайском языке иероглиф «жилище» на самом деле обозначает «выбор места». Если этот выбор сделан правильно, то в доме будет хорошо и уютно, а обитатели, поколение за поколением, будут процветать. Для древних китайцев дом был даже наглядной иллюстрацией общественного устройства. «Всемогущий государь подобен залу, его подданные – ступени, а простолюдины – основание дома», писал древний историк Бань Гу. В китайском доме целостность и преемственность культурного уклада воплощаются в форме мебели, конструкций дома, устройстве разных помещений, сюжетах живописи и резьбы, материалах и безусловно в планировке территории вокруг «выбранного места» жилища – сада.

Дом немыслим без сада, а сад без дома. Можно даже сказать, что сад в понимании средневекового китайца был более важным объектом, ведь дом, построенный из легких материалов, можно было «собрать» или «разобрать» за небольшое время, или перенести на другое место и построить там, а чтобы вырасти деревьям и кустарникам, чтобы сад приобрел законченный облик – нужны многие десятилетия и даже века.

Для китайцев процесс создания сада означает «выкапывание водоемов и сооружение гор».

Здания в саду были менее ограничены общими законами архитектуры, они строились так, чтобы ни одно из них не было похоже на другое. Конечно, архитектура в садах мало чем отличалась от той, которую можно было увидеть вне сада, но каждое здание в саду соотносилось с общей концепцией и идеей и имело строго определенные функции, зачастую не связанные с его прямым назначением.

Так, с верхних открытых террас человек мог любоваться широкой перспективой сада и даже открывающимися за оградой видами окружающего пейзажа. На языке символов приподнятая над землей терраса как бы приближала человека к облакам, обозначающим в китайском даосизме приют бессмертия и вечности. И на этом благородном возвышении обычно размещалась библиотека хозяина дома, являющаяся источником мудрости, к которой восходит человек, приближаясь к небу.

Зачастую строения не имели сплошных стен, а вместо этого огораживались лишь плетеными экранами, позволяющими видеть сад. Практически всегда на приподнятых террасах строились выходившие на пруд элегантные веранды – место, откуда открывался прекрасный вид на сад, а сами эти веранды становились центром композиции. По контрасту с этими постройками сооружалось множество простых небольших строений, зачастую обозначающих периферию сада, размещенных вдоль дорожек и тропинок, которые то появляются, то исчезают из поля зрения. Иногда в садах даже строили так называемые архитектурные «лодки» – одно или несколько зданий, объединенных в форме лодки, обычно размещаемые по кромке воды.

Архитектура эпохи Мин воплощала различные формы выражения общих идей и представлений о мире, сложившихся еще в глубокой древности. Мировоззрение и мироощущение китайцев существенно отличается от европейского. Как уже говорилось выше, в этой стране не было последовательного развития и смены художественных направлений и стилей, как в европейском искусстве. Само понятие истории не имеет в Китае признаков «длительности», а искусство – эволюции. Художественные направления не следуют одно за другим, а «стили» и «школы» связываются не с различиями творческих методов, а с техническими приемами и материалами. В Китае «мы застаем необычайно устойчивый, до мелочей продуманный и эстетически переработанный быт, цельное и последовательное миросозерцание, сложный, но прочный сплав художественных стилей… Стилистическое единство китайского искусства – это результат не только глубокого проникновения китайских мастеров в природу вещей, но прежде всего их искреннего и безупречного доверия к жизни во всем ее разнообразии», – пишет В. В. Малявин.

В то время как в западноевропейской цивилизации рождался рационализм, в ближневосточной – мистицизм, в центральной Азии формировалась особая культура следования течению жизни. В Китае «мерой всех вещей» оказался не человек, а природа, которая бесконечна и поэтому непознаваема. В искусстве происходило не отражение жизни, а ее продолжение, например, в движениях кисти и мазках туши. Предметом китайского искусства становился не образ человека-героя и не духовные идеалы, а жизнь природы. Отсюда особенный эстетический вкус и художественный такт традиционного искусства Китая.

В древних верованиях китайцев обожествлялись любые объекты природы: деревья, камни, ручьи, водопады. Религия считалась искусством жизни, а созерцательное мироощущение требовало полного и смиренного слияния с природой. Мудрецы Востока любят повторять, что если для деятельного европейца, обуреваемого идеей покорения природы и демонстрации силы, нет большего удовольствия, чем забраться на вершину высокой горы, то для китайца наибольшее счастье – созерцать гору у ее подножия.

Природа диктовала и строительные приемы. Так из-за обилия дождей в Китае издавна применялась высокая кровля с крутыми скатами. Дом в несколько ярусов с крышами одна над другой свидетельствовал о знатности владельца. Применяя выгнутые стропила, китайцы создавали оригинальные формы криволинейных скатов с приподнятыми углами. Под стропила подводились короткие бруски дерева, создававшие ступенчатые выступы-консоли. К ним крепились доски с резным орнаментом и силуэтами драконов. Дерево покрывали ярко-красным или черным лаком с позолотой и инкрустацией перламутром.

Китайские пагоды не выглядят искусственной постройкой, а органичны в единстве с окружающим пейзажем; они вырастают из земли так же просто и естественно, как деревья, цветы или грибы после дождя. Силуэты храмов похожи на формы гор или пологих холмов, на склонах которых они находятся. Вся эта красота – не столько строительство в европейском смысле слова (как способ укрытия от стихии), а напротив – создание средствами искусства наилучших условий для созерцания природы.

Китайские зодчие никогда не использовали при строительстве жилых домов камень, а только легкие материалы, но хрупкие и податливые: дерево, черепицу, глину. Другой важной деталью зодчества было преобладание горизонтальных линий. Строения в старом Китае в подавляющем большинстве были одноэтажными. Большое значение придавалось элементам, которые очерчивали именно физические пределы здания. Одним из таких элементов наряду с высокой, выступающей далеко за периметр стен крышей, была прямоугольная платформа, на которой стоял дом.

Один из важных принципов конструкции китайских домов состоит в многократном повторении отдельных, сравнительно небольших по размеру секций. Строительство методом наращивания сегментов позволяло китайским зодчим сохранять соразмерность здания.

Ваза эпохи Мин

Теперь обратимся к китайскому саду. Весьма древние корни имело представление о саде как о «блаженном месте» – царстве вечного довольства и счастья. Подобный сад-рай древние китайцы наделяли признаками весьма сходными с теми, которыми обладал сад в античной и средневековой литературе Европы: мягким климатом, изобилием воды и пищи, пышной растительностью, богатой фауной.