Текст книги "Великая надежда"

– Очнитесь, ну очнитесь же!

В отчаянии они схватили старика и посадили его на кресло-качалку. Его голова тяжело и равнодушно свисала набок. Они подложили ему под спину подушки и укутали ноги одеялом. Они налили ему водки и тихонько покачали. Солнечные блики блуждали по их испуганным лицам, как следы беглеца.

– Если вы не можете объяснить, – еще раз начал командир, – если вы не можете объяснить, зачем вы здесь собрались…

– А вы? Зачем вы здесь собрались? Вы ничего не можете нам объяснить, потому и набрасываетесь, как на врагов! Вы знаете, что вы шуты гороховые, вот вы и рветесь в бой. Защитная окраска, чтобы спрятаться от себя самих. Вы же не хотите стареть, и болеть не хотите, и не хотите снимать шляпу перед чужими могилами!

– Где ваш вражеский передатчик?

– Если бы он у нас был! – в отчаянии крикнул Герберт. – Эх, был бы у нас передатчик…

– Он есть, – сказал старик. – Успокойтесь, он у нас есть. – Старик хотел приподняться на локте, заметил повязку и словно опомнился.

– Вам еще больно?

– Нет. Вы все здесь?

– Все, – сказал Георг.

– И другие тоже?

– Да.

– Тогда подойдите ближе!

Они сгрудились вокруг кресла. Где-то в доме захлопнулась дверь. Этажом ниже ребенок играл упражнения на рояле, играл без ошибок и раз за разом повторял одно и то же. Трезвучия хороводом летели над сверкающими крышами.

– Что такое наша жизнь?

– Повторять, – сказал старик. – Повторять, повторять!

– Повторение не часто услышишь.

Он кивнул. Услышишь не часто, но разве это что-то меняет? Мы повторяем упражнения на немой клавиатуре.

– Опять этот ваш тайный язык! – сказал командир.

– Да, – ответил старик, – именно так: тайный язык. Китайский и еврейский, то, что говорят тополя и о чем молчат рыбы, немецкий и английский, жить и умереть, – все это тайна.

– А иностранный передатчик?

– Когда кругом тихо, его слышит каждый из вас, – сказал старик. – Ловит волны!

Смеркалось.

Глубоко внизу на перекрестке громкоговоритель выкрикивал над городом вечерние новости. Он что-то рассказывал о затонувших кораблях в Северном море. По красивому голосу диктора было ясно, что он понятия не имеет о том, какая зеленая вода сомкнулась над матросами этих кораблей.

Дети молча прислушивались. Там, вдали, сумерки покрывали равнину и растворялись в неведомом. Темно-зеленым плюшем лежали луга у речной излучины. А надо всем парил лунный серп в руке чужого жнеца, не дававшего ему упасть. Близилась ночь.

Командир отряда вцепился в старика и снова начал ему угрожать: – Зачем вы учите английский, если это занятие стало бесцельным? Сейчас война, границы закрыты, никто из вас не сможет выехать.

– Он прав, – сказал Леон.

– Зачем я накрываю на стол, – сказал старик, – даже если я совсем один? – Он успокаивающе прижал палец к губам и слегка оттолкнулся ногой от пола; качалка пришла в движение.

Дети встревожились и теснее сгрудились вокруг него. Их лица были обращены к нему.

– Это верно, – сказал старик, – возможно, вы уже не сможете убежать. Цель рухнула. Но цель – это только предлог для того, чтобы сохранить игру, только тень настоящего. Мы учимся только для школы, а не для жизни. Не для того, чтобы убивать, и не для того, чтобы бежать. Не ради вещей, которые прямо перед нами.

Они уткнулись лицами в руки и вздохнули. Внизу по улице проехал автомобиль. Над рекой еще шел дождь.

– Зачем свищут дрозды, зачем мчатся тучи, зачем мерцают звезды? Зачем люди учат английский, если это напрасно? Все по одной и той же причине. И я вас спрашиваю, известна ли она вам? Теперь она вам известна? В чем вы нас подозреваете?

– В том, что вы служите чуждой силе! – крикнул командир отряда.

– Подозрение справедливое, – сказал старик.

Страх перед страхом

Зеркало было как большой темный герб. В самой его середине стояла звезда. Эллен счастливо засмеялась. Она привстала на цыпочки и заложила руки за голову. Какая чудная звезда. Прямо посредине.

Звезда была темнее солнца и бледнее луны. У звезды были большие острые лучи. В сумерках ее очертания были неразличимы, как линии чужой ладони. Эллен тайком достала ее из шкатулки для рукоделия и нацепила на платье.

– И в мыслях этого не держи, – сказала бабушка. – Радуйся, что ты от нее избавлена, что тебе не надо ее носить, как другим! – Но у Эллен было на этот счет другое мнение. Не столько не надо носить, сколько нельзя носить, вот именно – нельзя. Она глубоко и с облегчением вздохнула. Она шевельнулась, и звезда в зеркале шевельнулась тоже. Она подпрыгнула, и звезда тоже подпрыгнула: теперь Эллен могла загадать желание. Она отступила назад – и звезда вместе с ней. От счастья она прижала руки к щекам и закрыла глаза. Звезда осталась на месте. Звезда и была той тайной идеей, которую с давних пор лелеяла тайная полиция. Эллен ухватила пальцами краешек платья и покружилась, она танцевала.

Из трещин в половицах сочился сырой полумрак. Бабушка ушла. Она завернула за угол, как колышущийся на волнах корабль. Пока она не скрылась из виду, ее зонт вздымался под мокрым ветром, как черный парус. Непонятные слухи зябко тянулись по улочкам острова. Бабушка пошла узнать, что новенького.

Что новенького?

Эллен задумчиво улыбнулась звезде в зеркале. Бабушка хотела ясности. Между двух зеркал. Как неясна любая ясность! Ясно только неясное, и от сотворения мира оно становится все ясней и ясней.

Этажом выше тетя Соня давала уроки игры на рояле. Она давала уроки тайком. В комнате слева все ссорились те два мальчишки. Отчетливо слышались их ожесточенные звонкие голоса. В комнате справа глухой старик кричал своему бульдогу: «Пегги, ты хоть понимаешь, что происходит? Они ничего мне не говорят, никто мне ничего не говорит!»

Эллен взяла из шкафа две жестяные крышки и гневно состукнула их одна о другую. Во дворе кричала дворничиха. Что-то вроде: «… убираться отсюда… уберется… уберутся…»

Эллен секунду пристально смотрела на пустые серые стены, маячившие в зеркале позади нее и позади звезды. Она была одна дома. В комнатах слева и справа жили чужие люди. В этой комнате она была одна. А комната была домом. С вешалки у стены она сняла пальто. Бабушка может скоро вернуться, надо спешить. Зеркало – как большой темный герб.

Она сорвала с платья звезду, руки у нее дрожали. Когда кругом такой мрак, надо светить, а как прикажете светить без звезды? Эллен не допустит, чтобы они ей это запретили – ни бабушка, ни тайная полиция. Быстро, большими неуклюжими стежками пришила она звезду на пальто, на груди слева. Она сидела за столом и низко наклоняла голову над шитьем. Потом она накинула пальто, захлопнула за собой дверь и побежала вниз по лестнице.

Секунду постояла в подворотне, набирая в грудь воздух; в воздухе висел туман. Потом бросилась навстречу поздней осени. Эллен, сама того не зная, любила позднюю осень за то, что она всему придавала глубину и темноту, из которой вырастало какое-то чудо, и за то, что возвращала людям представление о неведомом, возвращала тайну тем, кто был лишен тайны. За то, что она, в отличие от весны, не выставлялась на всеобщее обозрение открыто и ослепительно – смотрите, это я иду! – а отходила в сторонку, словно человек, который знает больше других: давайте, идите же сюда!

Эллен пошла на зов. Она пробежала по старинным туманным улочкам, мимо равнодушия и лоска, и бросилась в укромные объятия осени. Звезда на пальто ее окрыляла. Громко хлопали ее подошвы по твердой мостовой. Она бежала по улочкам острова.

Только торт в полуосвещенной витрине кондитерской заставил ее остановиться. Торт был белый и сияющий, а сверху было розовой сахарной глазурью написано: «Сердечно поздравляю!». Подходящий торт для Георга: воплощение мира и покоя. Со всех сторон его обрамляли рыжеватые присборенные занавески, словно прозрачные руки. Как часто они стояли здесь и смотрели! Как-то раз торт оказался желтым, другой раз – зеленым. Но сегодняшний торт был самый прекрасный.

Эллен отворила стеклянную дверь. С повадкой иноземной завоевательницы вошла она в кондитерскую и большими шагами приблизилась к прилавку.

– Добрый вечер! – рассеянно сказала продавщица, оторвалась от разглядывания собственных ногтей и вдруг осеклась.

– «Сердечно поздравляю», – сказала Эллен. – Я хочу купить этот торт. – Ее длинные влажные волосы свисали поверх старого пальто. Из этого пальто она давно выросла, и платье из шотландки выглядывало из-под него на добрых две ладони. Но это бы еще ничего. Все началось со звезды. Тихо и светло красовалась она на реденьком темно-синем материале, словно убежденная в том, что сияет в небесах.

Эллен положила деньги перед собой на прилавок: она копила их много недель. Она знала, сколько нужно заплатить.

Посетители кругом перестали жевать. Продавщица уперлась толстыми, красными руками в серебристую кассу. Ее взгляд впился в звезду. Кроме звезды, она не видела ничего. Кто-то позади Эллен встал с места. Кресло отодвинули к стене.

– Торт, пожалуйста, – повторила Эллен и двумя пальцами придвинула деньги ближе к кассе. Она не могла понять, почему такая заминка. – Если он подорожал, – неуверенно пробормотала она, – может быть, он уже подорожал, тогда я сбегаю за деньгами, дома у меня есть еще немного. Я быстро сбегаю… – Она подняла голову и заглянула продавщице прямо в лицо. Там она увидела ненависть.

– … если вы еще не закрываетесь… – заикаясь, договорила Эллен.

– Убирайся!

– Простите, – робко сказала Эллен, – вы не так поняли. Вы наверняка не так поняли. Я не прошу, чтобы вы подарили мне торт, я хочу его купить! А если он стоит дороже, я готова… я готова…

– Тебя не спрашивают, – с металлом в голосе оборвала продавщица. – Иди отсюда. Уходи, или я скажу, чтобы тебя арестовали!

Она отняла руки от кассы и медленно обогнула прилавок. Она подошла к Эллен.

Эллен замерла на месте и заглянула ей в лицо. Она была не уверена – не сон ли это. Она провела рукой по глазам. Продавщица стояла прямо перед ней.

– Уходи! Ты что, не слышишь? Скажи спаси– бо, что я тебе позволяю уйти. – Она перешла на крик.

Посетители не шевелились. Эллен обвела их взглядом в поисках поддержки. В этот миг все увидели звезду у нее на пальто. Кое-кто зло хохотнул. У кого-то блуждала на губах сочувственная усмешка. Никто не пришел на помощь.

– Если он стоит дороже… – в третий раз начала Эллен. У нее дрожали губы.

– Он стоит дороже, – сказал один из посетителей.

Эллен опустила глаза. Внезапно она поняла, сколько стоит торт. Как же она могла забыть. Забыла, что люди со звездой не имеют права заходить в магазины, и уж тем более в кондитерские. Платой за торт была звезда.

– Нет, – сказала Эллен, – спасибо, не надо!

Продавщица схватила ее за воротник. Кто-то распахнул стеклянную дверь. В неярко освещенной витрине стоял торт. Воплощение мира и покоя.

Звезда пылала, как огонь. Она прожгла синее матросское пальто, и кровь застучала у Эллен в висках. Значит, надо было выбирать. Выбирать между звездой и всем остальным.

Раньше Эллен завидовала детям со звездой, Герберту, Курту и Леону, всем своим друзьям, она не понимала их страха, но теперь ее затылок помнил жесткие пальцы продавщицы. С тех пор как вошло в силу постановление, она боролась за звезду, но теперь эта звезда, как расплавленный металл, прожгла ей пальто и платье до самой кожи.

А что она скажет Георгу?

Сегодня у Георга был день рождения. Стол был раздвинут во всю длину и накрыт большой светлой скатертью. Скатерть была цвета яблоневых лепестков. Дама, которая жила в каморке у кухни, одолжила эту скатерть Георгу на день рождения.

Георгу показалось странно, что ему что-то одолжили на день рождения. Одолжили. Эта мысль его преследовала. Он неподвижно застыл в одиночестве на почетном месте в ожидании гостей, ему было холодно.

Кровать, на которой они с отцом спали, была придвинута вплотную к стене, чтобы выгадать место. И все равно танцевать было негде – а Биби хотелось, чтобы были танцы. Георг нахмурил брови и положил руки на стол. Ему было грустно, что он не может предложить гостям все, что им хочется. Большая черная коврижка неуклюже стояла среди чашек, словно чашки, не спросясь, хочет она того или нет, выбрали ее королевой. Чашки заблуждались: она была не шоколадная. Просто черная коврижка.

Георг сидел, не шелохнувшись. Как нелепо, что он радовался, предвкушая этот день. Так же нелепо, как радовались пятнадцать лет назад его родители, когда из светлой больницы в сумерках несли его на руках по улице. Георг был рад, что родился. Но никогда еще он не радовался этому так, как в этом году.

Уже несколько недель шли разговоры о том, как бы им отпраздновать его день рождения; уже несколько недель они строили планы и без конца все обсуждали.

Для пущей торжественности отец дал ему на этот день поносить свой темно-серый костюм. В брюки был продет узкий кожаный ремень. Пиджак был широкий, двубортный, отцовские плечи невозмутимо ниспадали с плеч Георга. Если бы только не звезда, не большая желтая звезда на этом нарядном пиджаке!

Она отравляла Георгу всю радость.

Звезда была цвета солнца. Любимое солнце, сияющее светило детских лет – теперь оно было разоблачено! Если зажмурить глаза, вокруг него возникали черные ободки, которые ловко сжимались и вытягивались, а посредине проступало слово «Еврей».

Георг с досадой прикрыл звезду рукой, потом убрал руку. Из притихшего двора сквозь блеклые стекла протянулись туманные полосы и попытались окутать звезду. Тайная полиция запретила окутывать звезду. Сумерки становились наказуемыми, да и луна тоже становилась наказуемой, когда проливала на затемненный город свой насмешливый свет.

Георг вздохнул. Уже послышались голоса гостей. Он вскочил и, обогнув стол, побежал навстречу.

– Вы все здесь?

– Кроме Эллен.

– Может, она больше не придет!

– Может, она больше не хочет приходить.

– Может, с нами дружить нехорошо.

– Вряд ли, – задумчиво сказал Георг. Туманные полосы по-прежнему тянулись сквозь оконные стекла. И по-прежнему стояла посреди стола унылая черная коврижка. – Погоди, – сказал ей Георг, – скоро придет твой жених. Твой жених – бело-розовый тортик. Сердечно поздравляю! Скоро ты уже не будешь чувствовать себя такой одинокой, моя милая!

Коврижка молчала.

– Его принесет Эллен, – упрямо сказал Георг. – Эллен точно его принесет. Знаешь ли, Эллен не обязана носить звезду! Она отворит стеклянную дверь и положит на прилавок деньги. Она скажет: «Торт мне, пожалуйста!» – и ей дадут торт. Так и будет. Говорю тебе, так оно и будет. Если не носить звезды, можно получить все, что хочешь!

Биби засмеялась, но смех прозвучал ненатурально. Остальные расселись вокруг стола и безуспешно попытались завязать беседу в том тихом и безучастном тоне, в каком беседуют взрослые. Как будто они не слышали плача из соседней комнаты и как будто им не было страшно. В соседней комнате кто-то плакал, должно быть, тот молодой человек, которого сюда недавно переселили.

Георг поднялся с места, подтянул ремень и широко и неуверенно выложил руки на скатерть. Он закашлялся и отпил глоток воды. Он хотел сказать речь, и чтобы эта речь прозвучала празднично. Он хотел сказать: я очень благодарен вам, что вы пришли, и для меня это большая радость. Спасибо Биби, и Ханне, и Рут за три шелковых носовых платка, они мне в самом деле очень пригодятся. И спасибо Курту и Леону за кожаный кисет, он мне очень кстати. Когда война кончится, я как-нибудь достану его из кармана, и мы раскурим трубку мира. Спасибо Герберту за красный мяч для водного поло – теперь он принадлежит всем нам. Будущим летом мы опять будем играть в мяч.

Вот что хотел сказать Георг. Поэтому он встал и положил обе руки на скатерть. Поэтому он неустанно барабанил пальцами по краю стола. Он хотел привлечь к себе внимание.

Дети уже давно притихли, но незнакомый молодой человек по соседству не умолкал. Из-за его плача слова угасли у Георга на устах, как угасают одна за другой спички на сквозняке.

Георг хотел произнести длинную речь. Он хотел сказать все, что полагается, но вместо этого произнес только: – Там кто-то плачет! – и снова сел. – Вот именно, кто-то плачет, – ворчливо повто– рил Курт. На пол упала ложка. Биби нырнула под стол и подняла ее. – Курам на смех, – сказал Герберт, – и чего он плачет? Из-за ничего, просто так!

– Из-за ничего, просто так! – безнадежно повторил Леон. – Вот именно. Именно, что так!

– Берите коврижку! – крикнул Георг. Это должно было прозвучать ободряюще, а прозвучало тоскливо. Все взяли по куску коврижки. Георг испуганно смотрел на гостей. Они жевали торопливо и с усилием: коврижка была чересчур сухая. Они давились. – Теперь уже скоро придет Эллен с тортом, – сказал Георг. – А самое вкусное всегда лучше приберечь на закуску.

– Эллен не придет, – перебил Курт, – она больше не хочет с нами водиться!

– С нами и нашими звездами.

– Она нас забыла.

Рут встала и разлила по чашкам чай, бесшумно, быстро и не пролив ни капли. Глаза детей потерянно блестели поверх чашек. Герберт сделал вид, будто поперхнулся, и начал кашлять.

Георг медленно обходил гостей, хлопал на ходу каждого по плечу, кричал «Старина!» и тому подобное и даже смеялся. Остальные смеялись вместе с ним. Стоило им на мгновение притихнуть, из-за стены снова отчетливо слышался плач. Курт хотел рассказать что-то смешное и перевернул чашку. «Ничего! – крикнул Георг, – это ерунда!» Биби вскочила с места и подложила под мокрое пятно свою салфетку. Туманные полосы, тянувшиеся сквозь оконные стекла, из серых превратились в черные. Беспричинно блеснули на шкафу пустые банки.

Биби что-то шепнула Курту.

– На моем дне рождения никаких тайн! – огорченно пробормотал Георг.

– Радуйся, что ты этого не знаешь! – крикнула Биби через стол звонко и, пожалуй, громче, чем следовало. – Радуйся, Георг, что к твоему дню рождения это не относится! – Биби была бы рада, если бы у нее были какие-нибудь тайны. О том, что бы из этого могло получиться, она не думала. Если бы у нее была тайна, с нее было бы довольно.

Плач за стеной не переставал. Внезапно Ханна вскочила. «Пойду спрошу у него, в чем дело, – сердито крикнула она. – Вот сейчас пойду и спрошу!»

Георг загородил дверь. Он расставил руки и прижался головой к дереву – живая баррикада против плача, который несется изо всех комнат, стоит только прислушаться. Ханна вцепилась ему в плечи и попыталась оторвать его от двери.

– Я хочу выяснить, в чем там дело, ясно?

– Это нас не касается! Хватит с нас и того, что мы вынуждены жить дверь в дверь с чужими людьми. А почему они плачут и почему смеются – это нас не касается!

– Нет, касается! – вне себя крикнула Ханна. – Это уже много раз нас касалось, а мы были чересчур тактичными. Но теперь это касается нас совсем по-особенному! – Она обернулась к остальным. – Помогите мне, помогите же! Мы должны добиться ясности!

– Нам нельзя требовать ясности, – тихо сказал Георг. – Это делают взрослые, почти все взрослые, и от этого умирают. Оттого, что требуют ясности. Сколько бы вы ни спрашивали, все равно все останется неясно, слышите? Пока вы живы. – Окоченевшими пальцами он вцепился в дверной косяк. Постепенно его руки обмякли – вот-вот опус– тятся.

– Ты болен, – сказала Ханна, – Георг, ты болен.

Остальные молча стояли кружком.

Герберт протиснулся вперед.

– Хотите знать, что Биби сейчас сказала? Я знаю! Я слышал. Хотите, скажу? Хотите? Я скажу, да?

– Говори!

– Не говори!

– Только попробуй, Герберт!

– Биби сказала, она сказала…

– Я не хочу знать! – крикнул Георг. – Сегодня мой день рождения, и я не хочу ничего знать! – Его руки равнодушно повисли. – Сегодня мой день рождения, – без сил повторил он, – и вы желали мне всего самого лучшего. Вы все желали.

– Он прав, – сказал Леон. – Сегодня его день рождения, и точка. Давайте во что-нибудь поиграем!

– Давайте, – сказал Георг. – Ну давайте! – Его глаза снова заблестели. – Я уже приготовил лото.

– А на что будем играть?

– На честное слово.

– На честное слово? – язвительно усмехнулся Курт. – На какое еще честное слово? Давайте играть на звезду!

– Опять вы начинаете, – упрямо сказал Георг.

– А теперь, – залепетал Герберт, – теперь я вам все-таки скажу, что сказала Биби! Она сказала… – и прежде, чем ей удалось зажать ему рот ладонью: – Биби сказала: звезда означает смерть!

– Это неправда, – сказала Рут.

– Мне страшно, – сказала Ханна, – потому что мне еще хотелось бы иметь семерых детей и дом на шведском побережье. Но в последнее время отец часто гладит меня по волосам, а когда я к нему оборачиваюсь, он начинает насвистывать.

– Взрослые, – взволнованно крикнул Герберт, – взрослые все время говорят дома на иностранных языках!

– Они всегда так, – возразил Леон, – они и раньше так делали. – Его голос изменился. – Все становится отчетливее.

– Неотчетливее? – переспросила Рут, сбитая с толку.

– Это одно и то же, – объяснил Леон. Но ему показалось, что он произнес вслух тайну, о которой лучше бы промолчать. – Отдайся на волю неясного, чтобы достичь ясности.

Остальные отвернулись. «Можно, Георг? А то в комнате душно». Они рывком распахнули окно и свесились наружу. За окном была темнота, глубокая, как море. Двор был неузнаваем. «Если бы мы сейчас попрыгали из окна, – хрипло сказал Курт, – друг за другом! Миг – и все, и больше никакого страха. Никакого страха. Представьте себе!»

Дети закрыли глаза, они отчетливо увидели самих себя, друг за другом. Черные, и проворные, и вытянувшиеся в струнку, словно прыгают в воду.

– А ведь неплохо? – сказал Курт. – Если они нас потом найдут, вытянувшихся во всю длину, неподвижных. Люди иногда говорят: мертвые смеются. Так давайте и мы над ними посмеемся!

– Нет, – крикнул Герберт, – нет, нельзя!

– Мамочка не разрешает, – съехидничал Курт.

– Каждый из нас должен и сам это понимать, – спокойно сказала Рут из комнатной темноты. – Если получил подарок на день рождения, его нельзя выбрасывать.

– А сегодня как раз мой день рождения, – подхватил Георг, – вы ведете себя невежливо. – Он всеми способами пытался увести остальных от окна. – Кто знает, будем ли мы в будущем году по-прежнему вместе. Может, это наш последний праздник!

– В будущем году, – насмешливо крикнул Курт. Отчаяние вновь забирало власть над детьми.

– Пожалуйста, берите коврижку! – вне себя крикнул Георг. Если бы только Эллен была здесь! Эллен бы ему, наверное, помогла. Эллен бы их переубедила и увела от окна. Но ее здесь не было.

– Если бы мы это сделали! – настойчиво повторил Курт. – Если бы мы прямо сейчас это сделали! Терять нам нечего.

– Нечего, кроме звезды!

Эллен испугалась.

Туман пошел клочьями. Небо было как высокое сводчатое зеркало. В нем больше не отражались ни лики, ни очертания, ни границы, ни вопросы, ни страхи. В нем отражалась только звезда. Мерцающая, тихая и неумолимая.

Звезда повела Эллен сквозь сырые мрачные улицы, прочь от Георга, прочь от друзей, прочь от всех желаний, в сторону, противоположную всем другим сторонам, где бы Эллен могла с ними встретиться. Звезда увела Эллен от нее самой.

Она спотыкалась; широко расставив руки, она неуверенно брела за звездой. Она подпрыгивала и хватала, но ухватиться было не за что. Сверху не свисала никакая веревка.

Выходит, что бабушка была права, когда ее предостерегала?

«Горе тебе, если ты возьмешь звезду. Радуйся, что это тебя миновало! Никто не знает, что значит звезда. И никто не знает, куда она ведет».

Нет, это было невозможно узнать заранее, да и не нужно – нужно было только идти за ней следом, и этот приказ касался всех.

Чего тут еще бояться? Зачем все прорицатели, если есть звезда? Кто, как не она, обладает властью претворять время в нечто другое и прорывать стену страха?

Внезапно Эллен остановилась. Кажется, она пришла как раз туда, куда было нужно. Ее взгляд медленно оторвался от звезды и соскользнул по небу вниз до самых крыш. От крыш было уже недалеко до номеров и имен. Все было то же самое, они прятались от звезды.

Эллен стояла перед домом, в котором жила Юлия. Юлия, о которой не говорили, – ее исключили из компании после того, как она сама себя исключила. Она не хотела принадлежать к ним, к тем, у которых на лице был написан страх. Они были обречены на неудачи. Уже тогда, на набережной, Юлия не хотела с ними играть. Она должна была носить звезду, но она ее не носила. С тех пор как вошел в силу приказ о звезде, она больше не выходила на улицу.

Юлия больше не желала, чтобы ее причисляли к тем детям, которые должны носить звезду. «Я выйду из дома только для того, чтобы уехать в Америку!»

– Тебе не дадут визы, мне тоже не дали!

– Тебе не дали, Эллен. А мне дадут. Я уеду с последним поездом, с самым последним поездом!

С тех нор Эллен больше ни разу не видела Юлии. Юлия – это было имя непреходящей необъяснимой удачи, рядом с которым имя Эллен было именем непреходящей неудачи. Среди детей считалось предательством ее навещать. А недавно бабушка сказала: «Юлия едет в Америку. Тебе следовало бы с ней попрощаться».

– Попрощаться? Еще и прощаться? Может быть, еще и поцеловать, и пожелать ей всего наилучшего?

Эллен застонала и подняла воротник.

Еще несколько секунд – и она оказалась в объятиях Юлии и между множеством быстрых нежных поцелуев узнала, что Юлия несколько часов назад получила американскую визу.

Та самая Юлия, которой было уже шестнадцать, и она носила длинные шелковые панталоны и подбирала носовые платки непременно в тон платью.

И вот Эллен, бледная и окоченевшая, сидела на светло-зеленой банкетке, и пыталась удержать слезы, и поджимала под себя ноги, чтобы не испачкать разбросанной повсюду одежды.

У окна стоял дорожный сундук.

– Раньше я тоже часто играла в укладывание вещей, – с трудом выговорила Эллен.

– Играла! – воскликнула Юлия.

– Но теперь я уже давно не играю, – сказала Эллен.

– Почему ты плачешь? – удивленно спросила старшая девочка.

Эллен не ответила.

– Зеленые с белой оправой! – восхищенно сказала она вместо ответа и подняла с полу солнечные очки. – Ты возьмешь с собой молитвенник?

– Молитвенник? Странные вещи приходят тебе в голову, Эллен! По-моему, это зависит от уровня развития.

– Мысли почти всегда зависят от уровня развития, – пробормотала Эллен.

– Но зачем мне брать с собой молитвенник?

– Может быть… – сказала Эллен, – я просто подумала, а вдруг корабль потерпит крушение. Тогда очень кстати будет…

Юлия выронила носовые платки и испуганно уставилась на гостью.

– С какой стати корабль потерпит крушение?

– Ты не боишься?

– Нет! – сердито воскликнула старшая девочка. – Нет, я не боюсь! Чего мне бояться?

– Все бывает, – уже спокойнее продолжала настаивать Эллен, – бывает, что корабли терпят крушение.

– Может быть, ты мне этого желаешь?

Обе тяжело дышали. И прежде чем кто-то из них опомнился, они вцепились друг в друга и полетели на пол.

– Возьми свои слова назад! – Они почти закатились под рояль. – Ты мне завидуешь! Мне больше повезло на приключения!

– У меня будет больше приключений, чем у тебя!

Страдание придало Эллен сил. Юлия судорожно зажала ее руки в своих, как в тисках, но Эллен изловчилась и ударила ее головой в подбородок. Однако старшая из девочек была крупнее и гораздо проворнее, и ей прекрасно удалось себя защитить. При этом она успела безжалостно прошептать:

– Океан сине-зеленый. На пирсе меня будут ждать. А на Западе растут пальмы.

– Перестань! – пропыхтела Эллен и зажала ей рот, но Юлия продолжала тараторить – про колледж, про игру в гольф, ее голос проникал сквозь пальцы Эллен, а когда младшая на миг ослабила хватку, она ясно и отчетливо произнесла:

– За меня поручилось три человека.

– Да, – ожесточенно взвыла Эллен, – а за меня никто не поручился!

– За тебя и нельзя ручаться!

– Да уж слава Богу, что нельзя, – сказала Эллен. Обе в изнеможении замерли.

– Ты мне завидуешь, – сказала Юлия, – ты всегда мне завидовала.

– Да, – возразила Эллен, – это правда, я всегда тебе завидовала. И когда ты раньше меня научилась ходить, и когда тебе первой купили велосипед. А теперь? Теперь ты поплывешь по морю, а я нет. Ты увидишь Статую Свободы, а я не увижу…

– Теперь у меня будет больше приключений! – торжествующе повторила Юлия.

– Нет, – тихо произнесла Эллен и совсем ее отпустила, – может быть, самое большое приключение – ничего этого не иметь.

Юлия вновь вцепилась в младшую девочку, прижала ее спиной к стене и боязливо всмотрелась в нее.

– Ты желаешь мне, чтобы мой корабль пошел ко дну? Да или нет?

– Нет, – нетерпеливо крикнула Эллен, – нет, нет, нет! Потому что это было бы для тебя самым большим приключением, а кроме того…

– Что кроме того?

– Потому что тогда ты не сможешь передать от меня привет моей маме.

Они испуганно примолкли, и последний этап борьбы прошел в молчании.

Анна отворила дверь и остановилась в темном проеме. На ней был светлый шарфик, она смеялась.

– Как пьяные матросы! – невозмутимо сказала она. Она жила в том же доме и расхаживала вверх и вниз по лестнице. Но она была старше Юлии.

Эллен вскочила с полу, ударилась головой об угол и крикнула:

– По-моему, у вас сверкает звезда.

– Я ее вчера начистила, – ответила Анна. – Если уж приходится ее носить, пускай блестит. – Она прижалась головой к дверному косяку. – Все люди должны носить звезды!

– А я не должна, – ожесточенно крикнула Эллен, – мне ее не позволяют носить! Мне не хватает одной неправильной бабушки и одного неправильного дедушки! И они говорят, это все ко мне не относится!

– Ну, знаешь, – сказала Анна и опять засмеялась, – какая разница, где ты ее носишь, на пальто или прямо на физиономии!

Юлия медленно со стоном выпрямилась:

– Уж ты-то носишь ее дважды, и на пальто и на физиономии. И все равно ты всем довольна?

– Да, – ответила Анна, – а ты нет?

– Нет, – с сомнением в голосе произнесла Юлия, – хотя я на этой неделе уеду в Америку. Но Эллен мне завидует.

– Чему же тут завидовать? – спросила Анна.

– Разве непонятно? – пробормотала Эллен.

– Все понятно, – сказала Анна. – Америке. Я бы только хотела узнать о ней побольше.

– Морю, – неуверенно пробормотала Эллен, – и свободе!

– Это уже не так точно, – спокойно возразила Анна.

– Как вы это делаете? – спросила Эллен. – Я хочу сказать: у вас есть на то какая-нибудь особая причина?

– О чем ты?

– О том же, о чем сейчас говорила Юлия. Почему вы так сияете?

– У меня нет на то никакой особой причины, – медленно сказала Анна.

– Не может быть! – недоверчиво сказала Юлия. – А зачем ты пришла?

– Я пришла с тобой попрощаться.

– Но я получила визу только сегодня, и ты никак не могла об этом знать.

– Нет, – с усилием признала Анна, – я об этом и не знала. И все-таки я пришла с тобой попрощаться.

– Ничего не понимаю!

– Я тоже уезжаю.

– Куда?

В ответ Анна промолчала. Эллен снова вскочила на ноги.

– Куда вы едете?