Текст книги "Великая надежда"

Крылатый сон

За три минуты до отправления поезда машинист забыл, куда ехать. Он сорвал с себя китель, сдвинул фуражку на затылок и стер пот со лба. Соскочил на землю, пробежал немного вперед. Остановился, развел руками и медленно пошел назад. При этом он громко разговаривал сам с собой. Он должен вспомнить, вот именно, он должен вспомнить. В темноте, за лучом прожектора. Там она лежит, спрятанная, – цель назначения, вот и лежала бы, пока поезда с людьми летят сквозь тьму и никому не приходит в голову выключить прожектора и немного пройтись в одиночестве. Там она должна бы лежать, тихая и неподвижная, перед их безумием, там должна была бы она лежать, пока они считают своей великой, светлой целью унылые, затемненные станции, пока у них вместо мудрости – имена, пока они пускаются в объезды, чтобы избежать узловой станции, которая расположена посредине, пока они путают отправление и прибытие, пока то, пока се… но было уже слишком поздно.

Времени больше не оставалось, Господи, нет больше времени! До отправления три минуты.

Почему вы так спешите? Идите сюда, выходите из вагонов, помогите мне сообразить. Цель, цель.

Но поезд был товарный, эшелон с боеприпасами, поезд, обязанный доставлять на фронт оружие, а оружие из вагонов не выйдет. Машинист в отчаянии бегал вдоль поезда. Не выходите? Почему? Не хотите. Лучше на фронт. Где фронт? Фронт там, где вы проклинаете цель, фронт вечен, фронт везде, фронт здесь. Человек задыхался. Один из кочегаров изумленно глянул ему вслед.

– Не уезжайте, не уезжайте, – прошептал машинист и снова повернул назад, – вы не покорите ее своими колесами, она всегда останется так же далеко. Мошенничество. Вы перегоните вагоны через всю страну и обратно, вокруг земли и обратно, и это будет передвижка вагонов и ничего больше. Туда и обратно, туда и обратно, имена, имена, и ничего кроме. Новые вагоны будут прицеплены, а старые вы отцепите, а когда стемнеет, вы начнете стрелять, и все ваши границы будут называться фронтом. Имена, и ничего больше, и ни одно из них не попадает в самую точку. И я должен вам помогать? Нет, не буду я больше вам помогать. Довольно я уже поездил по этому перегону, взад и вперед, взад и вперед, все это вместе – надувательство, пасьянс, времяпрепровождение для тех, кому скучно, а мне не скучно. Я найду цель. Три минуты опоздания легко наверстать. Опоздание длиной в целую жизнь – послушайте, это намного хуже.

– Эй, – испуганно закричал начальник станции, – куда вы бежите? – С сигнальным флажком в руке он большими шагами помчался следом.

– Куда мы едем? – крикнул машинист, обернувшись назад, и удвоил скорость. – Вы знаете, куда мы, собственно, едем?

Он снова попытался пересечь луч прожектора, за которым пряталась цель.

– Стой! – закричал начальник станции. – Стоять сейчас же! Куда вы бежите?

– Куда мы едем?

– Силы небесные! – задохнулся от испуга начальник станции.

– Да, – засмеялся машинист и в восторге остановился, – вот видите, я тоже это подумал. Потому я и вышел из поезда. Пешком, думается мне, выйдет быстрее. Нам нужно найти новый перегон, нужно построить новый перегон, такой, по которому еще никто не ездил, перегон без конечной станции, перегон, ведущий к цели.

– Эй! – в ужасе вскричал начальник станции, схватил его за рукав, стал дергать туда-сюда и успокаивающе похлопывать жезлом по его тощим плечам. – Придите в себя!

– Сами придите в себя, – воинственно огрызнулся машинист, как будто и речи не могло идти о том, что господин начальник станции находится в себе или где-то неподалеку от себя. – Куда мы едем?

– На северо-восток, – в изнеможении ответил начальник станции, – на фронт. – И назвал маленький городок, местечко; название было длинное, серьезное, и начальник станции произнес его неправильно.

Машинист замотал головой. Он совершенно ничего не помнил. Он, как ересь, отмел от себя все воспоминания – воспоминания обо всех этих названиях и сигналах, обо всем, что лежало вне света, вне круга, очерченного лучом прожектора. Огромное забвение вошло в него, как совсем свежее воспоминание.

– Это важно, – возмущенно крикнул начальник станции, – это чудовищно важно, слышите? Оружие, оружие, оружие! Оружие для фронта – это будет стоить вам головы!

Но машинист не двинулся с места и затряс головой, как будто она не очень крепко сидела на плечах, как будто головы ему, в общем, не жалко – лишь бы только это не стоило ему сердца. Оказалось, что никак нельзя объяснить ему в его плачевном состоянии, какую важность представляют двадцать орудий и в этой связи три минуты, потому что в эту связь он больше не верил.

– Отправляйте поезд! – вне себя крикнул начальник станции, поднял флажок и ударил им машиниста в лоб. – Отправляйте поезд! На помощь, на помощь! – Он бушевал и топал ногами. – На помощь! – Он так кричал, словно щуплый машинист по меньшей мере располагал своим собственным орудием и твердо намеревался немедленно выстрелить и отправить начальника вместо снаряда на луну, туда, где совсем пустынно, где нет ни названий населенных пунктов, ни флажков и где есть время для раздумий. Однако согласно служебным представлениям это и было хуже всего, что только могло произойти. Никакого расписания и никакого свистка в левом верхнем кармане, никаких инструкций. Только не на луну, ради всего святого, только не на небеса! Начальник станции кричал как бешеный. Машинист не шелохнулся.

От здания станции бежали люди. Они тоже кричали и возбужденно махали руками.

– Идите же! – торопил начальник станции, – если вы сейчас пойдете, я вас не выдам.

– Выдать можно только то, что сам знаешь, – равнодушно откликнулся машинист.

– Я буду действовать так, словно ничего не было, – устало объяснил начальник станции.

– Вы всегда так действуете, – сказал машинист. Он хотел еще что-то добавить, но они его уже схватили и злобно потащили назад, к паровозу. Они лезли ему в душу с вопросами и сорвали у него с головы фуражку.

– С ума сошел, что ли?

– Да, – ответил он, – или еще с чего-нибудь, – и ему удалось поднять с земли фуражку. Он остановился и стал ее чистить. Они угрожали ему и толкали в спину. Растерянные, стояли они полукругом у паровоза.

Кочегар свесился со своего мостика. Он громко смеялся.

– Полицию! – бушевал начальник станции. – Сообщите в полицию! Немедленно!

– Великая мобилизация, – сказал машинист. Кочегар засмеялся еще громче.

– Охрана! Где полицейский патруль? – задыхался начальник станции.

– Невозможно найти. – Голос кочегара потерял равновесие. Машинист весело поддакнул.

– Расстрелять! Тебя расстреляют на открытом перегоне!

Над машинистом вновь взметнулись кулаки.

– Все ваши перегоны открытые, – сказал он. – Разве мы теперь не на открытом перегоне и разве нам не предстоит вернуться на открытый перегон?

Кочегар примолк.

– Все ваши перегоны – открытые, – пробормотал машинист, изо всех сил вытаращил глаза, опустил руки и пристально посмотрел вдаль поверх голов.

Начальник станции туже обдернул на себе китель:

– К счастью, у нас есть наручники, есть зеленые фургоны с зарешеченными окошками и стены с колючей проволокой. – Его голос радостно задрожал. – И есть виселицы, и эшафоты, и инструкции, и…

– И есть ад! – угрожающе крикнула из-за вагона Эллен. – И есть машинисты, которые не знают, куда едут! Запечатанный конверт – и все. Не очень-то радуйтесь! Не уезжай, не уезжай, пока не узнаешь куда!

Она спрыгнула на землю. Дежурные полицейские затравленно суетились вокруг нее. Безмолвно застыл поезд.

– Не уезжай, не уезжай, не уезжай, пока не узнаешь куда! Подумай, не уезжай! – голос был все тише. Крик полицейских тоже терялся в тумане.

Машинист растерянно смотрел на прожектора. Подумать – о чем? Чего я не знаю? Направления? «Северо-восток», – упрямо пробормотал он. Слепой крот, обернись, вот он, ваш компас. Белый платок возле глаз.

Лицо побледнело. Рельсы сверкали холодным блеском.

Инструкция, мой Бог, инструкция. Твоя совесть, твой Бог, твоя совесть. Ты должен построить новый участок пути, ты должен найти свою собственную инструкцию. Ты должен проложить другие рельсы, получше. К цели, к цели, подумай, не уезжай – что за цель?

Голос смолк.

– Простите, – сказал машинист и оглянулся кругом, – простите, мне очень неловко, что это со мной было? Мы сильно запаздываем? – И он произнес название местечка, длинное и серьезное название, причем выговорил его неправильно.

– Да уж я думаю, – сердито сказал начальник станции. – Вы, наверно, пьяны. Поднимайтесь на паровоз и поезжайте. И никогда больше не задумывайтесь о цели. Впрочем, этот случай не останется без последствий.

Молча вскарабкался машинист назад, на свое место.

– Влюбился? – засмеялся кочегар. – И кто она?

– В глаза не видел.

Начальник станции поднял флажок. Еще раз мелькнула черная проворная тень в луче прожекторов. Цель, цель!

Одним прыжком перемахнула Эллен через железнодорожное полотно. Прямо перед идущим поездом она перепрыгнула через рельсы.

Полицейские дернулись, но не тронулись с места. Проскочив перед идущим поездом, Эллен вырвалась вперед.

Начальник станции вытер пот со лба. Полицейские кусали себе губы до крови, считали вагоны, сбивались со счета и хватались за резиновые дубинки.

Пушка, ствол которой назойливо торчал над краем последнего вагона, обнаружила гнев в их глазах и испугалась. Она бы с удовольствием втянула в себя глупый молодой ствол, чтобы оградить его от взглядов полицейских. Но это было не в ее власти.

Ее проглотил туман. Машинист надвинул фуражку глубже на лоб. Поезд мчался в темноте.

Флажок опустился. Он хотел сказать: поезд прошел. Но он хотел сказать еще гораздо больше: бегите, бегите, бегите! Бегите все. Ни одно колесо, ни один пропеллер, ни один поезд и ни один самолет не догонит тайну. Одна надежда на израненные, горящие ноги – на ваши непослушные ноги, ваши ноги, ваши собственные ноги. Бегите, бегите, бегите, бегите, покуда хватит дыхания, это приказ. Прочь от себя самих, вперед к себе самим. Поезд ушел. Беги, Эллен, беги, они у тебя за спиной.

На угольной площадке играл уличный мальчишка.

Уличные мальчишки, вы тоже бегите, и вы бегите, полицейские. Железнодорожное полотно свободно; вы свободно можете через него перепрыгнуть. Слушайте, как оно поет: перепрыгни меня, перепрыгни! Оно этого требует. Бегите, полицейские, догоняйте тайну! Снимите ваши фуражки, бросьте их на землю, тайну не ловят, как птицу. Догоняйте тайну! Бегите вслепую, бегите, вытянув руки, бегите, как дети навстречу матери. Догоняйте тайну.

Налево или направо, налево или направо? Разбегайтесь в разные стороны, чтобы ее окружить, врассыпную, разомкните кольцо! Только не забудьте, зачем вы разбежались в разные стороны. Не потеряйте сами себя.

Флажок еще немного вздрогнул и умолк. Бесконечно тянулась железнодорожная насыпь.

Эллен бежала. За Эллен бежали оба полицейских. А за обоими полицейскими бежал уличный мальчишка, который не понимал как следует, что происходит. Вокруг поленницы, через пакгауз наискосок, по мосту над путями.

Он точно знал, что ничего не знал точно. Он и раньше всегда понимал, что собраться с силами нелегко, что поленницы больше, чем просто поленницы, а вокзальная площадь больше, чем просто вокзальная площадь. Что важно устать раньше, чем наступит ночь.

Теперь беги, беги, они у тебя за спиной! Удерживай преимущество, ведь что такое преимущество? Проклятая милость, бессмысленная милость. Налево или направо? И ни туда, и ни сюда, бесполезная милость.

Эллен бежала, она бежала, как обращенный в бегство, наголову разбитый царь, по пятам за которым поспевает ослепшая свита: те бедняги, как все преследователи на свете, из преследователей превратились в следующую за господином свиту.

Дым – пахнуло дымом, и кострами, на которых жгут картофельную ботву в бесконечных полях, и растаявшим зноем. Товарный вагон и катафалк свернули за последний угол, и их уже не догнать. Ни Георг, ни бабушка не махнули ей на прощанье.

Эллен бежала, и оба мужчины бежали, и мальчишка бежал, и все они вместе бежали вслед тайне, этому потоку, повернувшему назад.

Следуйте за мной, следуйте за мной. Потому что поленница больше, чем просто поленница.

Беззвучно подкарауливали в засаде сумерки, они сидели, как чужие всадники, у них на плечах и подгоняли их. Бегите, бегите, бегите, пользуйтесь большой переменой! Пользуйтесь быстротечной жизнью. Междуцарствие между приходом и уходом. Не стройте между ними крепости!

Беги, Эллен, беги, кто-то должен бежать первым. Считалка давно закончилась. За кем гонятся, тот и водит. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, тебе можно стать жертвой. Увлекай, увлекай за собой цепочку преследователей! Прямо вверх, вход запрещен, прямо вверх над вами самими.

Караулка… лестница наверх… курятник. Прыгай, прыгай, тени все ниже. Фонари по дороге. Перепрыгни, ничего страшного. Темные фонари, светлеющая тьма, Бог маскируется, вы его не выносите. А себя самих вы выносите?

Дальше, давай дальше! Шлагбаумы вверх, шлагбаумы вниз, бочки, бочки с горючим. Ударь бочку – какой гулкий звук! горючего нет, кончилось, вытекло. Обман, надувательство, все пустое звучит гулко, бочки далеко раскатываются у тебя за спиной.

Слышишь шум? Расстояние между тобой и преследователями сокращается. Пустой вагон – насквозь, проскочи насквозь. Слышишь, как свистят? Бедные преследователи. Увлекай их за собой, туда, к цели. Расстояние увеличивается.

Крики, топот, крики. Бегут по кругу. Спотыкаются, падают, отстают. Замирают на месте.

Эллен притормозила, оглянулась назад. Ее охватило сочувствие к преследователям, потерявшим ее след. Флажок опустился. Для кого? И вот уже ни беглецов, ни преследователей, ни дороги, ни цели. Нет, нет, этого не будет, цепь не может порваться. Она перевела дух.

Раздался долгий, пронзительный и буйный свист, свист в пять пальцев. Длиннее Млечного Пути и короче последнего вздоха. Куры путевого обходчика испугались. С поленницы сорвалось несколько деревяшек. Отцепленные вагоны на соседнем пути притихли еще больше. Эллен засвистела своим преследователям. Остановилась, прислушалась, задержала дыхание.

Полицейский под облетевшим тополем поднял лицо в тумане. Да, там караулка, лестница вверх, там тебя больше нет. Пакгауз, забитый инструментами, а ты разве не инструмент, чужой инструмент среди молотков, среди клещей, среди сверл, там тебя тоже нет.

Полицейский замерз, но со лба у него катил пот. Пальцы у него окоченели от волнения. Это был еще совсем молодой полицейский, неопытный и напрочь лишенный самоуверенности. И хотя он обучался валить с ног одним ударом и ставить на колени, он все же еще не был обучен, как быть, когда сбивают с ног и ставят на колени тебя самого. И хотя он был обучен стрелять и пригибаться, когда стреляют другие, он вовсе не был обучен тому, как быть, когда тебя застрелили, да и вообще действовать более или менее в одиночку. Он побежал, но у него были слишком тесные сапоги. Он передвигался очень неуверенно.

Еще дважды из сумерек вырывался свист. Угрожающий, как приказ его полковника, призывный, как просьба его возлюбленной, и куда насмешливей, чем насмешка уличного мальчишки на его участке. Пока молодой полицейский бежал, кровь ударила ему в голову. Последнее средство достичь цели: замри на месте, прислушайся, задержи дыхание!

Никакого движения вокруг. Словно в засаде, лежали рельсы в тени семафоров. Сомнение опустилось на него, как власяница. Разве это не смехотворно – хватать ничто?

А что, кроме ничто, вы хватаете? – пели тополя над насыпью.

Злобно и одиноко продвигался полицейский вперед. Его усердие росло. А потом, думал он, а потом, когда я это схвачу, что схвачу, кого схвачу, тень на свету, тогда меня отметят, тогда я сделаюсь незаменимым в этом мире, тогда меня уже не пошлют на фронт, тогда мне уже не придется погибнуть, тогда уже на свету не останется никаких теней, кроме моей собственной.

Проклятый туман встал, как забытая кулиса, лег, как жидкое молоко, между нерешительными. Беспокойно ворочалась луна между тучами. Молодой полицейский бежал, высунув язык, наклонив и выставив вперед голову и повернув нос к земле, как собака, вынюхивающая след. След, след, вдоль рельсов. Как будто не осталось больше никаких следов, кроме рельсов, следов, которые пересекаются, следов, которые переплетаются со следами-рельсами, и никакого стрелочника, в том-то и дело.

Но потом, когда я его догоню, этот след от тени, все будет хорошо. «Стой, или буду стрелять, стой, или буду стрелять! Стой, стреляю!» Его голос сорвался. Эллен стояла вплотную к нему. Он протянул руки, но руки были слишком коротки. Как танцующий медведь, он остался позади тени. «Стой, или буду стрелять!» Но не выстрелил. Еще раз откинул голову назад, словно собирался позвать товарищей.

По восточному виадуку медленно шла женщина. В нескольких шагах от полицейского взлетела птица. Полицейский приготовился к прыжку, прыгнул и ухватил пустоту. У него закружилась голова. Матово и сине мерцали вдали огни станции. Он дрожал от ярости. Он бросился на землю, вновь вскочил и в отчаянии повернулся вокруг своей оси, как его мать-Земля. Он топнул ногой, принялся молотить воздух вокруг себя руками и, наконец, замер. Он встал на цыпочки, его сапоги скрипели на голой земле, новые сверкающие сапоги – полицейский был и впрямь еще очень молод.

– Здесь кто-нибудь есть? – спросил его голос, голос мальчика. Он на ощупь достал сигарету. Вспыхнул огонек. Кто здесь? Qui vive?[3]3
  Кто идет? (фр.)


[Закрыть] Старый вопрос – смехотворный вопрос. А сам-то ты никто?

Эллен не шевельнулась, ее глаза мерцали зеленым цветом под вагоном. Красный и зеленый, красный и зеленый, сигнал для последнего поезда. Она подтянула колени к подбородку. Полицейский был совсем близко. Так и хочется просунуть руку из-за колеса и сорвать у него с ноги сапог.

– Здесь кто-нибудь есть?

Так и подмывает перекинуть ему вопрос обратно, чтобы он утешился. Да, да, не нервничай, мой милый.

Внезапно пошел дождь. Полицейский замерз. «Если тут кто-то есть, – громко сказал он, – я ему приказываю… я ему приказываю… – он перебил сам себя, – я его прошу…» Он осекся и замолчал.

Издали он слышал крики товарищей. Тут и там, тут и там, приказано найти, да, приказано искать – нет. Вам государь прислал приказ и повелел… Только не меня, пожалуйста, только не меня!

– Кто здесь? – раздраженно прошептал паренек последний раз, а потом: – Я-то могу и подождать, хорошо же, я могу ждать долго. Последние дни у нас было много занятий по строевой подготовке, и я устал. Через три дня я еду на фронт. Туда, где горизонт укреплен. Три дня я могу подождать, три дня… – Его плечи поднялись; хорошо, что поблизости нет никого из товарищей. Никто тебя не видел, никто тебя не слышал, никто, никто… Беги, будь героем, поймай тень на свету и доставь ее в караулку. Она далеко от тебя, на что ты тратишь время? Подожди, я тебя достану, тень на свету, свист в тишине, насмешка в ночи!

Задыхаясь, полицейский споткнулся о мертвые рельсы. Его трясло от гнева, доброго сильного гнева. Сигарета полетела на землю, он ее раздавил ногой. И ринулся вперед, словно по его следу рвались собаки.

Эллен просунула голову под вагон и посмотрела ему вслед. Он бежал вслепую, руки болтались, полотняная фуражка слабо держалась на голове. Предупреждающе поблескивал герб на спине. Эллен выползла на дорогу. Пригнувшись для прыжка, она замерла на мокрой земле. Беги, они тебя не обнаружили. Беги в другую сторону, скорее, беги домой. Под виадук, в сторону улицы, там в одном месте, ты знаешь, в насыпи есть проход. Ныряй вниз, пока они тебя не нашли! Но рядом зазвучит еще один голос, его невозможно было различить, но и не различить тоже было нельзя. А потом опять первый: погоди, давай поворачивай, ты бежишь не в ту сторону!

Эллен была позади полицейского. Ее ноги проворно касались деревянных шпал. Как по кочкам вспаханного поля, прыгала она с одной шпалы на другую. И с каждым прыжком она преодолевала мучительное сонное онемение тела, и с каждым прыжком перепрыгивала через себя саму. Как черное повстанческое знамя, развевались ее волосы в сгустившемся тумане. Молодой полицейский бежал впереди нее. Он снял фуражку с головы и бежал быстро. Во что бы то ни стало, ради всего святого, любой ценой. Тень на солнце, горе тебе! Эллен бесшумно мчалась за ним по пятам.

Полицейский ускорил шаги. Его глаза беспокойным огнем горели в черной прохладе. Тут, там, нигде. Его взгляды были похожи на маленьких пойманных птиц, они метались из темноты и в темноту, казалось, наталкивались на стекло и враждебно возвращались к нему. Его голова беспокойно дергалась во все стороны. Угрозы, как пузырьки пены, прыгали по его губам и лопались во влажном воздухе. Он наливался гневом. Ноги у него болели. Рубашка прилипала к телу, воротник перекосился. С неба сыпались иголочные уколы дождя. Его собственная спина нанесла ему удар в спину. Еще несколько шагов – и игра проиграна. Слушаюсь, ничего, совсем ничего, вообще ничего. Дождь идет, туман сгущается, ночь наступает.

Кто-то крикнул? Или ему уже грезится? Ничего, нечему грезиться. Там перрон, товарищи, караулка. Его голова уныло повисла. Еще три шага, еще два, еще полшага. На выходе под жестяной крышей пристроились остальные.

– Поймал?

– Схватил?

– Никого! – гневно выкрикнул полицейский. – Никого, никого, никого.

Чья-то рука зажала ему рот. Чья-то рука ухватила его за ворот. «Никого», – смущенно пробормотал он. «Только я», – сказала Эллен и, не сопротивляясь, дала утащить себя в караулку.

Мимо строгих тупых лиц, мимо глаз, которые торчали как мокрые пятна на серых стенах, мимо толчков, тупых уколов, которые от нее отскакивали, сквозь коридоры, сквозь туловища распухших змей, неохотно извивавшихся под черными огнями, и через чужие пороги, как сквозь ядовитые зубы.

Лихорадка полицейских требовала сопротивления, проклятий и униженной мольбы, однако Эллен уступала, без малейших сомнений подчинялась их сомнительным распоряжениям, словно дело касалось всего лишь попытки исполнить старое па в новом танце. Полицейским казалось, что они танцуют в этих переходах впервые.

Караулка, как все караулки на свете, застыла на земле, погруженная в полудрему, ей снились недобрые сны, и разбудить ее было невозможно. Караулка караулила собственный сон, ревниво стерегла свои тяжкие сновидения и с готовностью впитывала в себя все испарения зла.

Исколотая булавками, между запертыми окнами висела географическая карта. Исколотые синие пучины океанов, мерцающий глянец равнин, темные водовороты населенных пунктов, исколотый образ их мира. Потому что названия городов превратились в названия битв: побережье или фронт, город или битва, сапоги или крылья, кому охота в этом разбираться?

Все ставни были заперты, в них не должен был проникнуть ни единый луч света. Посторонние могли утешаться собственной безутешностью. Война, война.

Бедная караулка. Синий дым смешивался с желтым электрическим светом и перетекал в ядовито-зеленый цвет солдатской формы. Эллен изумленно зажмурилась. В караулке спорили. Мужчины замолчали. За прикрытыми ставнями с неотвратимостью звучали чьи-то торопливые шаги.

– Что у вас? – тот, что стоял в середине, выпрямился.

Полицейский вытянулся в струнку. Он откинул голову назад, открыл рот и не издал ни единого звука.

– Ваш рапорт? – нетерпеливо переспросил полковник. – Мы не можем терять время.

– Так точно! – сказал молодой полицейский. – Мы можем потерять гораздо больше. – Он произнес это высоким и очень неуверенным голосом. Под его глазами глубоко залегли темные круги.

Второй полицейский вмешался:

– Разрешите доложить, среди оружия нами обнаружен ребенок.

– Разрешите доложить, – перебил молодой, – среди оружия все время попадаются дети.

– Поезд с боеприпасами чуть не выбился из графика, – сердито выкрикнул второй. – Машинист забыл, куда идет поезд.

– Разрешите доложить, – сказал молодой, – никто из нас не знает, куда идет поезд.

Полковник снял очки, покрутил их в руках и снова надел.

Эллен спокойно стояла между двумя зелеными мундирами. Капли воды стекали с ее волос на плечи, а оттуда на пыльный пол.

– Дождь идет, – сказала она в тишине.

– По порядку, – резко заметил полковник и облизал губы.

– Разрешите доложить, – выкрикнул второй полицейский, – мы заметили тень в луче света.

– Разрешите доложить, – тихо сказал молодой, – она там всегда бывает, наша собственная.

– Теперь она у нас в руках, – задохнувшись, выпалил второй.

– Держите себя в руках! – крикнул полковник. Он прижал ладони к краю стола.

Мужчины беспокойно переминались с ноги на ногу. Один из них громко расхохотался. Буря швыряла в закрытые ставни косые капли дождя, словно вражеские армии.

Отворите, отворите, отворите нам!

– Закройте дверь, – сказал полковник обоим полицейским, – снаружи тянет холодом.

– Разрешите доложить, – тупо сказал молодой, – я бы предпочел оставить ее открытой. Хватит меня за нос водить. Мне через три дня на фронт идти.

– Увести его, – сказал полковник, – немедленно увести.

– Снаружи тянет холодом, – повторила Эллен.

– Молчи, – крикнул полковник, – ты здесь не дома.

– Разрешите доложить, – в изнеможении шепнул молодой, – никто из нас здесь не дома… – Его схватили.

– Дайте ему выговориться!

– Если он начал задумываться, – спокойно сказал парень.

– Больше вы ничего не имеете доложить?

– Больше ничего. – Руки его повисли вдоль тела.

– Ничего, – бессильно повторил он.

– Все, – сказала Эллен, и ее голос полетел над ним в черные переходы. Но вслед ему она не посмотрела.

Лампа качалась. Эллен нагнулась и подняла свою косынку, которая соскользнула на пол.

– Поставьте ее на середину.

Пол задрожал.

– Как тебя зовут?

Эллен не отвечала.

– Твое имя?

Она пожала плечами.

– Где ты живешь?

Эллен не шелохнулась.

– Вероисповедание – возраст – семейное положение?

Она поправила застежку. Слышно было, как дышат полицейские; не считая этого, все было тихо.

– Родилась?

– Да, – сказала Эллен.

Один из мужчин дал ей пощечину. Эллен удивленно посмотрела на него снизу вверх. У него были черные усики и испуганное лицо.

– Как зовут твоих родителей?

Эллен крепче сжала губы.

– Занесите в протокол, – рассеянно сказал полковник.

Один из мужчин рассмеялся. Тот самый, который смеялся раньше.

– Молчать! – крикнул полковник, – не перебивайте! – Его пальцы барабанили по деревянному барьеру в каком-то чужом ритме.

– Как тебя зовут, где ты живешь, сколько тебе лет и почему ты не отвечаешь?

– Вы неправильно спрашиваете, – сказала Эллен.

– Ты, – сказал полковник и поперхнулся, – ты знаешь, что тебя ждет? – Его очки потускнели. Лоб блестел. Он толкнул барьер.

– Небо или ад, – сказала Эллен. – И новое имя.

– Фиксировать? – спросил протоколист.

– Фиксируйте, – крикнул полковник. – Все фиксируйте.

– Не надо, – быстро сказала Эллен, – не надо фиксировать, а то получается какая-то фикция. Пускай слова растут, как трава в поле.

– Бумага – это каменистая почва, – испуганно сказал протоколист и, помаргивая, оглянулся вокруг. – Я в самом деле слишком много записывал, всю жизнь я слишком много записывал. – Его лоб прорезали борозды. – Когда я что-то замечал, я это фиксировал, а то, что я фиксировал, рушилось. Я ничего не оставлял в покое, ни о чем не умалчивал. Что бы мне ни втемяшивалось, я ничему не давал ходу. Сперва я ловил бабочек и накалывал их на булавки, а потом и все прочее. – Он схватил ручку и отшвырнул ее в сторону. Чернила вырвались на волю и разбрызгались по полу, темно-синие чернила высохли и стали черными. – Мне очень жаль, но я больше не хочу ничего фиксировать, нет, больше никаких фикций не будет! – Протоколист пылал. Перед глазами у него все плыло и кружилось. – Во-ды, – засмеялся он сквозь слезы, – воды!

– Дайте ему воды, – сказал полковник. – Дайте ему воды! – крикнул он.

– Воды, – улыбнулся протоколист, утешаясь. – Вода прозрачна, как невидимые чернила. Когда придет время, все станет видимым.

– Да, – сказала Эллен.

– Как тебя зовут? – закричал полковник. – Где ты живешь?

– Нужно пойти на поиски себя, – прошептал протоколист.

– Где твой дом? – спросил толстый полицейский и наклонился к ней.

– Место, где я жила, – сказала Эллен, – никогда не было моим домом.

– А где твой дом? – повторил полицейский.

– Там же, где ваш дом, – сказала Эллен.

– Но где наш дом? – вне себя закричал полковник.

– Теперь вы спрашиваете правильно, – тихо сказала Эллен.

Полковник прикрыл глаза. Когда он отвел руку от глаз, свет в караулке стал бледней. Барьер плясал у него перед глазами. «Сейчас я мог бы приказать, – с отчаянием подумал он, – чтобы этот барьер исчез».

Этот пляшущий барьер между плененными и обреченными, между взламывающими и взломщиками, этот шаткий барьер между разбойником и жандармом.

– Где наш дом? – повторил толстый полицейский.

– Молчать! – крикнул полковник. – Говорите, когда вас спрашивают.

Дождь все играл за плотно прикрытыми ставнями.

– Если кто-то хочет спросить, значит, его уже спрашивают, – бесстрашно сказал протоколист и опрокинул чернильницу.

Эллен стояла совершенно неподвижно.

– Как твое имя? – сказал полковник и угрожающе надвинулся на нее. – Кто ты такая?

– Что имена? Капканы, – прошептал протоколист. – Прячутся в мокрой траве. Что в темном саду ты ищешь? Ищу самого себя. Постой, ты ищешь напрасно. Как звать тебя? Как-нибудь…

– Тише, хватит, – крикнул полковник и заткнул уши обеими руками, – хватит, хватит!

– Нет, – возразил протоколист, – не хватит, господин полковник. Меня назвали Францем. Как меня зовут? Франц. Но что такое я, кто я, что я значу? Сто и один. Почему вы не спросите дальше? Вы торчите в капканах, слышите, у вас за спиной раздается смех! Все ваши имена взывают о помощи. Вырвитесь из капканов, раздерите ноги в кровь, бегите, ищите дальше! – Протоколист совсем разбушевался. Он взлетел на стол и распростер руки в стороны. Полицейские стояли и словно ждали точного приказа.

– Достаточно, – холодно рассмеялся полковник. Он был удивлен. Тремя шагами он приблизился к Эллен. – В последний раз: как тебя зовут, кто ты такая?

Дверь распахнулась рывком.

– Моя косынка небесно-голубая, – сказала Эллен, – и мне очень хочется отсюда.

Волны холода в непонятной пляске врывались в жаркую караулку. Берегись! Сопротивление шаркающих по земле ног, – эти танцоры совсем не подходят друг другу – и удары опускающихся кулаков, рукоплескания дьявола.

– Биби, – крикнула Эллен. У нее задрожали губы. Прежде чем она взяла себя в руки, к ее ногам упал мокрый окровавленный узел.

– В последний раз, как тебя зовут?

– Эллен, – крикнула Биби, – Эллен, помоги мне!

– Ее зовут Эллен, – сказал протоколист.

– Тихо, – сказала Эллен. – Биби, ты только не кричи. – Она помогла ей подняться с пола, вытащила косынку и вытерла кровь с лица младшей. Человека у дверей затрясло от ярости. Он хотел на нее накинуться, но в тот же миг заметил полковника и остался на месте. Полковник не шевельнулся.