Текст книги "Твоя капля крови"

Впрочем, Мать им тоже не слишком помогла.

Скамьи пустовали, служителей нигде видно не было. Стефан присел недалеко от входа, произнес короткую молитву. Вряд ли Мать слышала его, она продолжала перебирать струны лиры.

«Что же ты до сих пор пускаешь меня к Себе?

После сегодняшней ночи, после кровавой полоски на губе цесарины…»

Вам бы надо сточить клыки, князь.

Вдруг показалось, что и у него губы обмазаны; он несколько раз вытер рот, но ощущение не пропало.

«Значит, я обманывал и Тебя, и себя? Я такой же, как они, и предложи она мне кровь еще раз – я не откажусь, не смогу. И выход только один».

Он уже не удивлялся провидению, толкнувшему его на эту улицу. Он пришел в храм спасаться не от восхода, а от того, от чего всякий пытается спрятаться в юбках Матери, – от страха смерти.

Если он скоро умрет… молодой, старые раны не тревожат – и гадать не нужно, что решат в Бялой Гуре. Поднимут скандал, заклеймят остландских отравителей, да и полезут поперед батьки в пекло. Семь лет он жил в долг, долг надо когда-то отдавать… но не сейчас же, когда вокруг одни загадки, а страна на пороге… неизвестно чего.

На самом деле умереть он должен был сегодня ночью. А Доната оставила его в живых, значит, ей или наследнику грозит опасность.

Что ж, бычья кровь так бычья кровь, остается только надеяться, что хватит сил не сбиться с пути и не приохотиться к человечьей.

Через витражи полился свет, заиграл в рыжих волосах Матери.

Стефан опустился на приступку и начал молиться.

Домой он добрался с трудом: солнце давило, заставляя пригибаться к земле, будто был он дряхлым стариком. Слуги, изучившие привычки хозяина, задернули все шторы, погрузив гостиную в приятную безвременную полумглу. Он рухнул на диван, не в силах добраться до спальни, да так и проспал полдня. Ему снился удивительно светлый, хороший сон. Он дома, и Катажина еще жива, и с утра они собираются на службу. Стефан не запомнил почти ничего из того сна, да и до храма доехать они не успели. Но проснулся и долго еще не открывал глаза, пытаясь сохранить картину чистого, омытого дождем летнего утра, веселья поспешных сборов, когда отец шутливо пререкался с Катажиной, а Марека, как водится, искали по всему дому и саду. И запах влажной земли и полевых цветов, и колокольный звон, и предчувствие радости. Когда наконец последние размытые образы пропали, он с трудом сел на кровати и понадеялся, что сон к письму.

Вставать было все труднее. Казалось, несуществующие солнечные лучи жгут его кожу, пекут голову, иссушают будто в пустыне. Разогнувшись, Стефан позвал слугу и велел принести бычей крови.

Ее добыли быстро и принесли к безвкусному и ненужному завтраку. Стефан осушил кружку залпом на глазах у домашних и мгновенно почувствовал себя лучше – как никогда не бывало после эликсира. Кожу уже не стягивало и не жгло, жажда почти пропала, и вдруг прилили силы – будто он оправился от долгой болезни.

Хоть бы в следующий раз сдержаться, не пугать челядь…

Писем на подносе не оказалось, ни из дома, ни из Чезарии, и это тревожило больше прочего.

Подумать о произошедшем ночью ему не дали – дел в кабинете хватило на остаток дня и вечер, и почти каждое из них было неприятным. Стефан лишь понадеялся, что за ним не следили. Стефан смутно понимал, что, вздумай он явиться на Саравскую улицу не один, все, что он увидит за дверью, – подернутую паутиной старую мебель и пятна от картин на опустевших стенах. Уже сейчас тайное прибежище цесарины казалось ему сном. И все же…

В донесениях из Пинской Планины все чаще писали о схватках между беженцами и местными. Год в том краю выдался неурожайный, и драки из-за еды Стефан посчитал бы делом обычным… если б речь не шла о Пинской Планине. Полдня он просидел, сравнивая рапорты, а после позвал одного из своих помощников и велел сейчас же направляться в Бялу Гуру. Помощник люто ненавидел Бялу Гуру и все провинции – пожалуй, сильнее, чем сам князь Белта когда-то ненавидел Остланд. Но то ли из желания выслужиться, то ли просто потому, что привык исполнять любое поручение тщательно, он более всего подходил для такой миссии. Сведения его всегда были верными, а с тем, что белогорцев в донесениях он именовал варварами и бандитами, Стефан давно свыкся.

Подумав, Белта написал несколько рекомендательных писем тем семьям из местных, с которыми был хоть шапочно знаком. Варвары и бандиты будут откровеннее, чем те, чьи должности зависят от Цесареграда. Последние к прибытию столичного человека тут же заметут мусор под ковер – в этом что остландские чиновники, что соотечественники Стефана вели себя одинаково.

Помощник моргнул белесыми глазами, взял письма и тут же отбыл, даже не посетовав, что прервали его короткий отпуск на родине.

А флориец все стоит за Ледено. Стоит и неизвестно чего ждет… уж не того ли, чтоб в Драгокраине сменилась власть?

Курьер привез рапорт от остландского посла в Кирали. Ничего нового и неожиданного. На восьми страницах белой конопляной бумаги – в основном пересказ придворных слухов и сплетен, разговоров о Чеговинской кампании, описание приемов и приглашенных. Посол грешил деталями – часто именно в них и кроется важное, но к концу шестого листа на Стефана напала зевота. О Пинской Планине написано было лишь, что господарь «удручен трусостью некоторых своих подданных, которые бегут из страны, не дожидаясь опасности».

Стефан потерял строчку, на которой остановился, протер глаза и заставил себя читать дальше.

Не далее как два дня назад я встретил здесь нашего господина Павлина. А ведь я и не знал, что дела занесли его в Кирали. Впрочем, побеседовать нам все равно не удалось, поскольку наш друг чрезвычайно спешил…

Белта отложил бумаги. Господина Павлина он еще успел застать в Цесареграде – прозвище это носил один из советников цесарины, однажды обманувший ее и отечество и бежавший во Флорию. Согласно тем слухам, что сумели перелететь через Стену, разряженный господин и в Люмьере нашел свое место, сумев приблизиться к королю.

А теперь по каким-то делам оказался в Драгокраине.

Принимать его официально господарь не стал бы, побоялся бы цесаря. А неофициально… что Павлин делает в Кирали? Или король Тристан выгнал его из Флории, или… прислал. На переговоры.

Стефан заметил вдруг, что машинально загнул углы у страницы. Он помянул пса, отдал бумаги секретарю и замер в кресле. Уставился невидящим взглядом на каменную чернильницу, зеленую в черных прожилках.

Между посланником и тайной службой – свои давние связи, и без магии там не обходится. А этот рапорт, который дражанцы пропустили, не вчитавшись в строчки, – реверанс от посла, благодарность за то, что Стефан когда-то замолвил за него словечко перед Лотарем. Посол человек неглупый, понимает, что Кравец с белогорцем делиться не станет.

Воистину, если Мать желает наказать человека, она дает ему хорошую должность. При остландском дворе.

А забавно будет, право, если Дражанец, так желавший этой войны, так торопивший Лотаря, выйдет из нее первым. Флориец… вполне может решить, что лишенный союзника Остланд стоит куска Чеговины. Легко распоряжаться тем, что тебе не принадлежит.

Стефан понимал Тристана. Странный способ охоты на медведя – выманить и хорошенько приложить, так чтоб тот вернулся в берлогу и носу из нее не казал. Странный, но с остландским медведем, возможно, и сработает. И будет мир…

Лотарю о Павлине он говорить пока не стал. Это дело тáйника, ему и осведомлять государя.

– А вы сегодня куда лучше выглядите, Стефан. – заметил цесарь. – Я надеюсь, тот недуг, о котором вы говорили мне… он не слишком вас беспокоит?

– Вовсе нет, ваше величество. Беспокоит меня сейчас другое…

– Снова Пинска Планина?

– Так точно, ваше величество. Она доставила немало хлопот князьям Бялой Гуры. Теперь я боюсь, как бы и вашему величеству не пришлось с ними столкнуться.

– Не ехидничайте, – поморщился цесарь. – Что там?

– Беженцы из Драгокраины, государь. Правда, военных действий сейчас дражанцы не ведут, поэтому их вернее было бы назвать дезертирами. Бегут они, я думаю, от вербовки.

Лотарь нахмурился.

– Они доставляют неприятности?

– Порубежье не слишком богатая земля. Появление там лишних ртов уже беспокоит, а эти лишние рты, судя по рапортам, ведут себя непорядочно.

Цесарь поскреб подбородок.

– Усиливать границу сейчас не лучшая идея. Дражанец решит, что мы ему не доверяем.

– Может быть, в этой мере и нет нужды. Нельзя прогонять того, кто нуждается в помощи. Меня заботит, что мы не знаем наверняка, что там происходит. Интересно, что может сказать по этому поводу барон Кравец…

– Эти ваши прятки с Кравецем, Белта, меня уже утомили. Сначала скрываете друг от друга сведения, а после по очереди прибегаете ко мне, как к мамке.

Люди Кравеца наверняка уже начали вверх дном переворачивать дома горожан, чтоб отыскать «колдуна». Следовало бы предупредить дражанского посла. Народу нравится гнаться за вором всем скопом, и за арестами могут пойти погромы, а уж это нам совсем не нужно.

Кому «нам» – он сказать бы не смог.

– Я был весьма далек от мысли, что барон Кравец станет намеренно что-то от меня скрывать. Но не секрет, что его работа сопряжена с немалыми опасностями и жертвами, и ему может быть неприятно, что другие просто так пользуются плодами его труда…

– Я уверен, что барон с удовольствием расскажет вам все, что знает. Стефан… Насколько я успел понять, ничего страшного там не происходит, отчего вы так беспокоитесь?

Стефан не знал, как объяснить. Ни один избранный князь Бялой Гуры объяснений бы не потребовал, ему хватило бы слов «Пинска Планина» и «дражанцы», чтобы одной рукой схватиться за меч, а другой за печать.

– Предчувствие?

Стефан хотел было напомнить цесарю, что Пинска Планина сдалась последней, когда разгромили Яворского, но передумал.

– Боюсь, что так, ваше величество.

Вечером он отправился к Ладисласу и, забрав эликсир, потерянно бродил среди гостей. Прошлая ночь виделась туманно, будто в чаду от свечей. В какой-то миг ему показалось, что все было сном: и откровенность цесарины, и темная зала

Он очнулся, только когда сам Ладислас подошел к нему. Зал почти опустел, только несколько человек доигрывали в карты.

– Вы сегодня так задумчивы, ваша светлость, – заметил Ладислас. – Взгляд блуждает в заоблачных высях… или как там у поэта. Могу ли я поинтересоваться, кто она?

«Цесарина Остланда, не угодно ли».

– К сожалению, граф, женщины здесь ни при чем. Если я скажу, что меня одолевают тяжкие думы о моей оставленной родине, вы поверите?

– Ну разумеется, – не моргнув глазом, сказал посол. – Может быть, я смогу немного отвлечь вас игрой в кости?

– Я незавидный игрок, – улыбнулся Стефан.

– А завидных тут уж и не осталось.

Незамысловатую игру посол называл «Рошиор», в Остланде же она именовалась «Генерал». Выбрасывать выпало Ладисласу, он кинул на стол пять костей и сказал:

– Вы интересный человек, ваша светлость. Вы не позволяете себе порока. Не игрок, не пьете больше дозволенного, и галантным кавалером вас трудно назвать – дамы уже перестали по вам вздыхать, настолько это занятие оказалось безнадежным.

– Помилуйте, – взмолился Стефан, – вы меня так в святые запишете! И кому как не вам знать, что я любитель заморских трав.

– Держу пари, вы и в этом не позволяете себе излишеств, – сказал чеговинец. – Мне, как человеку любопытному, доставляет интерес наблюдать за слабостями других… но вы, князь, стали для меня загадкой.

Белта улыбнулся.

– Охотник наблюдает за дичью, чтоб понять, на что она ловится?

Напудренный чеговинец вздохнул.

– Князь Белта, весь Остланд знает, на что вас легче всего поймать. А меня в моем сегодняшнем положении трудно назвать охотником.

Кости почти без шума падают на темное сукно. Две пятерки, две двойки и тройка. Негусто…

А все же чеговинец неправ, Стефан играл всю предыдущую ночь – в поддавки с цесариной.

С третьей попытки вышел полный дом; чеговинец записал очки на салфетке. У него выпало четыре.

– Кажется, ваша светлость, везение сегодня на моей стороне, – покачал головой Ладислас.

И это неверно: Стефану чрезвычайно повезло, что он вышел живым из того особняка.

А у Донаты выходит странная игра. Зачем нужна была эта комедия с Чезарцем? Или белогорские заговорщики не единственные, кто ищет денег на мировую революцию? А баснословные сокровища господарей-вампиров – еще одна легенда, из тех, что любит «дядя»…

Не стала бы она подвергать себя и ребенка такой опасности просто из-за золота. Ведь так искусно все проделано, даже зеркала не забыли.

– Рашиор, – извиняющимся тоном сказал чеговинец. – Мне определенно везет. Желаете еще игру?

– Отчего бы и нет…

Белта проводил глазами рассыпавшиеся по темному дереву кубики.

А если Чезария предложила что-то более важное?

– Кидайте же, князь, ваш раунд.

Бросок вышел неловким.

Например, поддержку роду Михала, буде тот снова окажется у власти. Любое правительство сосет кровь у своих подданных, но только клан Михала делает это открыто. Вампирам будет сложно удержаться на троне. Против Костервальдау они еще могут выстоять, но Шестиугольнику вряд ли придутся по нраву вампиры. Им понадобятся, пожалуй, все связи, что они смогут сыскать. Сойдет и князь из погорелого княжества – зато благороден и «нашей крови» и не станет именовать древний почтенный род «кровососами». Да и некоторое влияние у него имеется, пусть и в Пристенье…

А если подумать, еще полезнее он будет вместе с Бялой Гурой…

На сей раз все кости легли пятью гранями кверху.

– Ну вот наконец и вам повезло, – сказал Ладислас.

Повезло бы, пожалуй… Цесарина могла бы замолвить словечко за свободное правление. Если б только Лотарь ее послушал – а он не станет. Как бы ни был он разумен и трезв в суждениях, есть вещи, через которые и цесарю не переступить. Женских советов он слушать не будет, а чересчур навязчивую советницу и вовсе может удалить из Цесареграда, как отослал сестру. Оттого, что ничего не боится сильнее, чем «бабьей власти». Супруга всем хороша, пока не вмешивается в дела государственные.

А она и не вмешивается. Дает балы в пользу сиротских домов, очаровывает солдат, посещая казармы, следит за воспитанием наследника…

Изредка по ночам вылетает в свое убежище и готовит возвращение былых господарей.

– Вот видите, – проговорил Ладислас, – вы не так уж плохо играете.

Глава 11

Вечером Стефан принимал гостей.

Гости слегка робели роскоши и, хоть приняли невозмутимый вид, бросали то и дело любопытные взгляды на убранство гостиной. Стефан думал, что они вовсе не решатся прийти, и потому накануне передал им через Ладисласа повторное приглашение. Студиозусы были не единственными белогорцами в Цесареграде. Но так повелось, что соотечественники, которых Стефану не хотелось избегать, избегали его сами. Теперь в глазах студентов он видел знакомую смесь настороженности и враждебности. Он ощущал это с болезненным удовлетворением человека, растравляющего рану. Впрочем, их самих будут ждать подобные взгляды, вздумай они после учебы вернуться домой.

Скоро мед и рябиновка, хоть и не растворили полностью эту настороженность, все-таки развязали языки. Других приглашенных у Стефана не было, в Цесареграде привыкли, что советник редко принимает, и он радовался, что весь вечер можно будет слушать родную речь.

Как выяснилось, из-за этой речи молодым людям и пришлось покинуть alma mater раньше срока.

– Когда хотели запретить белогорский в школах, – говорил юноша постарше, тот, что походил на Стацинского, – профессор Бойко созвал нас на манифестацию. Разумеется, мы пошли. Профессор прав, без языка нет страны. Одно дело – завоевать землю, но другое – отнимать у нас то, что мы есть…

Второй, помладше, с ясным ласковым лицом, положил товарищу руку на плечо.

– Не кипятись, Янек, – и продолжил сам с виноватой улыбкой: – А нас уж предупреждали… после прежних манифестаций. И университетский комиссар сказал, что на сей раз хватит. Говорят, старшие пытались вступиться, да ничего не вышло.

Комиссаров ввел Лотарь, когда вновь открыл университеты – в Остланде и «провинциях». Те должны были надзирать за моралью и дисциплиной в доверенных им заведениях. Комиссары и посоветовали такой закон – преподавать только на остландском, чтоб новые подданные забыли «варварские языки». Указ этот все еще не издали – благодаря высочайшему вмешательству. Стефан тогда застал Лотаря в благостном настроении. Теперь все заняты войной и на время об указе позабыли… но не стоит надеяться, что к вопросу этому не вернутся.

– Вы не первые, кто пострадал от любви профессора Бойко к манифестациям. Для всех было бы лучше, если б он ограничился преподаванием риторики.

– Профессор единственный, кто хоть что-то делает! – снова взвился первый. В глазах его, как только речь зашла о Бойко, засветилось обожание сродни тому, с каким Марек рассказывал о флорийском короле.

«Плохо дело», – подумал Стефан, а вслух сказал:

– Что ж, в любом случае я рад, что вы нашли себе место в Цесарской Академии. Этого не так просто добиться.

– Моя тетка устроила нам протекцию, – торопливо сказал младший и зачем-то оглянулся на Янека.

– Вот только здесь вам в любом случае придется обучаться на остландском…

Мальчишки вежливо посмеялись.

Принесли десерт, и гости уже без стеснения набросились на пирожные. У Янека Ковальского отца сослали на Хутора за участие в восстании; у младшего, Мирко Лободы, отца и мать повесили за то, что помогали Яворскому. Неудивительно, что они связались с Бойко… и как же вовремя их выставили из Университета. Интересно, сколько времени им понадобится, чтоб научиться не отводить глаз в разговоре с остландцами?

После, в курительной, где никто не курил – Стефан так и не привык к этому дому, и половина комнат по-прежнему оставалась «для гостей», – разговор неожиданно и неумолимо перешел на восстание.

Стефан и сам слегка захмелел от меда. Повстречай он этих двоих дома, верно, у них не нашлось бы повода для разговора, а сейчас они казались ему самыми близкими душами. Он хотел рассказать о восстании холодно и трезво, объяснить, каким отчаянным и губительным оно было, но оказалось, что те воспоминания принадлежат не ему, а юнцу с горящим взглядом – точно как у этих двоих.

– Я все-таки не понимаю, – сказал старший. – Вы воевали рядом с Яворским, как же получилось, что вас не арестовали, а напротив… – Он осекся.

– Янек! – сконфузился его товарищ. – Ну как не стыдно!

– Чего же тут стыдиться.

Мальчишка имеет полное право знать, почему его отец гниет на Хуторах, а Стефан сидит у цесаря под крылышком.

– После Креславля нам казалось, что мы победили окончательно. По крайней мере, таким бестолковым юнцам, как я, точно казалось. Только воевода видел дальше всех, видел, что они потихоньку сжимают нас в кольцо. Когда мы начали отступать, никто поначалу не верил, что это серьезно, думали… военная хитрость. Как-то воевода позвал меня к себе, – Стефан сглотнул, – и сказал, что поручает мне очень важную миссию. Нужно было скакать во Флорию за оружием и войском, которое якобы собрали там друзья воеводы. Я поехал.

Он и не ожидал, что такая злость прорвется в голос.

– Сумел выбраться в Драгокраину, оттуда во Флорию… И там я не сразу понял, что никакого оружия нет, а Яворский просто услал меня от лиха подальше. Думаю, отец его попросил, или… теперь ведь не спросишь.

Он устало провел рукой по лицу.

– Естественно, я кинулся обратно… только далеко не ушел.

Толстые каменные стены, узкое окошко высоко над головой. Стефан все еще не может поверить, что он в плену, хотя сидит в башне. Дома рассказывали о городках на дражанской границе – даже простые городские дома похожи на замки, укреплены и выдержат любое нападение. «Обязательно посмотри, если окажешься в Драгокраине». Стефан трет рот, стирая вымученную улыбку. Посмотрел…

Дверь открывается наконец; Стефан успевает заметить двух дюжих стражей с той стороны. Входят двое в черно-вишневой униформе. Хотаруры, стражи границы. У того, что повыше, золотые кисти на поясе и медальон с эмблемой семьи Костервальдау.

– Я не понимаю, за что задержан, – сухо говорит Стефан, не поднимаясь со стула. – Я возвращался в свое княжество, а меня схватили как преступника.

– Я прошу вас принять мои извинения, князь Белта, – мягко говорит черно-вишневый, – но в вашем княжестве сейчас… неспокойно. Отчего вы непременно должны туда ехать?

Стефан смотрит поверх его головы – так легче не выказать смятения и страха. Оружие у него отобрали – он не успел даже выхватить саблю, хваленая реакция не помогла. Не ждал, не думал, что станут арестовывать одинокого всадника. Не так он должен был возвращаться…

– Я не собираюсь вам отчитываться. Вы не имеете права задерживать меня, я белогорский князь!

– Вы остландский подданный, – холодно говорит черно-вишневый. – Ваш отец, князь Белта, участвует в мятеже против ее величества цесарины Остланда. Поскольку вы так спешно решили возвратиться на родину, можно предполагать, что вы хотите присоединиться к бунтовщикам.

Стефан смотрит на него в упор.

– Теперь и Драгокраина подчиняется цесарине Остланда?

У хотарура слегка каменеет лицо.

– По просьбе дружественной державы, – говорит он, – мы задерживаем всех белогорцев на время, пока мятеж не прекратится. Сейчас в этом городке куда больше ваших соотечественников, чем вы можете предположить. Советую и вам остаться здесь.

Он не собирался ни спорить с этим, ни умолять, но страх оказывается сильнее. Ложь оседает на языке, у нее противный вкус:

– Я не мятежник. Я уехал из Бялой Гуры потому, что не хотел участвовать в восстании. Но моя семья осталась там, и я должен вернуться домой.

Можно дождаться, пока он откроет дверь, и попытаться сбежать… там стражники, но, если рвануть с места… хорошо, его хоть не связали. Позор – но лучше, чем остаться запертым здесь, пока там…

– Мой брат может быть сейчас среди повстанцев. Ему всего шестнадцать. Я хочу отыскать его.

Неожиданно в глазах хотарура он читает сочувствие.

– К моему большому сожалению, я не могу выпустить вас из Драгокраины. Если вы, князь, дадите мне слово, что не попытаетесь пересечь границу, я немедленно прикажу выпустить вас отсюда. И позволю себе предложить вам остановиться у меня в доме, пока… все это не закончится.

– А оно скоро закончится? – сипло спрашивает Белта. – Какие новости оттуда?

– Мятежники проигрывают, – без обиняков говорит черно-вишневый. – Вам не нужно сейчас домой, князь Белта. Это всего лишь мера предосторожности. Просто пообещайте мне…

– Белогорский князь мог бы дать вам слово. Но вы сами назвали меня остландским подданным.

Хотарур тяжело вздыхает.

– Как вам угодно. С этой минуты, князь Белта, вы под арестом по подозрению в мятеже против дружественной нам державы. Вам придется остаться в этой башне.

Стефан на секунду закрывает глаза.

Как же все нелепо вышло, пан воевода…

– Когда я вернулся в Бялу Гуру, все уже было кончено, и меня даже не сочли нужным арестовать.

Стефан поднялся, собравшись было пошевелить угли в негорящем камине. Покачав головой, оперся о каминную полку. Как звали того хотарура, он не помнил. Забыл имя человека, по сути спасшего ему жизнь…

Мальчишки примолкли. Мирко бросил на старшего недобрый взгляд – ну что, мол, доволен? Со Стефана, пока он рассказывал, слетел хмель, и он сожалел уже, что разговорился перед полузнакомыми.

Когда они ушли, наступило опустошение. Комнаты казались чужими, будто Стефан только что здесь поселился. Странно все-таки поступает судьба – послала ему этот дом с ненужной роскошью, к которому он никогда не привыкнет, а палац Белта… даже не снится. Память о доме в Швянте – огромном, светлом, со скользкими паркетами и гулкими коридорами, по которым они с Мареком любили бегать наперегонки, – была сродни памяти о потерянной в бою руке; и не воспоминание вовсе, а постоянная нехватка чего-то, которую даже не осознаешь. То понадобится книга из тамошней библиотеки, то сущая безделица, вовремя не взятая из шкафа…

Это снова навело его на мысль о тяжелом фолианте с бурой обложкой, на которой сияло грязным золотом рассветное солнце. Вешниц когда-то читал ему из этой книги. Стефана тогда необычно тяжелый приступ уложил в постель. Страшная слабость не давала подняться, и будто в тумане склонялось над ним обеспокоенное, виноватое почему-то лицо Катажины. Отца тогда не было дома, а был вешниц. Он зашел к мальчику поздно вечером, увидел, что тот не может спать, и тогда, ворча, принес эту книгу. Стефан уже не помнил, что услышал тогда; но помнил, что притворялся больным, чтоб вешниц почитал еще. После он отыскал книгу в библиотеке, но едва успел полюбоваться заброшенными кладбищами и зловещими замковыми башнями на гравюрах да прочитать надписи под ними, как его застал отец и отчитал за то, что берет недозволенное. И тяжелый том из библиотеки пропал – как ни искал Стефан, презрев отцовский запрет, так и не нашел.

Стоило бы спросить у цесарины – у нее наверняка найдется копия…

Парад в честь Лотаря Освободителя проходил в последний весенний месяц, когда булыжники на площади становились чистыми и гладкими, а в голубом вымытом небе гостило солнце и золотило все, что не было позолочено в его отсутствие руками человеческими. Из всех праздников Державы день Освободителя был самым светлым, самым ярким и самым шумным. Грохотали по булыжникам копыта разукрашенных коней, тяжким неумолимым громом отдавались шаги полков. Полки эти, растягиваясь по площади и Цесарской дороге, строились ровными безупречными квадратами и не столько ослепляли яркостью униформы, сколько поражали необыкновенной слаженностью и поворотливостью. Двигались они едиными волнами, заливающими все пространство двора и близлежащих улиц. Даже выражение их лиц казалось одинаково упоенным. Стефан всякий раз взирал на эти парады со смесью досадливого восхищения, страха и зависти. Даже ему – когда-то, в другой и чужой, казалось бы, жизни, рубившемуся с этими красными мундирами – теперь они казались схожими со святыми, настолько просветленным был лик каждого, настолько четко выписывалась на их лицах готовность тут же, не сбиваясь с шага, отправиться в бой, сложить голову за цесаря…

Лотарь принимал парад. Глядя на него сейчас, Стефану трудно было представить, что это его друг, что его приходилось поить рябиновкой во время приступов хандры, что он вообще – человек. Лотарь, прямо и гордо восседающий на белоснежном дражанском жеребце, казался существом из другого мира. Никакой излишней роскоши, вместо тяжелой, усыпанной самоцветами короны – тонкий золотой обруч, сияющий в гриве светлых волос. В отсутствие подчеркнутой царственности Лотарь казался царем истинным, призванным вершить суд и на земле, и за земными пределами. Казалось, строгое одухотворенное лицо взирает на тебя с небес, куда простому смертному не дотянуться. Любой, кто увидел бы Лотаря сейчас, понял бы без труда, отчего в Остланде его образ затмил исконного Разорванного бога и даже в мужицких мазанках вместо икон вешали портрет цесаря. Тот непонятный бог далеко, не он помог остландцам овладеть этой землей, не он построил спасительную Стену, отгородив от множества врагов, нет, то был цесарь… И за цесаря они будут воевать, отрывать зубами новые и новые куски земли, когда невмоготу станет за Стеной сидеть.

Парад все не кончался, войско было похоже на чудесную махину, что повиновалась единственно голосу Лотаря, разносящемуся по площади. Стефан угрюмо подумал о недавнем «Совете за чаем». Глупцы, какие глупцы… С несколькими легионами Марека, с недообученными студентами Бойко – против этих?

У Яворского хотя бы была армия – прореженная, лишенная оружия, но армия. Спасибо деду Лотаря, рассудившему, что в Бялой Гуре знать с большей охотой ринется друг на друга, чем на внешнего врага. Потому те, кто собрался под знаменами воеводы, еще помнили, как держать оружие…

«И что толку в свободе? Эти несвободны – но вот они, маршируют, счастливы и любое войско могут стереть с лица земли оттого, что едины. А у нас была воля, и что мы с ней сделали? Собачились друг с другом, пока другие присматривались к нашим границам. А теперь, пожалуйте, объединились. Так поздно…»

Стефан недолго наблюдал за зрелищем – глаза скоро заволокло слезами, и он то и дело вытирал их. Стоящие рядом подумают, что советник до сих пор оплакивает свое несчастное княжество, не устоявшее под таким напором. Цесарские маги постарались на славу, и солнце с небес лилось нещадно, так что Стефан едва выстоял парад. Едва стало возможно уйти, он с облегчением забрался в темную карету и велел везти домой, где ждала его кружка свежей бычьей крови. О чересчур поспешном его уходе шептаться не будут – иногда полезно быть белогорцем.

Отставив кружку, он посидел немного, чувствуя, как проясняется голова и возвращаются силы. От крови ему становилось все лучше… и солнце он переносил все тяжелее.

Это не сделает вас вампиром. По крайней мере, не сразу…

Стефан поглядел на зашторенные окна, на кружку со следами крови. Сколько времени пройдет, прежде чем слуги начнут шептаться? И дернуло же его тогда после игры с Ладисласом собрать игральные кости… «В первый раз вижу, чтоб их собирали по одной…» Хорошо еще, что рядом не оказалось дражанского посла.

До вечернего приема еще оставалось время, а в кабинете ждали письма. От посланца в Пинской Планине вестей пока не было; зато был до тошноты подробный, тщательно и со сквозящим в строчках раздражением рапорт от тайной службы. Стефан усмехнулся: пожалуй, он не возражал бы против Стены на этой несчастной земле – чтоб загородить уж навек от дражанцев…

Кроме того, и в рапорте Кравеца снова говорилось о лесной вольнице. Бандиты нападали на остландские разъезды, стреляли в курьеров, грабили подводы с державным грузом. Пытались понемногу расшатать установленный державниками порядок.

В первый раз с тех дней, когда он сидел под арестом в Драгокраине, Стефан чувствовал себя таким беспомощным. Можно сколько угодно тянуть за спутанные нити здешних интриг, пытаясь расплести их прежде, чем узел разрубят войной, – какое до того дело по ту сторону границы? Там попросту хотят остландской крови и получат ее – и будут за нее отвечать. Прав был Бойко: пока Бяла Гура не свободна, мирной ей не быть…

За окном город начинал гулять; улицы пестрели от выбравшихся на прогулку разряженных горожан. В Цесареграде вообще любили одеваться ярко, споря с прирожденной серостью города, и в праздничные дни казалось, будто на улицы кто-то наляпал краски. Ахали барышни, кричали дети, голосили с визгливой и притворной радостью жоглары. Что-то трещало, пенилось, лопалось и звенело. До окон кабинета долетали зычные призывы лоточниц, торгующих леденцами и пышками. Дальше от дворца на лотках торгуют рябиновкой, наливая ее черпаком, как воду, и веселье шумнее и грубее. Сегодня праздник для всех – день, когда Лотарь Освободитель, по преданию, окончательно загнал в холмы бывших владельцев этой земли. День, когда земля стала остландской.