Текст книги "Летяжесть"

14. На лаковых шарнирах

* * *

я и говорю

надоели переводы

с языков тычущейся боли

сгустков крови

напишу роман о жизни тромбоцитов

не цитируй его

я и говорю

совсем уже было пришла в норму

сдала анализы

на уровень безумия на миллилитр

жду результатов

я и говорю

физиология такая смешная штука

я видела

как целовались роботы

соприкасаясь теми участками пластика

к которым были подведены электроды

я и говорю

если бы дело было только

в средневековых сценариях

в поведении непарнокопытных

потных животных

если бы дело было

только в альтернативной музыке

природных аномалиях

движении светил

* * *

и всё-таки волшебный край любви

ты роботообразен

не медузен

все щупальца все нежные слои

убиты кислородом в дикой дозе

но роботы

но роботы ещё

жужжат и движутся на лаковых шарнирах

прощание натянуто пращой

как узкий шрифт войны

пробелы мира

* * *

сама слабеющее утро

прости что я стою в окне

учебник жизни камасутра

как просто быть / не быть извне

бежать стремительно и броско

и сокращаться вместе с тень-

ю непростительная роскошь

спасибо день

15. Не стихи

* * *

граница

между жизнью и литературой

так окончательно стёрлась

что теперь остаётся надеяться

только на то

что я замечу границу

между чудом и не

но пока не вижу

в горле стоит одна и та же субстанция

она и выговаривается

и дышит

предметы расплавлены

жидкости твердоваты

воздух как дым

я и сама знаю

что это не стихи

А мы зачем-то

* * *

мама мыла рану

согласно логике букваря

буквалистов

буря не буря но попросту говоря

ветер неистов

энтропия одна

шатается на корню

остальное вырвано а не много ли

я хочу

сяду в позе скрюченного иероглифа

чтобы это ню

инженю

оболочки твоих молекул трогали

* * *

каждая оса

думает

что она девушка пин-ап

с осиной талией

самое трудное

не ровная спина

а ходьба

где вы видели чтоб осы не летали бы

хуже всего

ей даётся тишина

впрочем

как и каждой женщине

когда она видна

равномерно увеличенной ли

равномерно ли уменьшенной

* * *

мы встречаемся на голубятне

потому что мы голуби

где ещё

мы могли бы поговорить

о литературе

небо над нами огромно

но оно

личное пространство каждого

мы привыкли его уважать

потому и ютимся здесь

а представь

если бы

я готовила тебе

яичницу со скорлупками

это было бы преступлением

против птичьего рода

пенитенциарную систему

ведь никто не отменял

* * *

как много музыки беспомощной внутри

как много гендера снаружи

ты на меня сегодня не смотри

ты слушай

фактурны шороха текстильные лады

и синева гобоя

две паузы упали как плоды

окно воды

стянулось за тобой и

мне снился утренний звонок отца

скорей скорей

но телефон молчащий

вернул меня к звучащей без конца

как свет из чащи

* * *

если ты думаешь

что

я слишком самонадеянна

ты ошибаешься

если и надеюсь

то на осенний свет

рассеянный по полям

больше ни на что

самка иова

приятно познакомиться

горячая и сухая

псевдоладонь

исчезает в руке

пока у меня есть дети

пока у меня нет денег

пока у меня есть небо

пока у меня есть лето

пока у меня есть тело

пока у меня есть ноги

длиннее чем эффективно

для местной ходьбы

пока у меня есть туфли

замшевые цвета мха

пока у меня есть нервы

пока у меня есть тема

я самонадеянна

но

завтра

я потеряю туфли

* * *

смерть не может нас считать попарно

ей трудна двоичная система

исчезание элементарно

доказал блестящий пазолини

это безусловно теорема

пусть включают в школьную программу

это центр но есть периферия

докажи обратное парируй

слишком много новых измерений

слишком много параллельных линий

слишком много согнутых коленей

слишком много парок и эриний

* * *

мама варила борщ

переростку рощи

о мама мама

мама говорила

ешь борщ и попробуй быть проще

о мама мама

и люди потянутся

кто эти люди

о мама мама

вереницы паломников на верблюдах

о мама мама

они до́роги мне

я дорога вдаль

ох ты господи мама

я лежу раздавлена

их следами

о мама мама

* * *

люди здесь

да и я сама

это несущественно

эта структура

гигантский спрут

ты чувствуешь щупальце

это не я

обхватила тебя

за шею

прости

точно в комиксе

глупо барахтаюсь

схваченная поперёк

скользким упругим

третье на ощупь

ищет лицо

есть и другие

* * *

классическая музыка всегда

от неопределённости от нео

спасает нас как талая вода

но с нею

уходят в лес подснежники а мы

колеблемся на стеблях кривоватых

парнокопытные зимы

и падаем

в коробку с ватой

* * *

мы гонщики

ты обогнал на круг

невероятной речи

мне кажется ты жмёшь по встречной

друг

и если дальше так

эй пристегнись покрепче

мы вылетим за грани языка

нас вышвырнет

и вот тогда в кювете

кто будет сплошь вопрос

а кто в ответе

кто просто проваляет дурака

кто будет труп

надеюсь что не ты

я не сбавляю темп

пока

дорогу нам не переходят дети

пока

* * *

я вчетверо сложившийся жираф

весь в выпуклых прозрачностях как пращур

я умываю близорукий прищур

смотри в пятно воды

не надо прав

ни авторских ни транспортных

ты ящер

смотри в пятно

там этот мир развёрнутый не нами

планета дом и даже дно

угрюмой ванны с чьими-то костями

но

но

когда умоюсь захочу убрать я

жирафа в платья солнечный колпак

внушающий

что люди сёстры-братья

то мы и будем

это тоже так

* * *

когда ты задерживаешь взгляд

и лицо застывает на десять секунд

ты вполне земноводное

и как каждая ящерица

вынужден переждать

пока молочная кислота рассосётся в крови

и потом уже двигаться дальше

меланхолия сдержанность

это

наследие динозавров

дарвин не прав

и теологи тоже

не каждый из нас

от гоминидов

некоторые от первоколибри

некоторые от первожирафов

некоторые от первоваранов

первопервоцве́тов

первопримул

я имею в виду

* * *

писчей бумаги кафки

и конверта в стиле лу саломе

(они у меня нашлись)

достаточно

чтобы написать письмо

но зачем

тогда пришлось бы объяснить слишком многое

почему звёзды

и почему настолько конвенциональны научные взгляды

почему тьма

и что о ней известно с первоначальной битвы

почему всё

ты не спрашиваешь

ты не ребёнок

я не отвечаю

* * *

бородинский хлеб и есть романская архитектура

но я не хочу

по этому поводу обращаться к лечащему врачу

я сказала себе что стихов больше не будет но вот же они

вылезают как корни проштрафившиеся трудодни

говоришь ты

слишком громоздко

пожалуй иов

в качестве ивы ужас сколько роняю слов

узких на ветер

а ветер стих

не души меня на корню

я стою качаюсь не знаю чем мне ответить дню

* * *

давай устроим демонстрацию в защиту лета

напишем в инстанции дойдём до степеней известных

до известного уровня давай держать уровень света

широколиственные нас поддержат

и тихим смешанным наши надежды на них могут показаться лестны

хвойные займут нейтральную позицию

и вот тогда мы разоружим стратегического лесоруба

нет мы не станем подобны ему не будем действовать грубо

я покажу ему ногу и всего-то а ты вольёшь что-то алкогольное в губы

мы просто ещё не пробовали попытка не пытка а проба ещё не роба

давай попробуем

* * *

простудилась

просто делась

куда-то устойчивость

и чистые наволочки снятые с бечевы

остались подвешены

слова как вещи но

это ничего

буду с ними на «вы»

ничего

мои ангелы спят вертикально

в переулках проплешины

среди травы

тянут закрасить собой

но балкон мне

говорит

это незаконно

* * *

мы летим в телах как космонавты

в пригнанных скафандрах

воздуха осталось ненадолго

ненадолго

странно слышать выходя в открытый

космос

что не космос это а как будто

некий социум

что висит пред нашей наготою

наготове

требуя зачем-то на скафандры

надевать скафандры

* * *

смазала руки кремом

жду что произойдёт

руки превратятся в лапы

лапы превратятся в лапы

еловые

они качнутся

превратятся в ветер

он превратится в крылья

или

руки превратятся в крюки

крюки превратятся в почерк

почерк превратится в пепел

пепел превратится в ветер

ветер превратится в крылья

* * *

я устала

и мне сегодня ничего не сказать о том как

твид земли

впитывает труд воды

дерево на берегу болтается как котомка

за плечом удаляющегося потомка

да

дым

больше ничего не вижу

какую-то общую жижу

всё упростится не понадобятся наши жи-ши

жители неизвестности галдящие снизу

укрепляют ряды

* * *

он сказал

напомни какой там код

у твоего

подъезда

а я не знала какой именно кот

бродит у моего подъезда

и как найти тот подъезд а он подъезд вообще или подход

или приход

пришествие или

а он сказал

снова ты гонишь в своём сомнамбулическом стиле

вот и поговорили

* * *

колыбель из пледа и сломанной раскладушки

идеальное место для чтения кафки

в скатывающейся безрукавке

без очков ведь они без дужки

пока длится ложная весна

эта ложная сложная весна

заблудившийся зяблик

я свиваю наилучшее ложе

на обложке хвостики яблок

никого нет дороже

я бы вышла за тебя замуж

не раздумывая вышла за тебя замуж

туберкулёз ну и что

мертвецы достойны нашей любви

под балконом незнакомец в пальто

кафка живи

* * *

я не вирджиния вулф

и не смотрю на часы

внутренний мир осы

держит меня на плаву

бабочка чжуан-цзы

грезит о нас наяву

острый укус полосы

жёлтый значит живу

* * *

будто ничего не было и нет но кое-что

независимо от неразличимости

человеческих мигов

будет

если я налипший на мокрый камень лепесток бархатцев теряющих то и то

тогда будущее

это какая-то тектоническая категория

может быть пролом в скале и другая реальность

может быть пролом в стене

ты спрашиваешь как переношу горе я

стенаю ли

сатанею

да не

не

с любопытством

* * *

друг чжуан-цзы ловил меня и не поймал

как там спариваются бабочки так и не поняла

бился о потолок о стены и траурная кайма

осыпалась как память

до времени помела́

что ты милый философ

все мы летим ползём

все утыкаемся в высохший чернозём

или размокший до грязи

и если сами не прах

всё же уткнёмся в прах

и братец мой кафка прав

* * *

длиннолицые встречаются обнюхиваются отходят

ищут коротколицых чтобы что-то уравновесить

тонкорукие держатся за крепкоруких

обеими руками

чтобы не упасть с эллипсоида по имени земля

это эллипсоид вращения

чего же бояться

ведь всему предстоит

абсолютно свободное или несвободное падение

римской империи яблоку сорта коричное

лепестку гвоздики

но яблоку негде упасть

лепестку календулы уровню рождаемости / смертности

уровню так называемой жизни

как сказал бы данилов

метеориту градусу интеллектуальной вменяемости

замёрзшему зяблику

запоздавшему к перелёту с этой ложной весной

реснице

шёлковому платью

с шелестом

смятым брюкам

* * *

отправляешь летнее пальто в дальний шкаф

а лето не кончается

отправляешь нательное пальто в дальний шкаф

телесное пальто в верхний шкаф

а оно вылезает сквозь щель между дверцами

простирается далеко

заполняет всё

добегает до горизонта но чьё оно

неужели твоё

глаза не знают

они полагают ты как раз горизонт

то куда бросишь взгляд

то и ты

отступающее «я»

ты (то есть я)

* * *

я заметила моё лицо

нравится тебе больше текстов

бледное и прозрачное

это одно и то же

ты и без текстов видишь устройство мозга

напрямую

сквозь черепную коробку

видишь и проводки лицевых нервов

бегущий сигнал

красота же оптический эффект

она ни в чём

с ней ничего невозможно сделать

(взять её и т. п.)

и с поэзией ничего невозможно сделать

а мы зачем-то

* * *

когда шива средней руки

срезал мне каблуки

у меня

вылупились крылья

но понизились

ожидания

от себя

я решила что больше не буду

перешагивать здания

лучше буду беречь

офисных служащих

например

переносить через лужи их

когда шива среднерусской реки

срезал мне каблуки

став возвышенным

необъяснимо

я ведь даже не пикнула

глупо быть ранимой

легла равниной

* * *

карандашная весна распускалась на всех парах

[забивая лепестками кажется поры мира]

на бумаге для акварели

я была обязательством не имея прав

ведь они сгорели

в танке у которого мазутная течка

ничего тут нельзя

сдвинуть как комод бальзаковский неподъёмный

этот мир временный

на полминуты

на полчаса

мы наёмники мир внаём но

ты действительно милый

прах

* * *

забыла про яблоки

с древа познания добра и зла

лежащие в холодильнике

слегка подпорченные

с бочком

что делать

таково познание

качнусь в гамаке подвешенном меж миров

загляну в кафкианский замок

раскушу червяка

* * *

одиночество так бессмысленно

но всё-таки честно

и хотя это так

сколько живу

но я до сих пор

в одиночестве не мастак

я даю мастер-классы

по выжженному одиночеству

и экзистенциальному

я даю

даже фору иным фортунатам

покачивающимся на краю

но

я не мастер

я только фломастер

без сертификата

и чёрного пояса по хау-ду-ю-ду

и квитанцию на оплату

в этом хаосе я не найду

за солнечный свет

за поклейку лесных обоев

засыпающий снег

заливающий дождь

от стремящихся нет отбоя

а себя

пожалуй и не найдёшь

* * *

трава импрессионистов

а я

забыла позавтракать

разденусь и

вываляюсь в светотени

ветер неистов

падалица

в завтра как

быстро скатываюсь

и упираюсь в стену

длинное солнце

это послание для тебя

нечеловеческая

красота контраста

между упрямой зеленью

тянущейся для

контрафактную

нежность

и перевёрнутой колбой неба

оно бесстрастно

* * *

приснилось что после смерти

люди не уходят

а превращаются в игрушки

чьи-то родители

это плюшевый медведь и кукла

да

мы остаёмся

в гроб

кладут не кого-то а что-то

в последний момент

так положено

таков ритуал

похоже в землю опускают землю

когда бросают землю на крышку гроба

легче всего понять

что она и внутри

кем

ты

будешь

я йо-йо

ведь и сейчас то приближаюсь

то удаляюсь

наверное можно выбрать

кем ты будешь

впрочем дети

играют любым предметом

абсолютно любым

Сны-синицы

* * *

Нелепый день. Мне смысл его не виден.

Он ни единым знаком мне не выдан.

Шпионы спят, набравши в рот воды.

Пришла зима, похожая на осень,

и вещи – точно брошенные оземь

озябшие плоды.

Пришла зима, похожая на осень.

Колёса надеваются на оси,

как встарь, но только катятся – куда?

Открой же эту книгу посредине:

там я стою челюскинцем на льдине,

кругом – вода.

Там я стою челюскинцем на льдине

с улыбкою раззявы и разини

и лестницей верёвочной в руках.

Она упала из незримой точки,

и я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ангел – ждёт рывка.

И я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ветер – крутит облачные клочья.

Крошится льдина, точно скорлупа.

И ледоход на появленье птицы

похож, на гибель сна под колесницей.

А я стою, медлительна, глупа,

и лестницу из пальцев выпускаю…

Университет

Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава

песок, превращающий Москву в Сахару.

Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.

В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару

лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов

о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.

Я засыпаю среди сахарных и городских голов,

подталкивая ногой два холодных щедринских тома.

Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески

в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада

при движеньи. Экзамен сдан, и уже не надо

ни «прогуливаться вдоль решётки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать виски».

Разбуди меня среди ночи – и я честно расскажу тебе всю

лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идёт к вокзалу,

она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:

держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.

Жак и Ресю (и, может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,

но перед тем и после – всегда – в маленьких городах и сёлах.

«Экскурсия показалась им интересной и весёлой.

Усталые, но довольные, они возвратились домой».

* * *

сны-синицы во мне теснятся

вот проклюнутся и приснятся

тихо выпадут из груди

превращаясь в кольцо обнимки

провалюсь их опередив

день как вспышка от фотоснимка

разорвавшийся апельсин

я на опеле мчусь по льдине

ты на трещине ты один

* * *

Я обернусь, и что-то за спиной

смутит меня невинностью порядка.

Как бы не так, здесь умысел двойной,

здесь в воздухе невидимая складка.

Опять шмыгнёт, дыханье затаит

вчерашний ёж со странными ушами,

и легче мне, что страх имеет вид.

Пусть поживёт за нашими вещами.

В прозрачных стенах движутся зверьки,

как будто рыб подводные теченья.

Здесь мысль и плоть тождественно легки,

пространство здесь утратило значенье.

И если утром встанешь, чтоб смахнуть

пыль со стола, сомнёшь в воображеньи

тот странный мир, по полировке путь,

оставленный тебе как приглашенье.

* * *

Я знаю: истина проворно

бежит иголкою в стогу,

и грубой сетью стихотворной

её схватить я не смогу.

Но там, где исчезает тело,

где закругляется земля,

она лежит, как парабеллум,

забытый в ящике стола.

* * *

Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком,

превращаясь в зародыш и уже с трудом поворачивая языком.

Я мельчайший детёныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла,

чтобы я, пока не согрелась, упасть из него не могла.

Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом,

бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом.

Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону твоего хребта,

за которой – вселенская тьма, космическая пустота.

Не покинь меня, вынь меня из толпы, извлеки на свет,

прочитай по мне, что с нами станет за миллионы лет,

проведи по мне. Я – это сборище дупел и выпуклых мест-

ностей, новостей, для слепого самый лучший текст.

Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум

всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,

всех тропических стран, всех безумных базаров, клокочущих слов,

всех цикад и циновок треск, звон браслетов и кандалов.

Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть —

пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадёт под твою власть.

Я люблю их за то, что у них будет запах твоего тепла.

Я ненавижу их! Я погибаю от подкожного рассыпавшегося стекла.

Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь меня от своей руки,

скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки.

Мы станем сходить на дно и снова всходить из вод,

мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас не найдёт.

* * *

когда деревья вырастут травой

мы возвратимся в старые дома

и прежней жизни почерк перьевой

увидим в тяжких сплющенных томах

ещё трещит ошибок сухостой

ещё звучит догадок перезвон

и только радость истины простой

исчезла в шуме брошенных времён

сбежим в поля и медленно войдём

в пустые мазанки где шорох и сквозняк

но мы и там ответа не найдём

но мы и там не встретим верный знак

и на пути из па́житей в тайгу

и на пути из прошлого на свет

мы ощутим звериную тоску

в глуши себя в глуши бездонных лет

* * *

Маленький Моцарт, отравленный злом,

спи безмятежно в бокале своём,

в утлой каморке, в доме под слом,

пахнущем мышью и болью-быльём.

Спи, как в бутоне сухая пчела,

вечный ребенок, не помнящий зла.

Спи, как в шкафу заспиртованный кунст,

спи, как под снегом сломанный куст.

* * *

опять автобус изменил маршрут

и засыпая замечаю

что декорации уже не врут

а добросовестно ветшают

они не дерево и не трава

и чем обман наглей и очевидней

тем легче всем и легче выдавать

сон летаргический за сон невинный

* * *

Я – это бабочка, проколотая насквозь

в темечко. Кто-то колеблет огромный гвоздь.

Я – это вешалка со сломанными плечами

в темноте, и нет никаких сил

наблюдать за падающими вещами.

Если бы ты меня расспросил,

я б, может быть, осмелилась и сказала,

что устала до тошноты от зала

вечного ожиданья, от мучительной суеты.

Если бы ты…

Я твоя победа,

прикреплённая цепью, почти Андромеда.

Ты не едешь, а я с места сдвинуться не могу.

Я крошусь на руке, превращаясь в старуху-труху.

Я заколота насмерть английской булавкой.

У тебя всё уловки-дела,

у меня нет ни дел и ни сил.

Принимаю таблетки обид и любые поправки

на течение лет – и сметаю кусочки крыл.

* * *

Когда единственная жизнь

идёт, меня не замечая,

легко, на цыпочках измены,

когда ей нравится любой,

а я сижу в оцепененье

за чашкой выцветшего горя

или в авто самоповтора

сжигаю вязкую любовь:

когда, не выдержав печали,

хочу всё бросить, потерять,

рассыпаться, – она, как мать

усталая, после работы

приходит, говоря: «Ну что ты…»

* * *

Я пробую на ощупь языка

щепотку жизни с примесью удачи.

Весы в починке, и Фортуна плачет,

и тушь течёт ручьем из-под платка.

А у Венеры валится из рук

ее очаг, милосское хозяйство,

и до того томительно вокруг,

что лучший путь – разврат и разгильдяйство.

Здесь все слепцы – Фортуна и Гомер.

Но нужно ткать и забывать о старом.

И доставаться варварам, пожарам,

но доживать до новых эр.

Концерт

Органистка, хрупкий архангел, танцующий сонно.

Если бы ты попадала

в жёлтые листья, выпавшие во дворе, —

Бах бы с лёгким сердцем выдал тебя за Мендельсона

в следующем сентябре.

Ты же наступаешь в лужи-коды, заученной гаммой

заметаешь следы, и каждый пройдоха

тебя боготворит.

А на самом деле почва

расступается у тебя под ногами.

Подожди, оботри лучше трубы,

они такие пыльные

изнутри.

Пальцы тебя не слушаются, сбегают лестницей старого дома.

Ты боишься к нам обернуться,

подлог прикрываешь спиной.

Эх, хозяйка медной горы, сборщица металлолома,

ну протруби!

Сделай же что-то со мной.

* * *

В забытом доме зреет бунт вещей.

Ты этот день поправить и не пробуй.

Разбилась чашка с радостью и злобой,

и свитер разошёлся на плече.

Повсюду дышит ужас нелюбви.

Раскрой окно и расскажи предметам,

как женщины в оранжевых жилетах

играют жёлтой горкою листвы.

Брейгель

Едет сонный ребёнок, самое непутёвое дитя,

сановитый сановник, пространство превращающий в пустяк

с помощью папы-рикши. Острые колени проваливаются в снегу,

сумерках; сталкиваются с собаками, зевающими на бегу.

Всё одето в саван, рельсы трамвая занесены.

А ребёнок, проезжая под соснами, видит странные, старинные сны:

будто шапка отца заломлена, в складках пыль, у пояса рог,

следом туша оленя, а сын деревянным коньком рассекает каток.

* * *

Я пробую в игольное ушко́

вместить судьбу, как маленькую лошадь

в квадратный, нарисованный хомут.

И всё же он остался нулевым,

как форточка. И лишь цветок герани

кричит в окне: «Невыносимо мне!»

Мы шевелим беззвучными губами.

Случайна жизнь, и только в слове память.

Как тяжело молчание пути.

Но верю я, что внутренняя площадь,

где мы чутки, сдвигается и лошадь

поскачет легче, горечь отпустив.

* * *

ремонт это гибель Помпеи

на книгах и пепел и пыль

мы здесь мы бежать не успели

смотри как от крика толпы

под нами дрожит подоконник

ты слышишь? от бешенства Этны

спасается этнос спокойных

и новая эра зовёт нас

* * *

Срезы двориков. «Дворники», поборники чистоты,

сломанные пруты, розги, размокающие за стеклом,

уклонисты. Управляют с лёгкостью легковушкою впереди,

знают все тупики-ловушки, где добро, где зло.

Пыль, пыльцу, отпечатки пальцев стирают они со стекла.

Вот легли, как мёртвые усы жука, прибитые дождём.

Вот дрожат, как нервные отвесы, будто мы отыскиваем клад

на шоссе, но, конечно, только сушку Сашину и найдём.

Мне закладывают уши мокрых аллей шелестящие ряды,

а машина там, впереди, подмигивает, уходя.

Яркоглазый Янус. Говорю себе: подожди,

просто так смотри. Не увидишь этого никогда.

А не можешь – пока заполняй перелески, отступая в полях,

проставляя для аистов гнезда над «й», запятые застав.

Боль отстала. Стучит, как потерянный мячик, мечта

в гулких стенках тебя. И мелькают дома всех оттенков тепла.

Травы прежней земли на подошве налипли комком.

Ты от них отдели плитки тех площадей, что остались вдали,

как от нёба – куски шоколада. И беспечно катай языком

лишь слова, как излишек Вселенной в руке или пластилин.

* * *

родители как солнечные боги

рождаются из моря и песка

а я створоженный комок тревоги

а после облака

все вещи есть без рамы без обмана

растут и движутся со мной

и глаза безболезненная рана

сквозит голубизной

моя любовь как яблочная тайна

ещё не сорвана никем

я отыщу её случайно

и съем

* * *

сто лет

ты лежал под спудом

под сердцем у меня

как незримый ребёнок

старинная вещь в сундуке

сто лет

я держала в руке нитку от журавля

а думала

это змея полёт

это детский смешной амулет

оберег

я прибита к берегу

взбираюсь смешивая слои

глины песка травы

скрипящий на зубах замес

милых мест

это тесто земли у него вкус любви

земляники

это тесто

превращаемое мной в текст

моя нежность пополам с тоской

сжимается в комки

разбегается птенцами

нитка

дёргается в руке

ты храним мной как тесное приданое в сундуке

как тесьма

как старинная перевязь стёршиеся постромки

сколько нужно сказать мне

нёбо

небо не вмещает слов

я укачиваю зыбку

наполненную до краёв буквами

и тку будущее

тонкой ниткой от журавля

я синица

жила за морем и вернулась

море я сожгла

Азов

Здесь чугунные жерла орехов тяжёлых полны.

Это годы побед, это ягоды славной войны,

кровяные тельца с венценосной, венозною кровью

в судоходных сосудах пловца. Это тело Петрово,

что разрушило башни паши. Это в горле комки.

Всё прошло, исчезает загар с петербургской руки.

Потешаясь над царской надеждой, великою жаждой,

камышовые дети пускают кораблик бумажный.

* * *

речь – это река

и внутри неё полчища туземцев

миссионеров земцев

крепостных и губернских тузов

приплясывают

* * *

чайка пронзительно в голове

из окна на запад океана запах

нет наверное просто свежей

рыбы

моё колено

кажется галькой в джинсах жалких

ветхих как робы

военнопленных

странное дело

тело

без тебя незнакомо как вещи

неживая природа

вроде

камня коряги в траве

* * *

Побежишь над землёй, как тревожная птица,

раздвигая деревья блуждающим взглядом,

выбиваясь из сил, помогая катиться

тяжким свёрткам травы под тобою и рядом.

А под утро коснёшься воды рукавами —

и поймёшь, что ошибка не роковая.

И замрёшь над рекой, чтоб внутри отраженья

видеть рыбы медлительное приближенье.

Зима

Что мне делать, я – это ты, я повсюду с тобой,

поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжёлых,

смотрю из окошек зрачков: вот ограда школы,

собака, девочка, дальше какой-то сбой —

ты закрываешь глаза, сдваиваешь ресницы.

Как я люблю их мерцание на щеке,

когда усталые кружевницы

лечат кисти в мелкой муке и молоке.

Даже если у этой зимы

миллионы раз,

если эти слова тысячу раз говорили, —

я верю, что сейчас

были

действительно мы.

Метемпсихоз

Каждый день я стучусь в эту дверь, но не знаю, хочу ли туда войти.

Может быть, только что-то

услышать, увидеть чудо.

Каждый день

наша соседка сверху кому-то кричит: «вон отсюда»,

и ещё – то-то, то-то и то-то.

С шести и до десяти.

Пада-

ют стулья, столы.

Малыш

плачет: «Мама, не нада!»

Старший, ровесник ему

по уму,

с кем-то пьёт за верандой детского сада.

Вот чужая реальность,

без перчаток её не возьмешь.

Для неё мои сложности – ложь,

но у всех свои виды ада.

Нет, не могу я сейчас говорить

о чудесном,

о прекрасном и странном.

Ты мне скажешь: дыши чистой праной,

но оконная рана

каплет воздухом грубой гульбы.

Кто-то плачет навзрыд.

Если бы

можно было их уберечь от себя

и друг от друга.

Как сама я слепа и слаба.

* * *

Москва, как скважина сухая,

засыпанная шлаком жалоб.

А ты идёшь, жару вдыхая,

и видишь: всё вокруг разжалось —

улыбки, улицы-спирали

и цель, как скрепка из дюрали,

соединяющая дни.

Куда теряются они?

* * *

превращаюсь в тебя погибаю и тело пустое

зависает над нами пронзая тоской наготою

и в ладонях твоих мы их держим вдвоём наготове

пропадает оно зарастая сухой берестой

а прозрачное время исчезло за пыльной стеною

ты становишься мной я живу всё становится мною

и стремительный город врывается в наше двойное

наше странное тело и мы погибаем и вновь…

* * *

обиды каменный цветок

на сердце давит сердцевиной

и сокращает крови ток

и жизнь мою наполовину

всё разлучается со мной

заплакано замутнено

сама я этому виной

мои обидчики невинны

ах если б данте знал ты как

бывает здесь без провожатых

когда космический сквозняк

уносит ум как пух и вату

когда любимые молчат

когда и книги не раскроешь

когда чужое слово «ад»

в руке как лезвие зажато

когда любимые молчат

когда любимые уходят

Диалог

Двадцать три.

Обнаружив,

что почти разучилась летать изнутри,

от тоски

перемещаюсь снаружи.

Я – пустяк,

маленький человек

с мешками заплаканных век.

Ничего.

Вот облака,

плывущие неторопливо,

как тысячи прихотливых,

объёмных и нежных лекал.

Вот блестящее солнце!

Когда-то

мы были связаны с ним тесней,

связью незамысловатой,

как растения или снег.

Мы когда-то и были

ими.

Но природа уже – ракушка

в багажнике автомобиля.

Память о летней поездке на юг

в ящике для безделушек,

в кармане брюк.

Только имя.

Не отчаиваться

не получается.

Нет, не так.

Посмотри:

лес живой, лес телесен.

Тесная лестница сосен,

резная плесень

мха —

да лес любой

реальней нас с тобой.

Я ищу абсолютные вещи,

и всё-таки я умру.

Ты говоришь: лес.

Умирают звери, деревья, птицы.

Не исчезают только какие-нибудь кварки,

частицы.

Расскажи мне, как выглядит мир

с точки зренья элементарных частиц.

Точно при свете электросварки?

Послушай птиц.

Небо смотрит в окно

сквозь угрюмые прутья решётки,

проникая в мою тюрьму,

перебирая меня, как чётки.

Делая чётким всё,

исполненным изумленья.

Но из плена тоски и лени

мне не вырваться к нему.

Ни тебя, ни себя, ни его

я уже не люблю, не вижу.

Помоги мне, ты выше.

Помоги же мне!

Так нельзя.

Ты не прах, не комочек теста,

обрывок текста,

платье, слеза.

Ты – это я и ты.

Ты – это узел, сплетенье

зверей и растений

удивительной красоты.

Ты – это встреча

света, речи.

Как ты можешь уйти,

если все во всех и они – это ты?

* * *

Смотри, смотри: вот ангел речи

перевернулся на крыле.

Он так раним, он так доверчив!

Тихонько плачет в полумгле.

И поднимается навстречу

другой, плотней и тяжелей.

Он непрозрачней, он покрепче.

Смотри: над нами ангел речи

с блестящей тубою заплечной

и ангел нижний, ангел встречный

с щемящей книгою полей.

Мы крылья складываем в плечи.

Какая тяжесть на земле,

какая боль! Но ангел речи…

* * *

снова качнулась земля

перетекает небо слоями

лица поплыли дремучие как острова

в теле внезапного счастья воздушные ямы

спутанная трава

как поглощает вода

как же легко отпустить распоясать

выцветшие города

плачь ненасытное сердце-неясыть

* * *

хлебные крошки падают со стола

и по треснувшей глади стула

катятся на коньках

тебе снится тула

нет не город глубокий тыл

я и ты

как странно

наша комната шар стеклянный

хлебные крошки как дети брейгеля

кто-то джазовый

раскачивается во мне

happy life

is regular

разве

так бывает

снег

* * *

больница тонущий корабль

как зимней утки перепонки

как отсыревшая кора

потерянной ребячьей джонки

но страха нет есть только мгла

всепроникающая влага

пока под кожей спит игла

бегу по соснам как летяга

Прогулка

вот и сентябрь и дожди затяжные

скоро начнутся а мы влюблены

в тихую вечность зелёной травы и

запаху прели не верим впервые

не замечая как в сны подвесные

спрятаться каждый жучок норовит

мысли беспечны и полуодеты

тёплые дни как прогульщики-дети

на поллитровый фонтан кока-колы

деньги нашедшие тут же за школой

ужас какой и зубные врачи

в зимних халатах стоят над душою

но не подступятся ты не кричи

тело растянуто в лето большое

* * *

Время, рвущееся на ветру,

как в разбитой витрине пиджак манекена,

уверяет, что я умру,

скатываясь постепенно

к мелким прихотям и страстям,

мыслям «купить порошка и сыра»,

рассыпаясь на тут и там,

удобряя поверхность мира.

Но тот, кто удерживает меня

от нелюбви, от исчезновенья

ярким светом сквозного дня,

полем зренья, —

тот, собирающий по частям

ткань истрёпанную, но живую,

отвечает мне тут и там:

«Да, я существую».