Текст книги "Яд персидской сирени"

Паша спал; подергивались веки, сжимались пальцы, иногда он стонал, как от боли, и скрежетал зубами. Серый туман становился жиже, он расползался и рвался на бесформенные куски и наконец и вовсе рассеялся, и в глаза ему внезапно ударил яркий луч солнца…

* * *

– Я больше не выдержу! – простонала Вера, прижимая пальцы к вискам. – Это безнадежно, это тупик!

– Верочка, все образумится, успокойся. Мы же вместе, это главное.

– Ты ничего не понимаешь! Это проклятие циркачки, все началось, когда отец ушел к ней, и с тех пор все хуже и хуже! – Вера почти кричала.

– Верочка, тише – Володя взял ее руку. – Не нужно, успокойся. Принести тебе что-нибудь? Успокоишься…

– По-твоему, я психопатка? – Она вырвала руку.

– Верочка, я же хочу как лучше, честное слово. Может, приляжешь? А хочешь, пойдем погуляем? Или на речку? Посидим на берегу? Тебе нужно отвлечься. Вино будешь? Немножко! Ты сразу расслабишься.

Он налил ей вина. Вера выпила залпом, утерлась рукой и расхохоталась. Уставилась на Володю с нехорошей ухмылкой и спросила:

– Ты веришь в проклятья?

– Какие проклятья, Верочка? О чем ты? Конечно нет, я современный человек. Тебе нужно успокоиться, слишком много на тебя свалилось. Ты не одна, я люблю тебя.

– Отец тоже любил… эту! Убил маму, меня, разрушил дом… Понимаешь, своими руками разрушил все! Этой не стало, но ничего уже не вернулось. Мама была несчастна, часто плакала… никогда ему не прощу! На нем грех! С тех пор мы делали вид, что мы вместе, что мы семья, но спальни у них были разные, я даже не уверена, что они с тех пор… Господи, какое унижение! Делать вид, что все прекрасно, утром семья за завтраком, родители, две сестрички, нас расспрашивают о школе, о друзьях, отец гладит ее по головке, она маленькая, она сиротка… Помню застывшее лицо мамы… Ненавижу! – Вера сжала кулаки. – Тяжкий крест, ноша, расплата за грех отца! Почему я? За что?

Володя с оторопью смотрел на ее искаженное ненавистью лицо, молчал. У него мелькнула мысль, что он совершенно ее не знает, и появилось странное чувство… тоскливое предчувствие беды, и он подумал, что устал и что плата слишком велика. Как всегда в минуты волнений, он куснул себя за большой палец, сделал усилие, соображая, чем отвлечь Веру, и, не придумав ничего лучшего, спросил:

– А ее мать… она что, так и не дала о себе знать? Ни разу? Открытку на день рождения дочки, мать ведь…

– Замолчи! – в ярости закричала Вера. – Я же говорила! Я же тебе рассказывала… Господи, не мучай меня! Я не хочу говорить о ней!

Она зарыдала. В гостиную заглянула Лена, взглянула вопросительно. Володя махнул – иди, мол, не до тебя! И она молча выскользнула…

Глава 15. Двое в зеленом мире

– Пошли купаться! – предложила Ника.

И они пошли к горе искать речку. Капитан бежал впереди, поминутно ныряя в кусты и выныривая то сбоку, то сзади, то далеко впереди. Тогда он останавливался и поджидал их. Репьев на шкуре прибавилось.

Речка стала новым источником бурных восторгов. Она резво и шумно бежала по светлым голышам, завертывалась бурунчиками, падала водопадами, бурлила и вдруг исчезала под пышными кустами ежевики и крапивы. В стороне от тропы была тихая заводь размером с ванну, и глубина там чувствовалась серьезная. Между голышами сиял белый песок. Если честно, это был скорее ручей, чем речка.

– Знаешь, как она называется? – спросила Ника.

– Как?

– Зоряная! Зоряная речка. Зорянка.

– Речка? Тоже мне речка! – хмыкнул Тим. – Ручей, а не речка. И название странное. – Я бы назвал Торопыга, или Болтун, или… Барабашка. Не знаю!

– А по-моему, красиво. Когда-то давно здесь была большая река.

– И пароходы плавали.

– Ага! Однажды археологи нашли под песком черепки греческих амфор, представляешь?

– Легенды нашего квартала, – не поверил Тим.

– Ты такой пессимист, просто ужас! Осторожно! – закричала она, видя, что Тим собирается броситься в воду. – Там омут!

Но было поздно. Тим плюхнулся в темную воду и исчез. Капитан вскочил на ноги и взлаял. Ника испуганно вглядывалась в воду, но там только круги расходились.

– Тим! – закричала она отчаянно. – Тимка!

И недолго думая, тоже прыгнула в воду, Капитан – следом. И тут мячиком на поверхность выскочил Тим. Воды было ему по грудь. Всего-то.

– Как ты меня напугал! Я думала, ты утонул! – Ника чуть не плакала.

– И бросилась спасать?

– Я не знала, что делать! Почему она такая темная? Прямо омут!

– Наверное, из-за тени. Там густая тень, видишь, ветки прямо в воде. Иди сюда! – Он подхватил Нику на руки и окунул. Она взвизгнула…

…Они лежали, примяв дикую мяту, синие колокольчики, хрустящие стебли бычьей крови и бледно-сиреневые астры. Сочные, мощные, чуть не в человеческий рост стебли послушно и мягко легли под них.

– Не нужно, Капитан смотрит! – прошептала Ника.

– Брысь! – негромко сказал Тим. Капитан не двинулся с места, сидел сбоку, крутил головой на всякий посторонний шорох. – Он не обращает внимания, не бойся.

Такой постели у них еще не было! Потревоженные травы надрывно благоухали, потренькивали птицы, перескакивая с ветки на ветку. Рассеянный солнечный свет бродил по лесу, листья опали от зноя, где-то сверху угадывался благодушный Детинец.

– Тут можно жить, – сказала Ника. – Даже без палатки.

– Ночью холодно. И волки.

– Не ври, здесь нет волков.

– Я видел одного ночью.

– Это был Капитан!

– Не уверен, – мрачно покачал головой Тим. – Совсем не уверен.

– Тимка, не пугай меня, я все равно не боюсь!

Он прижал ее к себе. Они снова стали целоваться.

– Не торопись, – шепнула Ника, не отрываясь от его рта. – Ты знаешь, здесь все по-другому. Мы как древние люди, да? И все это ритуал: эта купель, трава, гора и мы!

– И волк по кличке Капитан. Ты полосатая от солнца…

Они лежали нагие, их длинные тонкие тела казались бледными невиданными растениями – возможно, грибами или побегами гигантских папоротников…

…Ника научилась печь хлеб. В полнейшем восторге она затормошила спящего Тима и закричала:

– Смотри, что я принесла! – Она положила ему на живот рыжий каравай, одуряюще пахнущий только что испеченным хлебом. – Горячий еще! Вставай, будем завтракать.

Теплый хлеб, парное молоко и мед – так завтракали, наверное, олимпийские боги.

– Кофе не хочешь? – спросил Тим.

Ника только головой мотнула – была занята, слизывала мед с пальцев.

– Знаешь, у них тут натуральное хозяйство. Как тысячу лет назад. Хлеб сами пекут, мед, сахар не нужен, яблоки, груши, вон, сколько шелковицы, и еще огород.

– А мука откуда? – снисходительно отозвался Тим. – Вот если бы и пшеницу сеяли…

– Не обязательно! Их племя выменивает муку на мед. И соль, и лен. Здесь нет ни газет, ни телевизора, ни телефона. Кстати, ты заметил: нам ни разу никто не позвонил? И электричества здесь тоже нет.

– Телефоны разрядились. Может, смотаемся в город? Купим кофе, газет, увидимся с ребятами, а? В ванне посидим…

– Давай попозже, жалко терять такой день. Кроме того, вечером мы идем в гости.

– Куда?

– Говорю же, в гости. Люба ведет нас к Наталье Антоновне.

– А это еще кто?

– Местная травница.

– Ведьма?

– Не знаю. Люба говорит, Наталья Антоновна врач. Переселилась сюда после смерти мужа, уже давно. Люба сказала, она его уморила! – Последние слова Ника прошептала.

– Как это уморила? Отравила?

– Ага. Он очень болел, а она стала лечить его травами, а они не всем помогают. Он и умер.

– Ничего себе! А кого она теперь морит?

Ника пожала плечами:

– Они тут все собирают травы и грибы. Наталья Антоновна у них за старшую. Остальные совсем простые, вроде Любы. Она умная, начальником была, вроде главным врачом города.

– А много их тут?

– Не очень. Я думаю, их двенадцать, как знаков Зодиака. Причем одни женщины. Вдовы. А некоторые вообще всю жизнь одни. То есть мужчины есть, но мало и совсем старички. У Оксаны две лошади, у других коровы и овцы. Можно купить шерсть, Люба говорит, отдадут задешево. Купим, и я буду учиться вязать. Есть еще Катерина – совсем больная, не встает. Скоро помрет.

– Молодая?

– Катерина? Девяносто!

– А Любе сколько?

– Не знаю. Она совсем молодая, только лицо очень загорело. А так – молодая. И красивая.

– Не заметил.

– Ты просто не смотришь по сторонам. Уткнешься в свой ноутбук, а жизнь проходит мимо!

– Какая жизнь? Какой ноутбук? Какой Интернет? – рассмеялся Тим. – Да здесь время давно остановилось! И стоит на месте, никуда не идет. И вай-фая нет.

– Идет! Здесь тоже бывает зима. Гора стоит белая-белая, снег сыплет и сыплет. Мы приедем сюда зимой встречать Новый год на вершине, хочешь?

– Их же тут совсем засыпает.

– Ага! Даже Мишкина лавка не приезжает до самой весны.

– А деньги у них есть?

– В каком смысле? – удивилась Ника.

– В смысле купить что-нибудь, ну, там, керосин, соль? Спички, свечки какие-нибудь. На случай войны.

– Очень умно! По-моему, нет. Мишка берет у них мед, шерсть, сушеную траву и грибы и привозит что заказывают. Зачем им деньги? Может, у Натальи Антоновны и есть… Знаешь, у них был движок, давал электричество, сломался, два года уже. Люба спрашивала: может, ты посмотришь?

– Посмотреть можно, только я в них слабо понимаю.

– Ну хоть посмотри. У вас, мужчин, другой менталитет – вы должны чувствовать технику, я читала. Люба говорит, почти совсем новый. Она попросила Мишку, но тот вечно спешит, сильно деловой. А по-моему, просто не умеет. Люба говорит, он вообще какой-то недалекий и закладывает.

Тим пожал плечами:

– Мужик как мужик. Насчет движка… если настаиваешь, посмотрю, не жалко. Менталитет действительно разный – рад, что ты это понимаешь. – Тон у него был снисходительным.

– Ой-ой-ой, какие мы сложные!

– А то!

Он шутливо толкнул ее в плечо, она ответила, он толкнул еще раз, она расхохоталась…

Глава 16. Заброшенный дом

Если вы быстро находите правду – значит, вы чего-то не замечаете.

Из законов Мерфи в X-Files

– Оперативное совещание Клуба считаю открытым, – сказал Монах. – Что удалось нарыть?

Члены Детективного клуба уютно устроились под крылом у доброго Митрича. Пили пиво и беседовали на разные интересные темы. Как обычно, как всегда. На сей раз интересной темой была история семейства Мережко.

– Кое-что. В который раз прихожу к выводу, что счастливых семей не бывает, кого ни возьми, обязательно трагедия, слезы, надрыв. И счастливых браков тоже не бывает. Взять хотя бы тебя: ты был женат трижды и всякий раз сбегал, а почему?

– В корне не согласен, Леша. Когда человек твердо знает, чего хочет, все в порядке. А когда постоянные ожидания халявы, все ему должны, карьера не задалась, жена вечно недовольна, любимая женщина на стороне тоже недовольна и чего-то требует, машина – стыдоба и так далее… какое уж тут счастье? Завышенные ожидания и непременно фрустрация в итоге.

– Неужели? И какое лекарство? Сбегать?

– Снизить планку или вкалывать за троих. Можно сбечь, но всегда одно и то же, от себя не сбежишь. Если ты намекаешь на меня, то я сбегал вовсе не потому.

– А почему?

– Я бродяга, ты же знаешь. Лес, горы, костерок… какая, к черту, семейная жизнь? Кроме того, не я уходил, уходили они.

– А ты только сбегал, – скептически заметил Добродеев.

– Именно. Знаешь, какая разница между «сбежать» и «уйти»?

– В скорости?

– Я всегда ценил твое чувство юмора, но сейчас ты ошибаешься. Это абсолютно разные по смыслу слова. Когда мужчина сбегает, он, как правило, возвращается, сбегают на время: попить пивка, половить рыбу, встретиться тайком с прекрасной незнакомкой. А вот «уйти» – это серьезно, Леша. Это надолго, если не навсегда. То есть я сбегал, а они уходили, не дождавшись меня. А ведь я всегда возвращался. – Монах грустно покивал. – Жизнь страшно несправедлива, Леша.

– И нет лекарства?

– Как нет! Есть, конечно.

– Интересно послушать.

– Я же сказал! Опустить планку или заняться делом, придумать себе хобби, не ждать халявы, а вкалывать. Лично я опустил бы планку. Человеку нужно немного…

– Например? Тебе лично?

Монах задумался, загадочно глядя на Добродеева. Потом сказал:

– Чтобы было интересно: новые люди, загадки, еще топать по бездорожью и ночевать у костра. Не сотворять себе кумира. Тебе не подходит, ты у нас сноб, ты погряз в стиле и комфорте, у тебя связи.

– Чего это я сноб? – обиделся Добродеев.

– Того. Кофе в парке тебе не хорош, галстук-бабочка прямо с утра, костюмчик запредельный, крокодиловые туфли… в отличие от меня. – Монах вытянул ногу в китайской матерчатой тапочке с драконом, повертел.

– Какой крокодил, Христофорыч! Туфли как туфли, самые обыкновенные.

– Да? Тогда ладно, живи дальше, – ухмыльнулся Монах. – И еще. Нужно философски подходить к реальности, твердо памятуя, во-первых, про полосатую зебру, про свет в конце туннеля и праздник на твоей улице, а во-вторых про удачу и шанс. И самое главное – чтобы было интересно, как я уже сказал ранее. При позитивном настрое даже мелочи потрясающе интересны. Дождь, трава пахнет с ума сойти как, желудем прилетело по тыкве, фирмовый канапе Митрича с колбаской и маринованным огурчиком под пивко, даже дрянной кофе в парковом кафе… Сидишь под развесистой липой и смотришь на реку, а там кораблик пыхтит, музыка доносится, вода бликует, бьет в глаза, а ты жмуришься и радостен.

– Ты хочешь сказать, что ощущение счастья человек носит с собой? – догадался Добродеев. – Или в себе? Мысль не нова.

– Счастья, несчастья, неудачу, радость, судьбу и так далее. Да. Весь этот скарб каждый из нас таскает с собой, на собственном горбу. Мысль не нова, ты прав.

– А если кирпичом по голове? Не желудем, а кирпичом? Это тоже с собой?

Монах загадочно смотрел на Добродеева, пропускал бороду сквозь пятерню, молчал.

– Ну! – поторопил его журналист. – Открой как волхв обывателю. Личность сама решает свою судьбу или готовая программа и короткий поводок?

– Не знаю, Леша, – сказал наконец Монах. – И то, и другое.

– Это как?

– Все мы смертны. Это готовая программа или как? Все мы родились от женщины, если не клоны, конечно. Программа? – Добродеев кивнул. – Если айкью у тебя сорок процентов, то Нобелевка тебе не светит. Если ты жадина, тебя не любят женщины. Если ты весишь сто кэгэ, тебя не возьмут в балет. Да сколько угодно. Вот и отдели зерна от плевел. Если в нашу планету влетит метеорит, то кирдык всем – и толстым, и худым. Я хочу сказать, выбираешь ты, но исключительно в заданных параметрах.

– Каких?

– Дело должно происходить на планете Земля. Раз. Важно помнить, в какое время ты живешь, и соответствовать ему одеждой, словарем и выражением лица. Два. Желательно не нарываться ни на улице, ни в разговоре со старшими по чину, в смысле опять-таки соответствовать. Три. Вкалывать. Четыре. Еще?

– Не надо, я понял. Ты забыл добавить, что ты всего-навсего волхв, а не господь бог, а потому не можешь всего знать.

– Ну-у… – задумался Монах. – Я иногда думаю, что и господь бог не все знает. Кстати, британские ученые пришли к выводу, что всякая живая тварь погружена в некий биогенетический сироп, что делает возможным передачу сигнала внутри вида. Человек барахтается в этом сиропе, принимает безумное количество информации, ему приходится спать, чтобы рассортировать бурный поток и не сойти с ума; это также объясняет внезапные озарения, догадки, интуицию и телепатию. А также ясновидение. Вот, к примеру, смотришь ты на прекрасную незнакомку, скажем, в баре: в мини, с голой спиной, вся из себя и цедит виски; вы встретились глазами, она подмигнула, и ты понял, что вечер удался. А интуиция, вредная баба, зудит под руку: ты бы, парень, поостерегся, клофелинщица небось, погоришь! То есть биосироп передал тебе привет от мужика, который уже погорел на этом самом месте. Но ты в гробу его видал и лезешь напролом… – Монах вздохнул. – Эх, насколько жизнь была бы легче, если бы мы прислушивались к собственной интуиции. Но мы не ищем легких путей, нам нужен драйв, риск и мордобой. Как сказал один известный писатель, человек, падла этакая, все время ищет приключений на свою голову. Слово «голова» я употребил фигурально, как ты понимаешь. Как по-твоему, это готовая программа, она же короткий поводок, с которого не сорвешься, или как? Если да, то сразу возникает ряд интересных вопросов: кому это надо? Кто отвечает за базар? Зачем? И вообще.

– Ладно, – сказал Добродеев после паузы. – Найдем тарелку и спросим старших братьев по разуму. Про Мережко будешь слушать?

– Валяй.

– Владимир Мережко был успешным бизнесменом, торговал недвижимостью, бензином, электроникой. Жена, ребенок, счастливая семейная жизнь. И вдруг – бац! Финита. Безумная любовь к циркачке, разрыв с семьей, бурный уход из дома, сплетни, пересуды и тэдэ. Через пять лет она его бросила с ребенком, девочкой Татьяной, и ему пришлось вернуться. Жена его приняла, но сам понимаешь, что это была за жизнь – она его так и не простила. А он не оправился после удара, пытался искать циркачку и обожал младшую дочь. Через десять лет Мережко умер, разделив имущество поровну между дочерьми, оставив опекуншей законную жену, а после ее смерти опекуном стала сводная сестра Вера. Девчонка была сущим наказанием, плохо себя вела, связалась с сомнительной компанией, сбегала из дома, а потом убила любовника по имени Визард. Мы уже знаем об этом от Эрика-Шухера. Ей грозила тюрьма, но семья подсуетилась, и ее заперли в психиатрическую лечебницу, где она провела семь лет. Вышла она оттуда пару недель назад, так как заведение прикрыли, найдя там всякие нарушения, и сестре пришлось срочно забрать ее домой. У меня есть их адрес.

– Ты сказал, несчастная семья… Ты имел в виду проблемы с девушкой из психушки? Мой длинный нос чует, что это не все.

Добродеев хмыкнул, так как нос у Монаха был довольно-таки лепешкой, а не длинный, и сказал:

– Твой длинный нос прав. Не только. В августе прошлого года попал под машину муж Веры, Павел Терехин, чудом остался жив, пролежал в коме почти девять месяцев. Его буквально сшили заново – на нем живого места не было. Пришел в себя около недели назад, но ничего не помнит и никого не узнает.

– Авария?

– Дело было на загородном шоссе. Терехин шел или стоял на дороге, и проезжавший автомобиль сбил его и, по-видимому, протащил еще какое-то расстояние. А может, его туда привезли и выбросили. Тут неясность. Также неясно, как он туда попал. Его собственный автомобиль «Лексус» не нашли. Подобрал и привез его в районную больничку неизвестный. Объяснил, что, проезжая мимо, случайно заметил на обочине лежащего человека…

– И в благодарность доброго самаритянина замели и сделали главным подозреваемым, – заметил Монах.

– Не успели, так как он исчез. Дежурный врач очень удивился, сказал, что вот только что крутился здесь, помогал, а когда явилась полиция, его уже и след простыл. Они предположили, что его, возможно, избили, а потом переехали и бросили, думая, что он мертв, а он сумел доползти до дороги. Личность его сразу установить не удалось, документов при нем не было. После его исчезновения жена… ее зовут Вера, обзванивала больницы и морги. В одной из районных больниц ей сообщили, что к ним был доставлен мужчина, возраст и внешность совпадали; Вера его опознала. Через несколько дней она перевезла его в частную больницу.

– Конкуренты? Что-либо уже известно?

– Вряд ли конкуренты, сейчас не лихие девяностые. Бизнес вполне обычный, таких много. Кроме того, по-прежнему принадлежит семье, процветает, долгов нет. Никто не наехал и не отнял. Возможно, позарились на машину, «Лексус» последней модели. Остановили, вытащили… и бросили. Это все.

– Жена?

Добродеев пожал плечами:

– Я знаю врача из клиники, позвонил, расспросил. Он говорит, бывала у него каждый день, подолгу сидела у постели. А также хватала его, врача, за рукав, требовала сообщить, когда муж очнется, плакала и очень боялась, что он станет идиотом – у него была серьезная черепно-мозговая травма.

– Понятно. И, разумеется, она понятия не имеет, как он оказался на загородном шоссе.

Добродеев снова пожал плечами.

– А теперь он очнулся, но ничего не помнит, так? Где он сейчас? В больнице?

– Нет, Вера забрала его домой. Согласись, это рекомендует ее преданной женой.

– Допустим. То есть на данный момент в доме, кроме нее, находятся сестра-психопатка и муж, потерявший память. Интересный раскладец выпал.

– Возможно, еще домработница и сиделка. Врач настаивал, что нужна сиделка.

– Если настаивал, значит, наняли, они люди с деньгами. Значит, двадцать пять лет назад некий бизнесмен по имени Владимир Мережко бросил семью и ушел к любовнице, Виктории Тарнавской; у них родилась дочь Татьяна; через пять лет она бросила мужа и ребенка и сбежала. С тех пор о ней ни слуху ни духу. Десять лет назад Мережко умер; Татьяне тогда было пятнадцать. После смерти отца она пошла вразнос. Это если тезисно.

– Мы не знаем, Христофорыч, не факт, что ни слуху ни духу, может, она писала или звонила.

– Не буду спорить, возможно. А законная жена Мережко жива? Ты, кажется, упомянул, что она умерла?

– Тамара Мережко умерла два года назад.

– С этим ясно. Что по цирку? Куда он делся?

– Нужно в архив, я не успел. Ты собирался в адресный стол…

– Я там был. Тарнавская Виктория Алексеевна в городе не проживает. В социальных сетях ее также нет. Я сделал запрос на Мережко Владимира Павловича, на всякий случай, и мне дали его адрес. Человека уже нет, а адрес имеется.

– У меня тоже имеется. Кооператив «Радуга», улица Озерная, двадцать два. Рядом с озером.

– У меня другой – Еловица, улица Сосновая, дом шестнадцать. Это далеко?

– За городом. Наверное, это старый адрес.

– Подозреваю, в доме шестнадцать Мережко жил со своей циркачкой.

– А что это нам дает?

– Это дает нам соседей, сующих нос в личную жизнь других соседей.

– Четверть века, Христофорыч! Там уже никого не осталось.

– Проверим. Заодно узнаем, что с домом. По-прежнему принадлежит семье Мережко или продан. А соседи… если повезет, обнаружится свидетель, видевший, как Тарнавская с чемоданом усаживалась в такси, причем вспомнит, что была глубокая ночь, гремел гром и била молния и, само собой разумеется, шел дождь. Информация о Тарнавской до сих пор плавает в биосиропе, нужно только ее выловить. То есть всего-навсего найти свидетеля. Посему предлагаю начать поиски свидетеля незамедлительно.

…Двухэтажный дом под номером шестнадцать на улице Сосновой они нашли сразу. Он прятался в глубине одичавшего сада – здесь не было протоптанных тропинок и росла высокая трава; в слепых окнах отражался малиновый закат, из щелей крыльца торчала белесая сорная трава; пятна сырости на стенах и облупившаяся местами штукатурка довершали гнетущую картину. Запустение, мрак, холод… Дом был необитаем.

Они переглянулись, и Монах сказал:

– Дом с привидениями. Почему они его не продали? Тяжелые воспоминания, предательство, поруганная любовь. Тем более разрушается.

– Может, не было желающих?

– Не может. Район прекрасный, лес, река, воздух. Тут другое, тут чувствуется намерение или нежелание. Я понимаю, Мережко не решился, там прошли самые счастливые дни его жизни, но его нет уже десять лет. На месте семьи я бы избавился от дома незамедлительно. Он как камень на шее и полон отрицательной энергетики.

– Что делаем?

– Я бы заглянул внутрь. У тебя есть отмычка?

– Отмычка? – хмыкнул Добродеев. – Нету, оставил дома. А у тебя?

– Все свое ношу с собой. Конечно, есть. Пошли.

Деревянная калитка душераздирающе заскрипела, пропуская их. Буйные заросли травы цеплялись за ноги. Добродеев чертыхался, Монах озирался с любопытством. Они остановились у крыльца с проваленными почерневшими ступенями. Серая громада дома угрожающе нависала над ними, незряче смотрели закрытые изнутри бумагой окна; пахло сыростью и гнильем. Добродеев поежился.

– Здесь холоднее, чем на улице, – сказал Монах. – Чувствуешь?

– Только давай без мистики, Христофорыч. Вечереет, потому и холоднее. Тем более рядом лес и река. Может, вернемся завтра с утречка?

– Не будем терять время, раз уж мы здесь. Вперед, Леша. Я с тобой.

Добродеев шагнул на ступеньку, которая угрожающе заскрипела.

– Держись! – прошептал Монах ему в спину.

– Что? – Добродеев обернулся.

– Где?

– Почему шепотом?

– Для колорита, – сказал Монах. – Здесь никого нет. Эй, есть тут кто? – Он повысил голос. – Видишь, никого нет.

Пусти!

Он отодвинул Добродеева и поднялся на крыльцо. Подергал ручку двери, пнул ногой, налег плечом, и дверь с легким щелчком приоткрылась. На них пахнуло резким запахом гнили. Монах первым протиснулся в щель, за ним влез Добродеев. Под ногами затрещал какой-то мелкий мусор. Внутри дома было темно; на них, казалось, навалилась вязкая густая тишина – она тонко и неприятно звенела. Монах потряс головой.

Они постояли, привыкая к темноте. Через пару минут обозначилась обширная прихожая с ободранными деревянными панелями, винтовая лестница на второй этаж с поломанными перилами, проемы на месте вырванных дверей по обе ее стороны, обвалившийся потолок – в том месте, где висела вырванная с корнями люстра. Мерзость запустения, тяжелый дух сырости и затхлости…

– Как-то здесь неуютно, – негромко сказал Добродеев. – Смотри, следы!

На серой пыли явственно выделялась цепочка следов к лестнице.

– Здесь кто-то есть! – Добродеев перешел на шепот.

– Следы старые, Леша, сверху пыль. Я вообще удивляюсь, что здесь сохранилось хоть что-то. Деревянная лестница, оконные рамы. Бери не хочу. Семья, как я понимаю, здесь не бывает.

– Да уж. Что мы ищем?

– Ничего. Потому что здесь ничего уже нет. Мы пришли сюда проникнуться атмосферой. Мало напоминает любовное гнездышко, правда? А ведь люди были счастливы здесь… когда-то. Бегал ребенок, смеялась женщина, мужчина открывал вино. Вот так, Леша, проходят жизнь и слава, и остается один прах и тлен.

– Христофорыч, не нагнетай. И так тошно. Если ты уже проникся, пошли на свет. Как-то здесь… – Он передернул плечами.

– Раз уж мы пришли и нам открыли, то надо осмотреться. Что ты можешь сказать об этом доме? Говорят, жилище многое говорит о хозяине. Ну-ка!

– Господи, да что тут скажешь! – воскликнул Добродеев. – Двадцать лет дом стоит пустой, гниет, разрушается, заброшен, никому не нужен.

– У тебя не создалось впечатление, что в нем жили очень недолго?

– Какая разница, сколько в нем жили!

– Лет пять точно.

– Откуда ты знаешь?

– Окна в левом крыле не закрыты ничем, а в правом залеплены бумагой.

– И что? – Добродеев с недоумением уставился на Монаха.

– А то, что жили только в левом крыле, дом был новый, правое крыло достраивалось… скорее всего.

– И что?

– Ничего. Просто сказал. Они его достраивали и собирались жить долго и счастливо.

– И что?

– А то, что Мережко купил его для новой семьи. Недостроенный, так как очень спешил начать новую жизнь. Пошли посмотрим, Леша.

Они вошли через проем в большую комнату с тремя длинными окнами и разрушенным камином. Постояли на пороге; Монах с любопытством озирался, впечатлительный Добродеев вздыхал – ему было не по себе. Зал для приемов, видимо. Музыка, танцующие люди, смех, звон бокалов. Все прошло, все кануло…

Дальше – небольшое квадратное помещение. Это была кухня, судя по следам от стенных шкафчиков и холодильника. Мусор, куски штукатурки, пыль…

– Интересно, – пробормотал Добродеев, – кто забрал мебель? Мережко?

– Вряд ли. Ему было не до мебели. Он все бросил и ушел. Сначала жил один с девочкой, надеялся, что циркачка вернется, лежал без сна, прислушивался, вскакивал, бежал к двери, потом возвращался в холодную постель; готовил ужин на троих, заплетал дочке косички, рассказывал про маму, говорил, что она приедет: «завтра, завтра, завтра». И Татка повторяла: «завтра, завтра, завтра». А мебель потом забрали добрые люди. Продать дом он так и не смог…

– Думал, что она вернется?

Монах развел руками.

– Бедный человек, – вздохнул Добродеев. – Если бы он только знал, что его маленькая девочка станет убийцей и попадет в психушку…

…Следующая комната была небольшой, здесь могла жить прислуга. Дальше пара мелких помещений, вроде кладовок. Они перешли на правую сторону. Двери здесь тоже не было, проем был заколочен досками. Монах оторвал доску, одну, другую, и ступил в громадное помещение без стен и пола. Он оказался прав, стройка здесь так и не была закончена. Семья проживала в левом крыле. Видимо, руки не доходили, им и так было хорошо…

На втором этаже, куда они с опаской поднялись по шатким рассохшимся ступенькам, находилась хозяйская спальня – большая комната с двумя окнами и следами стенных шкафов по периметру. Грязные клочья когда-то белых обоев, мелкий мусор, скрученные сухие листья и клочки бумаги – вот и все, что здесь осталось. Монах подобрал один бумажный обрывок, расправил. Это была выцветшая фотография: счастливое семейство – улыбающийся крупный мужчина в белой рубахе с расстегнутым воротом, маленькая темноволосая женщина, прижавшаяся к его плечу; на коленях у него ребенок – девочка в красном платьице с медвежонком. Добродеев заглянул Монаху через плечо. Оба некоторое время рассматривали фотографию счастливого семейства.

– Да-а… – протянул наконец Добродеев. – И сказать нечего. Было и прошло.

– Сказать есть что, Леша. Чего-то я не усекаю. Эта женщина сбежала, бросив мужа и дочь… Поднялась ночью, когда они спали, спустилась вниз, прихватила припрятанный чемодан и выскользнула из дома.

– А на улице ее ожидал любимый мужчина с машиной, – подхватил Добродеев. – Он открыл дверцу, она уселась, и они уехали. Навсегда.

– Ты забыл сказать, что она перед бегством зашла к дочке, поцеловала ее в лобик и поправила одеяло, – произнес Монах со странной интонацией. – На прощание. И смахнула невольную слезу.

– Что ты хочешь сказать, Христофорыч? Ты думаешь, она ушла не по своей воле? – встрепенулся чуткий Добродеев. – Думаешь, ее заставили?

– Не знаю, Леша. Надо бы поговорить с Таткой…

– Ей было всего четыре! Что она может помнить? Кроме того, она под замком.

– Думаю, попытаться стоит. Она ведь сумела написать Эрику, вдруг и встреча получится. Поговорим с Эриком, может, он что-нибудь придумает. – Монах помолчал, раздумывая, потом сказал: – И еще одна мысль не дает мне покоя…

Добродеев с любопытством уставился на Монаха.

– Подумай, Леша, на хрен им этот дом? Он как могильный памятник, вечное напоминание о трагическом водоразделе, символическая веха между «до» и «после». «До» – все прекрасно, «после» – упадок и обида. Я понимаю, пока Мережко был жив, он не хотел его продавать, но его нет уже десять лет! Приличный дом, можно взять за него хорошие деньги. Они не были тут ни разу с тех пор, они словно забыли о нем. Почему?

– Почему?

– Я вижу только одну причину, Леша. Мережко не хотел его продавать, с этим ясно. А вот потом… Возможно, он завещал его Татке, и семья ничего не могла поделать. Они могли уговорить Татку, но, возможно, не успели, что называется, руки не дошли, а последние семь лет ее и вовсе не было. Хотя… – Он снова задумался. – Хотя отношения между «настоящей» семьей и приемышем были скорее всего настолько сложны, что тема продажи вряд ли возникала.