Текст книги "Психология счастья и оптимизма"

Идеология и психология фанатизма, мистицизма и аскетизма являются, конечно, крайними, парадоксальными формами жизни и, подобно крайностям гедонизма по типу, например, «мне мгновенье – наслажденье, остальное – трын-трава», объективно вряд ли являются благотворными для общего нравственного и психического здоровья личности. В конечном итоге они направлены не столько на обогащение и развитие, сколько на истощение ее внутренних потенциалов, сужают и ограничивают психологическое пространство для личностного роста.

Особенно противоречивым и неоднозначным по своему нравственно-психологическому содержанию представляется нам аскетический образ жизни и соответствующая ему разновидность смысложизненного счастья. Многое в них остается необычным и непонятным, с точки зрения здравого смысла и житейской практики. Как объяснить, например, поиски страдания «по доброй воле», самоценность страдания, страдание ради страдания? Нередко аскеты для самоутверждения подвергают себя физической боли, которая превышает не только разумную, но и предельно допустимую норму.

Понять все это можно только с позиции того, что страданию и самоограничению, «умерщвлению плоти» и отречению от земных благ в аскетизме придается некий реальный смысл – религиозный, социальный, нравственный, личностный и т. д., поэтому страдания становятся одновременно источником положительных переживаний. Страдания и радости как бы сливаются воедино: страдания влекут за собой радости и смешиваются с ними. Даже ожидание страдания и воспоминание о нем, если они связываются со смыслом и имеют глубокую личностную убежденность, могут вызывать радостные ощущения.

Аскетом изобразил Н. Г. Чернышевский Рахметова в романе «Что делать?». И это не случайно. Рахметов для него особенный человек, «экземпляр очень редкой породы», которых мало и за «которыми не угнаться». Особенность таких натур, как Рахметов, в том, что суровый, спартанский образ жизни, сознательное умерщвление плоти, отказ от личных чувств и пристрастий они принимают ради великой идеи – «требования для людей полного наслаждения жизнью». Удовольствия они находят не в том, в чем обычные люди, а в делах «честных и полезных для других», в неукоснительном следовании своим принципам и убеждениям. Для Н. Г. Чернышевского, как убежденного революционного демократа, а значит, и для Рахметова, эти принципы и убеждения состояли в том, чтобы не было бедных, чтобы никто никого не принуждал, а все люди были бы «веселые, добрые, счастливые…» (Чернышевский, 1955, с. 76).

Н. Г. Чернышевскому, который своим общественным идеалом считал счастье человека и «чистое наслаждение жизнью», важно было показать, что «мрачное чудовище», каким сам себя считает Рахметов и которого окружающие побаивались, называя «ригористом» или просто «чудаком», на самом деле был человеком очень деликатным и тонко чувствующим, которому как и всем, хотелось «не только исполнять обязанности, но и радоваться жизнью» (Чернышевский, 1955, с. 304). И хотя Н. Г. Чернышевский явно симпатизирует своему аскетическому герою, он тем не менее не призывает других следовать этому примеру и не проповедует аскетизм как принцип жизни. Для него будущие люди – это люди радостные, счастливые, пользующиеся всеми благами жизни. Но путь к этому будущему прокладывают такие люди, как Рахметов, ради счастья других жертвующие своим собственным счастьем. И автор романа не скупится на возвышенные слова, характеризуя этих людей: «Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало: но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат: это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли» (там же, с. 294).

В этой связи важно подчеркнуть, что необходимость положительных эмоциональных «подпиток» для этого смысложизненного типа людей достигается не столько за счет тех «микроудовольствий», получаемых «здесь и сейчас» в результате удовлетворения повседневных и непрерывно возникающих потребностей, не за счет реализации краткосрочных целей, что является характерным для гедонистических установок, сколько за счет чувства собственной правоты, уверенности в правильности избранного пути, переживания подлинности своей жизни, внутренней закрепощенности и свободы.

Правомерность выделения двух глобальных типов личностной удовлетворенности и счастья по предложенному выше основанию – соотношение смысла и жизни – хорошо согласуется со многими современными теориями мотивации. Мы имеем в виду не только традиционное деление мотивов на «процесс» и «результат» и связанные с таким делением отдельные концепции интринсивной (внутренней) мотивации, например, теория «потока» («flow») М. Чиксентмихали и др. (Csikszentmihalyi, Figurski, 1982; Deci, Ryen, 1985), но и некоторые другие, менее известные, хотя и более интересные, с точки зрения обсуждаемой нами проблемы типологических характеристик счастья.

В этой связи заслуживает внимания «целевая» теория мотивации, которая в последние годы активно разрабатывается английским психологом М. Аптером, находя все большее признание и поддержку у других авторов. Согласно этой теории, существует два главных мотивационных состояния или режима функционирования людей – «целевой» и «парацелевой». Им соответствуют и две основные формы извлечения удовольствия или два совершенно различных источника удовлетворенности жизнью. «Целевое» состояние характеризуется невысоким уровнем активации, здесь внимание и действия концентрируются на значимых, но отдаленных целях, и индивиды более обеспокоены своим будущим, чем настоящим. В другом, «парацелевом» состоянии они, напротив, озабочены поиском все новых и новых источников возбуждения, им важно не столько то, к какому конкретному результату приведет то или иное действие или событие, а с какими личностными переживаниями оно связано в настоящем. Иными словами, их больше интересует действие как таковое, сам процесс деятельности, а не ее последствия, что явно напоминает игру. При этом важно отметить, что в предпочтении одного режима другому, одного источника удовольствия другому у испытуемых явно прослеживаются последовательные индивидуальные различия (Apter, 1984).

Эмпирические данные, подтверждающие, хотя и опосредованно, через антитезу, психологическую реальность и правомерность выделения этих двух классических типов счастья и удовлетворенности жизнью, имеются и в некоторых социально-психологических исследованиях удовлетворенности трудом, проведенных отечественными учеными в 1980-е годы. Опираясь на соответствующие работы ленинградских и прибалтийских социологов, Н. Ф. Наумова приходит к выводу о необходимости выделения двух типов общей неудовлетворенности. Один из них, обозначенный как «неудовлетворенность-неадаптация», имеет своим основанием индивидуальную оценку человеком конкретных условий своего существования, наличной или ожидаемой жизненной ситуации. В основе другого типа лежит уже не просто психологический феномен плохой адаптации индивида к условиям существования, а более глубокие экзистенциональные переживания личности. Поэтому он определяется автором как «экзистенциональная неудовлетворенность», что равноценно, по крайней мере, очень близко состоянию бесперспективности существования, отсутствию или утрате личностью смысла жизни и других высших «бытийных» ценностей.

Именно эта экзистенциальная неудовлетворенность является, по мнению Н. Ф. Наумовой, импульсом «выхода за пределы самого себя», т. е. создания ситуации, где «старых» известных возможностей становится уже недостаточно и требуется максимальное использование внутренних ресурсов человека. Важным типологическим различием одной неудовлетворенности от другой представляется нам тот факт, что первой из них, по данным исследования, всегда сопутствует высокая частная неудовлетворенность, а второй – не обязательно. Эта экзистенциальная общая неудовлетворенность, напротив, может сопровождаться очень высокой частной удовлетворенностью. «Это значит, – делает вывод автор, – что переход – прежде всего волевой, а не мотивационный акт» (Наумова, 1988, с. 77).

Выделенные нами главные базовые типы счастья являются основными векторами счастливой жизни человека, в соответствии с которыми приобретают свой реальный смысл и ее субъектные характеристики. Один из этих векторов связан с гедонистическими установками, когда удовлетворение насущных потребностей существования, текущие переживания и чувственные удовольствия определяют собой всю ценностную структуру личности. Другой вектор, напротив, нацелен на более возвышенные идеалы, на более отдаленные от сегодняшнего дня смысложизненные цели, ради достижения которых человек оказывается способным переносить лишения, страдания и «муки бытия» в настоящем. Этим двум основным векторам счастья соответствуют и определенные типы мотивации, в которых роль личности как субъекта жизнедеятельности выступает в разной мере и в разных формах: минимизированной, расплывчатой и дезинтегрированной в одних случаях и четко выраженной, внутренне структурированной, соотнесенной с масштабом целостной жизни в других. Тем самым есть основания говорить о том, что реальная жизнь разных людей, субъективно переживаемая ими как счастливая, может существенно различаться по своим субъектным характеристикам.

Наряду с двумя рассмотренными выше классическими типами счастья правомерно, на наш взгляд, выделить и третий тип и соответствующую ему категорию людей, отличающихся от других не только некоторыми своими личностными особенностями, но и стилевыми характеристиками поведения. Этот тип счастья нельзя отнести к числу традиционных; он не столь очевиден и распространен, в чем-то даже более парадоксален, чем другие, но это не делает его психологическую реальность менее достоверной и интересной для научного анализа.

На правомерность выделения этого третьего типа счастья указывают не только материалы выборочных опросов и интервью, жизненных наблюдений, высказывания и размышления известных авторов. Для этого имеются и более убедительные данные, полученные в новейших исследованиях психологии мотивации, хотя сами эти экспериментальные данные не связаны напрямую с проблематикой счастья и получены в связи с изучением других психологических феноменов.

Так, уже в классических работах Ф. Хоппе, посвященных изучению проблемы успеха и неуспеха с центральным для нее понятием уровня притязания, был обнаружен существенный факт, указывающий на существование двух мотивационных тенденций, а именно: тенденции «надежды на успех» (мотив успеха) и тенденции «боязни неудач» (мотив неудачи). В этих экспериментах Ф. Хоппе поразило то обстоятельство, что поведение некоторых его испытуемых, их манера справляться с конфликтами, в ситуации опыта полностью, вплоть до мелочей совпадает с их поведением в реальной жизни, которые он имел возможность наблюдать многие годы. На этом основании исследователь приходит к двум основным для себя выводам. Во-первых, это вывод о детерминации уровня притязаний личности ее индивидуально психологическими особенностями и, во-вторых, о возможности устанавливать на основе этих опытов стиль поведения человека в целом. В частности, были выявлены стойкие индивидуальные различия у испытуемых по таким личностным характеристикам, как склонность к самоутешению или другим способам затушевывания неприятной действительности.

В развернувшихся в дальнейшем многочисленных исследованиях уровня притязаний и мотивации достижения (Мак-Клелланд, Дж. Аткинсон, Х. Хекхаузен и др.) были четко зафиксированы, как известно, две группы испытуемых, ориентированных, с одной стороны, на успех, а с другой, на избегание неудачи. Как показали исследования В. Скотта, на которые ссылается Х. Хекхаузен, есть «люди, опасающиеся неудачи, усматривающие в сильном побуждении к достижению угрозу себе, а потому даже в деятельности воображения предпочитающие поведение избегания (так называемые «избегатели») (Хекхаузен, 1986, с. 265). Сам Х. Хекхаузен в своих работах выделяет «потребность избежать неудачи», с одной стороны, и «потребность достижения успеха», с другой. При доминировании первой из них у индивидов наблюдается постановка негативно сформулированной цели, при этом «явно присутствует желание событий, которые могли бы исключить неудачу, сожаление о поведении, которое привело к неудаче, или нерешительность и боязнь последствий неуспеха» (Харчев, 1973, с. 269).

Экспериментальное изучение мотивации достижения и притязаний в связи с индивидуальными различиями и особенностями субъекта показали зависимость этих двух мотивационных тенденций от эмоциональной устойчивости, импульсивности, силы нервной системы и т. п. По данным Я. Рейковского, так называемые «перестраховщики», т. е. лица, занижающие уровень своих притязаний, отличаются меньшей эмоциональной устойчивостью, нежели люди с адекватными притязаниями, и позиция перестраховщика наиболее часто определяется эмоцией тревоги: ситуативной или пролонгированной (Рейковский, 1979). Наличие устойчивой связи между тревожностью и установкой на избегание неудачи отмечается и в других работах.

Одновременно в экспериментах была выявлена связь мотивации достижения с процессами целеполагания и установлено, что преобладание той или другой мотивационной тенденции, т. е. надежды на успех или страх неудачи, всегда сопровождается различиями в выборе степени трудности цели. Как пишет Х. Хекхаузен, основываясь на своих собственных и работах других авторов, мотивированные на успех предпочитают цели, которые лишь незначительно превосходят уже достигнутый результат; мотивированные на неудачу разделяются на две подгруппы, одна из которых нереалистично занижает, а другая – нереалистично завышает цели, так что успех либо сразу исключается, либо становится обеспеченным. Для нас важно отметить и его общий вывод о том, что обе мотивационные тенденции независимы друг от друга: их корреляция, как правило, низка и отрицательна (Хекхаузен, 1986, с. 270).

Выявленная во многих работах по мотивации достижения специфическая позиция людей, испытывающих повышенный страх перед неудачами, дает основание говорить и о существовании особого типа счастья, характерного для этих людей, по преимуществу тревожных и эмоционально неустойчивых.

Стратегия этого типа счастья ориентирована, прежде всего, не на то, чего нет, но что хотелось бы иметь, а на то, что есть и чем уже реально обладаешь. В такой стратегии есть, конечно, своя житейская логика и свой житейский практицизм, подчас интуитивный и неосознанный. «Лучше синица в руке, чем журавль в небе» – подтверждает эту логику известная пословица.

Давно замечено: природа человека такова, что чем больше он имеет, тем больше ему хочется. Так возникает постоянная неудовлетворенность, а само счастье оказывается призрачным и недостижимым. Этот психологический закон счастья хорошо понимали уже древние греки. «Благоразумен тот, – писал Демокрит, – кто не печалится о том, чего он не имеет, но радуется тому, что имеет» (Материалисты Древней Греции, 1955, с. 156). Важно уметь довольствоваться уже имеющимся и не желать чрезмерного, ибо кто не может довольствоваться малым, тот не будет довольным и большим. «Дайте мне все, и я потребую остальное» – гласит известный принцип. В своих желаниях, особенно если они велики и тщетны, человек глубоко уязвим, поскольку в них скрывается источник будущих разочарований, тревог, страданий. «Не стремись к тому, чтобы события происходили так, как ты хочешь этого, – советовали древнегреческие стоики, – но желай их, как они происходят; так будешь ты чувствовать себя хорошо» (Философская энциклопедия, 1970, с. 530). И об этой житейской мудрости древних говорили и другие. «Быть счастливым, – писал В. О. Ключевский, – значит не желать того, что нельзя получить» (Ключевский, 1968, с. 137).

По правилам такой обыденной логики счастье воспринимается не столько как самодостаточная позитивная ценность, связанная с достижениями и приобретениями чего-то нового и значимого, а как отсутствие негатива в жизни c его потерями, неудачами, страданиями. Боязнь отрицательных переживаний оказывается в данном случае сильнее потребности в радостных эмоциях. Другими словами, счастье выявляет свою ценностную сущность не через самоутверждение, а через отрицание своей противоположности. «Счастье – это когда нет несчастий» – так по-детски просто, но предельно заостренно выразила парадоксальность этого типа счастья одна девочка, пытаясь определить для других свое восприятие счастья.

Но это не только детское восприятие. Такого мнения придерживались и многие ученые, определяя удовольствие через уменьшение страданий, а страдания, в свою очередь, через уменьшение удовольствий. Так, например, французский философ М. Монтень писал в «Опытах» о том, что наше благополучие – это только отсутствие зла, поэтому наиболее верная дорога к счастью, полагал он, как и другие сторонники этой точки зрения, – стараться избегать страданий, а не искать удовольствий.

Такая «перестраховочная» и, по сути своей, «оборонительная» стратегия счастья, ограждая психику человека от чрезмерных волнений и ожиданий, излишних хлопот и перенапряжений, выполняет, казалось бы, «охранную» и в целом позитивную функцию. В то же время в ней есть одна серьезная опасность: создается реальная основа для возникновения и развития апатии, равнодушия, безынициативности и т. д. Лишая счастье его творческого, деятельно-активного и самоценностного начала, уменьшая потенциал положительных переживаний и чувств, эта стратегия в конечном итоге представляет человеческое счастье как весьма усеченное, инфантильное, «остаточное», не выражающее всего богатства и полноты реальной человеческой жизни. Человек как бы заранее отказывается от радостей и успехов, заботясь лишь о том, чтобы избежать огорчений и возможных «подвохов» от людей и судьбы.

Настороженное и сдержанное отношение к счастью может иметь и совсем другие основания, нежели обычная тревожность и неуверенность человека в своих успехах. Это могут быть и такие, например, личностные качества, как неразвитость в индивиде чувства хозяина жизни, неспособность контролировать и определять события и ход собственной жизни или присущий некоторым людям фаталистический настрой, их упования на судьбу по принципу – «что Бог даст» или «будь что будет» и т. д.

На другие механизмы и другую разновидность этой стратегии, связанные с определенным «дистанцированием» и даже «боязнью» счастья, указывают многие автобиографические свидетельства и размышления, наблюдения и высказывания известных авторов о своих чувствах, мироощущении, особенностях восприятия и понимания счастья. Сошлемся в этой связи на уже приводимые в другом контексте наблюдения и выводы Н. Бердяева, сделанные им на основе самопознания. Так, он размышляет над особенностями своего жизнечувствия: «Часто думалось, что я не хочу счастья и даже боюсь счастья. Всякое наслаждение сопровождалось у меня чувством вины и чего-то дурного» (Бердяев, 1990, с. 62).

Для этой разновидности переживания счастья, которую условно можно назвать «счастье с оглядкой», воспользовавшись выражением Н. Бердяева, характерны высокий уровень нравственного самосознания личности, обостренное чувство справедливости, нравственная рефлексия. Характерный для нее особый механизм «дистанцирования» и даже, по выражению Н. Бердяева, «боязни» счастья, связан прежде всего с чувством внутренней неловкости и совестливости, ощущением какой-то собственной вины и ответственности за царящие в мире зло и страдания. На эти своеобразные нравственные барьеры счастья и собственного благополучия часто указывали и многие другие представители нашей духовной интеллигенции. «Мне было бы стыдно иметь деньги, бриллианты, сберкнижки, – как-то призналась наша замечательная народная актриса Ф. Раневская. Стыдно, я не могла бы… Знаете, в чем мое богатство? В том, что оно мне не нужно» (Раневская, 1993, с. 9).

Итак, проведенный анализ дает основание говорить о различных типах проявления счастья в сознании и поведении людей. Были выделены три его базовых типа, рассмотрены их индивидуально-типологические характеристики и различные вариации внутри каждого типа. В соответствии со своими основными характеристиками они были обозначены нами как «смысложизненный», «гедонистический» и «настороженно-оборонительный». В практике реальной жизни можно обнаружить, конечно, не «чистые» типы, а лишь доминирование какого-то одного из них в структуре личностного мировосприятия, причем это доминирование в процессе жизни может смещаться как в одну, так и в другую сторону, видоизменяясь на разных жизненных этапах и возрастных ступенях развития личности. У каждого из обозначенных выше типов и разновидностей счастья есть и более сильные и более слабые стороны, и свои достоинства и свои недостатки, поэтому вопрос о том, какой из них предпочтительнее, лучше или полезнее для личности, не имеет однозначного ответа. Однако общечеловеческий опыт, основанный на жизненных наблюдениях и откровенных признаниях известных и авторитетных людей разных эпох и народов мира, много повидавших и испытавших на своем веку, показывают, что объективно более «мудрым» оказывается счастье не подчинения страстям, благам, внешним обстоятельствам и т. д., а обретения смысла, жизненных ценностей, способностей, уважения и признания людей и т. д., что ближе, конечно, к его смысложизненному типу, связанному с самореализацией личности.