Текст книги "Психология счастья и оптимизма"

Глава 3
Счастье и его типологические характеристики

Привычное деление людей на счастливых и несчастливых, хотя и является наиболее простым и традиционным, но одновременно оно является и слишком общим, не отражающим всего разнообразия людей по этому основанию. «Счастливый» – это очень краткое определение, без нюансов и оттенков. Дело в том, что сами счастливые и несчастливые заметно отличаются не только друг от друга, но и внутри себя. Причем эти различия определяются не только интенсивностью переживаний и мерой выраженности соответствующих чувств, но и некоторыми личностными характеристиками. Чтобы не утонуть в многообразии индивидуальных проявлений человеческой психики, а попытаться как-то это многообразие обобщить и сделать предметом научного анализа, в современной психологической науке разработан и успешно применяется к изучении личности индивидуально-типологический подход (Абульханова-Славская, 1983). В нашем исследовании реализация этого подхода предполагала выявление типологической неоднородности и качественных особенностей счастья по некоторым личностным основаниям, учитывающим, прежде всего, мотивационно-ценностные ориентации и формы проявления внутренней активности в процессе жизни.

Как уже отмечалось, вопрос о типологических характеристиках счастья и особенностях его проявления на уровне индивидуального сознании не имеет современных конкретно-научных разработок (во всяком случае нам они не известны), основанных на эмпирических и экспериментальных данных. Поэтому в своем исследовании мы опирались в основном на традиции теоретического анализа данной проблемы в истории науки. Традиции эти были заложены еще древнегреческими философами, в учении которых обозначилось, по меньшей мере, два понимания счастья, в соответствии с которыми определяются и наиболее общие типологические различия счастливых людей. Одно из них получило название эвдемонизма (eydaimonia), а другое гедонизма (hedone).

Сама идея счастья-эвдемонии как высшего духовного блага приписывается Эвдему Родосскому (IV в. до н. э.) (Философская энциклопедия, 1970, с. 530), хотя наиболее полно она была разработана Аристотелем в его оригинальной этической концепции, изложенной в «Никомаховой этике».

По своему содержанию древнегреческий термин εὐδαιμονία[4]4
  Термин εὐδαιμονία происходит от eu – «добро» и daimon – «божество». Этим словом в древнейший (дофилософский) период назывался человек, покровительствуемый благим даймоном или божеством. Однако в работах древнегреческих мыслителей он теряет этот свой первоначальный религиозный смысл и получает более сложную и не во всем однозначную философско-этическую интерпретацию (Аристотель, 1983, с. 32).


[Закрыть], который широко использовался античными мыслителями, означает блаженство или высшее благо. Это есть выражение идеала, к которому надо стремиться. В соответствии с этим значением смысл счастья связывается не с субъективными переживаниями и с эмоциями радости, восторга, удовольствия и т. д., а с приближением к идеалу, с «идеальными ориентирами». Аристотель предпочитает в этой связи говорить о высших дианоэтических добродетелях и достоинствах, которые порождаются созерцательной деятельностью разума. Обладание ими и есть счастье. «Счастливая жизнь – это жизнь по добродетели, а такая жизнь сопряжена с добропорядочным усердием и состоит не в развлечениях» (Аристотель, 1983, с. 280). Счастье как состояние блаженства и высшего совершенства предполагает стремление человека соответствовать своему предназначению или даймону, что выражает его «подлинное Я» (Kraut, 1979). Свое «подлинное Я» каждый обретает путем развития всех тех потенций, которые заложены не только в общей природе человеческого рода, но уникально представлены и в отдельной личности. Таким образом, eydaimonia для Аристотеля означает не только общий принцип мировосприятия, но и идею самосовершенствования личности, реализацию человеком себя как духовного, разумного существа. Эти идеи античного мыслителя, являющиеся концептуальными для всего его этического учения, оказались в то же время и наиболее перспективными, нашедшими свое дальнейшее развитие в современных гуманистических теориях личности с их представлениями о ее самоактуализации и поиске смысла жизни как основы человеческого счастья.

Конечно, не все ясно и просто с пониманием различных смыслов и значений этого древнего философского термина, с которого начиналась наука о счастье. Тем не менее вплоть до эпохи Возрождения он широко использовался в философской литературе, несмотря на неоднозначность первоначальных смыслов и формулировок. И даже в работах ведущих философов XVIII в. – Декарта, Спинозы, Лейбница и др. – все еще сохраняется эвдемонистическое понимание счастья как состояния совершенства и обладания наивысшими благами.

Однако под влиянием эмпирических и субъективистских тенденций Нового времени eydaimonia с ее ориентацией на объективные характеристики и нормативно-ценностное понимание счастья перестает отвечать индивидуалистическим настроениям утверждающегося буржуазного строя и выходит из употребления как устаревший термин. Господствующим становится субъективно-психологическое понимание счастья как состояния удовольствия, как переживания приятных ощущений и ни с чем не сравнимой радости, наконец, как общего чувства удовлетворенности и осознания индивидом положительного «баланса» жизни в целом. Одновременно оно рассматривается как естественное предназначение и цель жизни человека на земле.

Вместе с тем понятие счастья вбирает в себя и многие из обозначенных выше значений древнегреческого термина, связанных с представлениями о благосклонности судьбы, удачи, а также с пониманием его как состояния совершенства и стремления к «добродетельной и разумной жизни». Как свидетельствуют многие источники, язык Нового времени не различает понятий эвдемонизма и гедонизма, которыми, однако, тоже не исчерпывается все многообразие видов и разновидностей счастья в реальной жизни. В итоге различные значения и смыслы оказались совмещенными в одном слове, что крайне неудобно терминологически и создает определенные трудности не только для взаимопонимания ученых, вынужденных использовать один и тот же термин для выражения разных мыслей, но и в житейской повседневной практике – в процессах общения, в разговорной речи и т. д. Отсюда и та пестрота и противоречивость многих высказываний и суждений о счастье не только у разных авторов, но и у одного и того же автора, о чем мы уже говорили.

В отличие от самого названия некоторые идеи эвдемонистического понимания счастья, отразившие важные стороны мотивации и устремленности человека к своей «подлинности» и «осуществленности» (Аристотель), не только не потеряли со временем своего значения, но и воплотились в новые концептуальные разработки, став в последние годы предметом теоретического анализа и эмпирических исследований.

С развитием идей этого направления связаны такие известные гуманистические теории современной психологии, как теории самоактуализации, самоосуществления и самовыражения личности (А. Маслоу, Е. Деси, А. Ватермана, К. А. Абульхановой-Славской и др.), различные концепции целеполагания и идентичности (Дж. Аткинсона, Дж. Рейнора, В. Вроона, Р. А. Эммонса, М. Аптера и др.), логотерапевтическая теория В. Франкла с ее поисками смысла жизни и ценностными устремлениями и др. В содержании и основных положениях этих теорий выражены, на наш взгляд, многие характеристики и особенности того смысложизненного, целенаправленного, духовно-ориентированного и объективированного типа счастья, истоки которого просматриваются в древнегреческом эвдемонизме. Более того, в последние годы предпринимаются попытки возродить и сам этот термин для обозначения философской платформы ряда новейших гуманистически ориентированных концепций личности, в центре внимания которых стоят вопросы ее оптимального, здорового и эффективного функционирования и развития (Veroff, Douvan and Kulka, 1989).

Помимо эвдемонизма и дианоэтического (Аристотель) понимания счастья в древнегреческой философии был не менее широко представлен еще один принцип счастья, получивший название гедонизма (hedone – наслаждение). В отличие от эвдемонизма высшим благом и целью жизни для гедонистов являются чувственные удовольствия, стремление к наслаждениям. «Странник, тебе будет здесь хорошо: здесь удовольствие – высшее благо», – гласила надпись на воротах «сада Эпикура» (Богомолов, 1985, с. 244). Именно в этих удовольствиях и наслаждениях, в их длительности, интенсивности и разнообразии заключается счастье как максима человеческих желаний.

Дальнейший расцвет гедонизма не только как философско-этического учения, но и как нормы поведения людей в реальной жизни связан с эпохой Возрождения и формированием идеологии нового буржуазного общества. В противовес средневековому аскетизму и учению о греховности всего того, что связано с плотью и чувственными побуждениями в годы гуманистического Ренессанса начинает утверждаться, как известно, культ всего естественного, телесного, чувственного. Возрождается и активно пропагандируется лозунг древних «Жить в согласии с природой» (Зенон). С полным правом XVIII в. можно назвать не только веком Просвещения, но и веком гедонизма, одновременно и теоретического и практического. Вместе с «философией наслаждения» (К. Маркс) расширялась и утверждалась практика гедонизма в различных слоях тогдашнего европейского общества. Имея в виду современный ему XVIII в., Талейран писал: «Кто в нем не жил, не знает, что такое сладость существования» (см.: Татаркевич, 1981, с. 246).

Не стало исключением и российское общество. Многочисленные свидетельства, документы, воспоминания, мемуарная и художественная литература свидетельствуют о том, что в атмосфере российской жизни XVIII в. по примеру европейских стран тоже возобладал дух чувственного наслаждения – личного, телесного, физического, сиюминутного и необузданного. Олицетворением наслажденческих настроений той эпохи стал ненасытный до развлечений и плотских удовольствий князь Григорий Потемкин, самый известный и блистательный фаворит Екатерины II. Современники поражались его неистощимой энергии и необузданной страсти ко все новым и новым утехам, после которых наступали хандра, разочарование и внутренняя опустошенность. Специалист по истории русской культуры Ю. М. Лотман, описывая быт и нравы того времени, отмечает небывалую «вспышку» в российском обществе гедонистических устремлений, указывает на овладевшую разные сословия страсть к азартной карточной игре, кутежам, желание добиться личной славы, почестей и т. д. «Нам трудно представить, – пишет он, – расточительство, охватившее все общество. Владельцы огромных состояний превращались в банкротов» (Лотман, 1994, с. 213), стремясь насладиться жизнью сполна.

Ученый пытается объяснить и связать эти гедонистические устремления с распространением идей романтизма в российском обществе, когда утверждались представления о самоценности личности, создавался культ конкретного, живого человека с его естественным правом на жизнь, свободу и счастье. Этими своими идеями и взглядами XVIII в. резко отличался от допетровской Руси, когда люди стремились не посрамить род, приумножить славу предков, передать потомкам доброе имя или семейное богатство. Напротив, для людей послепетровской России характерны честолюбие и жажда наслаждения, желание завоевать и передать истории свою личную славу, самим сполна испытать все удовольствия земной жизни, ни в чем себе не отказывая. Растрачивались фамильные богатства, рушились традиционные семейные узы, заглушалась забота о детях.

Особенно много для развития гедонистических идей и утверждения их в практике жизни сделали, как известно, французские материалисты (Ламетри, Гольбах, Гельвеций, Фонтенель и др.). Развивая материалистическую теорию потребностей и связывая с ними главную силу, заложенную в человеке природой, они видели в их наиболее полном удовлетворении конечную цель и смысл жизни. Многие из этих положений французского гедонизма нашли свое дальнейшее развитие в этике английского утилитаризма XIX в., отождествившей наслаждение и счастье с полезным и одновременно провозгласившей принцип благоразумного использования удовольствий (И. Бентам, Дж. С. Милль и др.).

Как полагал основоположник утилитаризма Иеремия Бентам, в достижении для «наибольшего числа людей» «наибольшего счастья» (удовольствия), а значит, полезности и пользы заключается смысл этических норм и принципов. Эти традиции связывать со счастьем в целом, а не только с гедонизмом как одним из его типов, все то, что нам приятно и полезно, что служит удовлетворению наших потребностей и вызывает положительные эмоции, остается и сегодня наиболее распространенным и глубоко укорененным в массовом сознании.

Сегодня, как и двести с лишним лет назад, есть все основания говорить о новой «вспышке» гедонистических установок и настроений в обществе. Удовольствие как допинг находит широкое признание в молодежной среде. «Лови кайф здесь и сейчас» – под этим лозунгом, как известно, проходили массовые движения западноевропейской молодежи в конце 1960-х годов. С тех пор позиции «кайфа» как нового наслажденческого принципа и высшей экзальтации чувственных ощущений заметно окрепли во всем мире, в том числе и в нашей стране. Причем российская молодежь по своей гедонистической направленности даже в чем-то, к сожалению, опережает своих сверстников на Западе (Сибирев, Головин, 1998).

Социологические исследования показывают, что в системе ценностных ориентаций современной российской молодежи стремления к развлечениям и удовольствиям, веселому и приятному времяпрепровождению прочно занимают вторую позицию после материального дохода, заметно опережая (в два и более раза) такие ценности как служение другим людям, забота об общем благе, внимание к обездоленным, выполнение нравственного долга и т. д. (Сибирев, Головин, 1998).

Для прояснения причин усилившихся в обществе гедонистических тенденций важно иметь в виду не только психологические, но и социальные корни этого явления. Сложность проблемы в том, что гедонистические желания имеют не только форму особой потребности, приводящей нередко к опасной зависимости иметь все новые и все более интенсивные удовольствия. Это одновременно и способ отрешиться от неприятностей своей реальной жизни, «уйти» от травмирующих проблем и нарастающих трудностей, создать иллюзию раскрепощенности и внутренней свободы. Чувственные удовольствия дают возможность человеку ощутить себя если не вполне счастливым индивидом, то, по крайней мере, не обремененным заботами быта и сложными размышлениями над вечными вопросами о том, правильно ли он живет и как ему жить дальше.

Нет необходимости специально говорить о том, что всепоглощающая страсть к чувственным удовольствиям и острым ощущениям, желание «кайфа» создают лишь видимость внутреннего благополучия и психологического комфорта: за ними неизбежно наступают опустошенность и нравственный распад личности. Не случайно С. Ж. де Буффле полагал, что «удовольствие – это счастье глупцов» (Татаркевич, 1981, с. 80).

Еще более жесткие слова и горькие размышления относительно наслажденчества и его последствий принадлежат английскому писателю Оскару Уайльду, который на опыте собственной жизни хорошо знал всю правду того, о чем писал: «Я дал увлечь себя глубоким очарованиям безрассудных, чувственных наслаждений… Я брал наслаждения, где мне нравилось, и проходил мимо… Я потерял власть над самим собой. Я не был уже больше кормчим своей души и сам не замечал этого. Я дал впрячь себя в ярмо наслаждения. И конец был – ужасающий позор» (Уайльд, 1912, с. 247). Резко и бескомпромиссно, как ученый и гражданин, высказался о гедонизме и классик отечественной психологии С. Л. Рубинштейн, хотя в 1950-е годы эта проблема не была для нас еще столь актуальной, как сейчас. Когда жизнь, писал он, превращается «в погоню за удовольствием, отвращающую человека от решения его жизненных задач, – это не жизнь, а ее извращение, приводящее к неизбежному ее опустошению» (Рубинштейн, 1973, с. 369).

Большой интерес представляют сегодня размышления о природе гедонизма классика английской литературы Г. К. Честертона, сделанные им в самом начале XX в. в связи с английским изданием стихов Омара Хайямы. По мнению писателя, автор средневековых «Рубайят» мало чем отличается от «темного, пассивного гедонизма» современной эпохи, представленного такими его соотечественниками, как Уолтер Пейтер и Оскар Уайльд, прославившимися своими чувственными пороками и плотскими развлечениями. Как и они, восточный поэт тоже, считает Г. К. Честертон, воспевает такую же безрадостную веру и погоню за редкими наслаждениями (вино, роскошь и т. д.), которые в действительности не имеют ничего общего с истиной радостью. «Девиз этой веры – лови мгновение (carpe diem – лат.), – но исповедуют ее не счастливые, а очень несчастные люди. Великая радость не срывает походя розовые бутоны – взгляд ее прикован к вечной розе, которую видел Данте» (Самосознание европейской культуры…, 1991, с. 210). Истинная радость, справедливо считает он, пронизана вечностью, и нет ничего опаснее и разрушительнее для простых человеческих радостей, чем клич эстетов «carpe diem». Даже в короткие минуты радости, какие бывают, например, при первых встречах и проявлениях любви, мы наслаждаемся ею не ради данной минуты, а потому что она представляется нам бессмертной и не преходящей. Для всех без исключения удовольствий и радостей нужна не мимолетность, а совсем другое – дух робости, привкус неуверенной надежды, ребяческого страха. Страсть невозможна, если нет чистоты и простоты, особенно если речь идет о «дурных страстях». Даже порок, считает он, требует невинности.

Поэтому великая книга восточного мудреца Хайяма, подводит итог своим размышлениям писатель, нанесла в этом отношении «сокрушительный удар общительности и радости». Для Хайяма вино – лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя. «Пей, – говорит он, – ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир движется впустую, как волчок. Пей, ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково гадко и одинаково бессмысленно» (Самосознание европейской культуры…, 1991, с. 211).

Глубинный смысл гедонизма и соответствующего типа счастья хорошо передает давно замеченный психологический механизм, имеющий форму парадокса. Парадокс состоит в том, что счастье исчезает в той мере, в какой о нем заботятся. «Саморазрушающим» называет В. Франкл стремление к счастью, когда в его основе лежат чувственные удовольствия. Именно такие стремления определяют, по мнению ученого, многие неврозы. «Принцип наслаждения в конечном итоге разрушает сам себя. Чем больше человек стремится к наслаждению, тем больше он удаляется от цели. Другими словами, само «стремление к счастью» мешает счастью» (Франкл, 1990, с. 55). На основании многих эмпирических фактов он делает принципиальный для всего своего учения вывод о том, что «мы на этом свете не для того, чтобы наслаждаться» (там же, с. 167). И в этом своем убеждении ученый, конечно, абсолютно прав.

На этот парадоксальный психологический механизм гедонистических стремлений к счастью обратили внимание еще античные мыслители. «Чем больше стремишься к счастью, тем больше от него отдаляешься», – не без оснований писал еще Сенека (Татаркевич, 1981, с. 286). А Дж. С. Милль использовал эту мысль при разработке «целевой» стратегии счастья, в соответствии с которой человек должен ставить перед собой какую-нибудь цель; тогда, стремясь к ней, он будет испытывать счастье, не заботясь о нем.

Конечно, гедонистический тип счастья, получивший сегодня распространение среди молодежи, не сводится к одним развлечениям, к погоне за удовольствиями и состояниям «кайфа», замешанных на наркотиках, рок-н-ролле, поп-музыке, дискотеке, сексе, «балдении» и т. д. Это его крайности, свойственные по преимуществу молодому возрасту. Однако сами условия их широкого распространения и влияния в обществе определяются сложным комплексом социальных причин, связанных с общим неблагополучием и кризисным состоянием общественных нравов, с серьезными упущениями и недостатками в воспитании и образовании, с негативными воздействиями массовой культуры, рекламы и т. д.

Приходится с сожалением говорить о том, что за последнее десятилетие страну захлестнули многочисленные «тусовки», презентации всего и вся, нескончаемые фестивали с едой, выпивкой, демонстрацией нарядов, роскоши, достатка. На экранах и радио всевозможные игры, шоу, лотереи и развлечения типа «Поле чудес», «Смак», «О, счастливчик» и т. д. Придумываются все новые и новые формы запредельного и экстремального, выходящие за рамки обычной и естественной жизни, способные «ловить длительный кайф».

Вот только два самых безобидных примера из этого необозримого ряда.

Со страниц «Комсомольской правды» наш известный певец и артист, кумир целого поколения российской молодежи, отвечая на вопросы читателей газеты, подвел под этот разговор свой главный принцип жизни: «Пока струится в жилах кровь – вкушай вино, вкушай любовь» (Боярский, 1996, с. 4).

Другой пример более серьезный. Речь идет о потребительском «зуде» современной вездесущей рекламы, ставшей воистину национальным бедствием для страны и народа. Обществу навязывается сиюминутная потребительская модель поведения в ее самой пошлой и безвкусной форме, в соответствии с которой любой рекламируемый товар обещает его обладателю нескончаемые удовольствия и сплошные праздники жизни или, как иронически выразился в свое время А. П. Чехов, «счастье без перерыва». Отсюда следуют и рекомендации типа: «Пейте без остановки напитки из Черноголовки» или «Жуйте, жуйте, жуйте», ибо только с этой рекламируемой новой и потрясающей жвачкой во рту «душа поет», «душа танцует». И т. д. и т. п.

Становится грустно от сознания того, что целое поколение россиян растет под массированным воздействием этой циничной и беспардонной рекламы, дезориентирующей людей, особенно молодых, в вопросах добра и зла, вечного и преходящего, возвышенного и низменного, правды и «кривды», которые напрямую связаны с представлениями о счастья. Прогрессивная общественность страны уже давно протестует против всего этого рекламного беспредела, но практически ничего, к сожалению, пока не меняется и, судя по всему, и не будет меняться.

Несмотря на крайнюю ограниченность и даже сомнительность гедонистического принципа чувственных удовольствий как основы человеческого счастья, сама по себе идея «жить с удовольствием» и «делать все с удовольствием» имеет и другой, вполне оправданный и позитивный смысл. Этот смысл связан преимущественно с чувством радости, которое является не просто более осознанным и глубоким, но главное – и более возвышенным и одухотворенным переживанием, чем те удовольствия, которые протекают «без божества, без вдохновенья». Поэтому «жить в радости» – это не совсем то же самое, что и «пребывать в удовольствиях», когда постепенно становишься «рабом земного наслажденья» (М. Ю. Лермонтов), все глубже затягиваясь паутиной чувственности, превышая все допустимые и разумные пределы.

Радость всегда направлена на какой-нибудь объект, всегда имеет ценностные основания. Простое удовольствие, напротив, «всегда выступает в одной и той же форме, независимо от того, каким способом оно доставлено – нравственным или безнравственным» (Франкл, 1990, с. 166). Если дверь к счастью, как справедливо считают многие авторы, действительно открывается наружу, то очень важно уметь видеть, слышать и радоваться светлым сторонам жизни, уметь находить и настраивать себя на «сладость бытия» (В. А. Жуковский). Эту простую мудрость человеческого счастья поэтическим словом выразил Н. М. Карамзин:

 
Небесным светом озарился
И чувством жизни насладился.
 

(И будет вечен вольный труд…, 1988, с. 53)

Психологической науке давно известен особый феномен, получивший название «эффекта Полианны». Он назван по имени главной героини повести Элеоноры Портер «Полианна», 11-летней девочки-сиротки, которая стремится во всем, даже в долге, даже в житейских неприятностях, «найти, чему радоваться». «Какая странная девочка», – говорят о ней окружающие люди, но для самой Полианны в этом нет ничего странного и удивительного. Все началось со своеобразной игры, которой научил ее отец и в которую они с ним увлеченно играли. Но отец умер, никого, кроме ворчливой тетки, у нее не осталось, но девочка упорно продолжает искать и находить хотя бы самую маленькую радость в том, с чем ей приходится сталкиваться и делать в своей сиротской жизни. Но теперь это уже не игра, а осознанный принцип поведения, ставший потребностью, доставляющий большое внутреннее удовлетворение и помогающий создавать всегда и во всем атмосферу любви, доброжелательности и человеческой отзывчивости.

Жизнерадостными и жизнелюбивыми называем мы обычно людей, которые считают, что жизнь стоит того, чтобы жить и что в ней всегда есть место радостям. Глубоко заложенная в таких людях «жажда бытия» (М. Ю. Лермонтов) и «чувство жизни» (И. И. Мечников) определяют не только желание, но и умение радоваться всему, что составляет процесс жизни: тому, что родились, что живут, что могут любить или ненавидеть, наблюдать за восходами и закатами солнца, любоваться звездным небом и т. д. В этом смысле «счастье всюду», как выразился в одном из своих стихотворений И. А. Бунин, закончив его примечательной строчкой: «Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне» (Бунин, 1986, с. 45). О таком естественном и внешне будничном счастье, о повседневных радостях бытия, связанных с возможностью делать свое обычное и любимое дело, замечать красоту окружающего мира, реализовывать заложенные в каждом из нас природой силы, писали и говорили многие известные и умудренные жизненным опытом люди разных эпох и национальностей – Эпикур, Л. Н. Толстой, Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, И. А. Бунин, Анри Матисс и др.

«Все гонятся за счастьем. А, оказывается, «быть счастливым» – это просто жить, сочинять, ходить по траве, по снегу, по песку, смотреть на облака, на звезды», – записал в своем блокноте незадолго до смерти поэт Арсений Тарковский, отец кинорежиссера Андрея Тарковского (Вальшонок, 1996, с. 11). Также просто ответил на вопрос «Счастлив ли он?» Булат Окуджава уже с мудрой высоты своих достойно прожитых лет. «Счастлив тем, что живу, – сказал поэт, – делал то, что доставляло удовольствие».

Однако в этой обыденности и такой, казалось бы, естественности и доступности счастья, возможность которого дается человеку вместе с жизнью, не все так просто и понятно. Людям, как известно, свойственно не замечать то, что находится рядом, что каждый раз было вчера и есть сегодня. И мы обычно не ценим то, что легко достижимо и дается без особых усилий. «Он, – писал о человеке Гораций, – пренебрегает тем, что доступно, и гонится за тем, что от него ускользает» (Монтень, 1992, с. 310). Здесь кроется одна из многих психологических «ловушек» счастья и один из тех подводных камней, которые делают путь к нему таким противоречивым и извилистым.

В то же время простая мудрость человеческого счастья содержится уже в одной мысли «я живу». Возможно, именно в осознании этой мысли, заключена разгадка таинственной фразы, сказанной Кирилловым, персонажем романа Ф. М. Достоевского «Бесы»: «Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все. Кто узнает, тот сейчас станет счастлив, сию минуту» (Достоевский, 1990, с. 226). Однако постижение этой мысли, как и любой другой человеческой мудрости, происходит совсем не просто: оно приходит, как правило, с долгими годами, вместе с накопленным опытом и осознанием ценности жизни перед лицом смерти.

Таким образом, гедонистический тип счастья выражает определенный образ жизни людей и характеризуется не каким-то одним, а комплексом личностно-психологических свойств и ориентаций. Их различными конфигурациями и соотношениями определяются, в свою очередь, разновидности внутри этого общего типа, некоторые из них были выделены и рассмотрены выше.

Внутритиповые различия имеются не только у гедонистического, но и эвдемонистического типа счастья. Для последнего характерна, как уже отмечалось, смысложизненная ориентация личности, при которой смысл жизни оказывается выше самой жизни (естественные потребности человека). Соответственно, основным источником удовлетворенности и счастья для этого типа людей выступает не сама по себе возможность жить и иметь обычные житейские радости и блага, не просто возможность развивать и удовлетворять свои насущные потребности, искать и находить все новые источники удовольствия, а наличие высокой идеи и смысла жизни, возможность неукоснительно следовать и самозабвенно служить им, добиваясь реализации большой и общественно значимой цели. И только достижение этой цели, осуществление смысла жизни, возможность почувствовать свою реализованность и нужность другим может сделать таких людей по-настоящему счастливыми. Обращает на себя внимание противоречивая природа смысложизненного типа счастья. Как объяснить, например, парадоксальное, на первый взгляд, признание А. Цветаевой о том, что она «счастлива своей несчастной жизнью»? И вряд ли можно упрекнуть в неискренности О. Берггольц, когда она в блокадном Ленинграде, только что пережившая большое личное горе в связи со смертью мужа, читает стихи о том, как она счастлива? Именно эти стихи, как вспоминают многие блокадники, не дали им «запаршиветь» в эти страшные военные годы. И примеры, подобные приведенным, не единичны, их достаточно много для того, чтобы их можно было бы не заметить и не попытаться дать им психологическое объяснение.

Это объяснение, на наш взгляд, связано, прежде всего, с тем, что следование высоким идеалам, поиски высшей истины и смысла жизни, реализация высокозначимых, но отдаленных от сегодняшнего дня целей сопровождаются, как правило, большими жизненными испытаниями и невзгодами, мучительными раздумьями, сомненьями и переживаниями: «… То не состоялось, это не случилось, здесь не удалось, там сорвалось…». И возможность испытать счастье этого смыложизненного уровня объективно предполагает готовность и способность идти на многие жертвы, лишения, тягостные ожидания, переносить страдания и «муки бытия». Поэтому в психологической структуре этого типа жизненной удовлетворенности, в личностном сознании его субъекта положительные чувства и переживания счастья оказываются недостаточно четко отрефлексированными от противоположных форм – несчастья и связанных с ним отрицательных переживаний. Тем самым они могут и часто не воспринимаются самой личностью как какие-то чуждые и исключающие друг друга начала. Однако поиски и обретение смысла жизни, следование и служение своим идеалам наряду с оптимальными могут иметь и искаженные формы. Чаще всего это выражается в фанатизме, мистицизме, аскетизме и в других близких им мировоззренческих ориентациях, определяющих и соответствующий образ жизни людей.