Текст книги "Писатель-функционал или Полёты на Марс и наяву"

Всех отобранных в космонавты собак готовили к полетам в Институте авиационной медицины: проверяли их поведение в условиях тесного пространства, тренировали на центрифуге и вибростендах. Обучали принимать капсулированную пищу, выезжающую в строго определенное время из-под лотка, на котором лежала собака. Приучали к туалету в специально предназначенный для этого мешок (ведь из-за сложностей с туалетом, в космос, за исключением нескольких первопроходцев, летали только девочки).

И летали парами – собакам комфортнее, когда они друг друга видят. Партнеры подбирались по принципам психологической совместимости. Но был случай, когда в космос полетела неподготовленная собака. К старту готовились Непутевый и Рожок, но в самый ответственный момент Рожок удрал из клетки. Найдя на аэродроме бродячую собаку, ее привели в порядок, поместили в скафандр и отправили в космос под кличкой ЗИБ (Запасной Исчезнувшего Бобика). Ну и ничего, слетал.

Интересно, но в космос всегда отправляли только дворняжек. Причина? Они более сообразительны и выносливы, чем их породистые собратья.

А вот к первой собаке, которой предстояло попасть аж на околоземную орбиту, предъявлялись особые требования: она должна быть выносливой, фотогеничной (для СМИ) и весить не более 7 кг. Главными претендентками стали дворняги: Лайка, Муха и Альбина, которая уже совершила пару суборбитальных полетов. Но Альбина ждала потомство, а Муху отбраковали из-за кривизны лап. И в космос отправилась Лайка.

Двухлетняя Лайка – спокойная и ласковая собака. Но так как возвращать корабли из космоса тогда еще не умели, Лайка была заранее обречена. И этого никто не скрывал. На 8 день полета, когда закончится запас кислорода, специальный прибор должен вместе с едой выдать ей яд. Лайка выступала в роли камикадзе. Космический корабль, на котором она летела, не имел спускаемого аппарата, и собака должна была сгореть вместе со спутником в верхних слоях атмосферы. Полет Лайки планировался на 5–7 дней. Во время тренировок она длительное время провела в макете контейнера, а перед самым полетом ей сделали операцию: вживили датчики дыхания и пульса.

Итак, 3 ноября 1957 года, на околоземную орбиту был выведен «Спутник-2». На борту аппарата находилась собака по кличке Лайка, ставшая первым животным, побывавшем на орбите.

За несколько часов до полета, контейнер с Лайкой поместили в корабль. Сначала у неё наблюдался учащенный пульс, но он восстановился до нормальных значений, когда собака оказалась в невесомости.

К сожалению, на борту произошла непредвиденная ситуация – спутник на орбите всё время находился под облучением Солнца, температура в капсуле, в которой находилась собака, стала повышаться: через 5 часов полета она достигла 42 градуса. Животное погибло от перегрева.

Лайка оказалась и первой космической собакой, с которой сняли гриф «совершенно секретно». 3 ноября ТАСС сообщил, что на борту второго искусственного спутника Земли находится герметичный контейнер с собакой. Первые полосы газет украсили ее фотографии. Агентство не писало, что к этому времени собака уже мертва. ТАСС еще несколько дней рассылал новости о том, что полёт проходит нормально, а животное чувствует себя хорошо. И только через неделю сообщили, что собаку усыпили в связи с завершением ресурса систем жизнеобеспечения.

Но об истинных причинах смерти животного узнали позже. И когда это произошло, то вызвало небывалую критику со стороны зоозащитников в западных странах. От них пришло много писем с выражением протеста против жестокого обращения с животными, были даже саркастические предложения послать в космос первого секретаря Никиту Хрущева. Газета Times назвала Лайку самой лохматой, самой одинокой и самой несчастной собакой в мире.

Хм… её трагическую судьбу разделили еще две собаки – Лисичка и Чайка, которых отправили в космос 28 июля 1960 года. Лишь третий экипаж благополучно вернулся на Землю – это Белка и Стрелка.

Тихонов-Бабкин закончили и замолчали. Надолго.

– Самая лохматая, самая одинокая и самая несчастная собака в мире, – зачем-то повторил Иван Петевич и тоже заткнулся, надолго.

Когда получасовая минута памяти истекла, космонавты встали, тронули Ивана Петевича за плечо и отрапортовали:

– Ну прощайте, господин писатель, ни пуха вам, ни пера!

И исчезли, просто растворились в лёгкой дымке и всё. Водкин открыл глаза и чернота капюшона дала понять, что «пора бы тебе, братан, тогось, заняться поисками бога в чёрной бездне», но человек с усилием воли дотянулся до головы и убрал с лица всё, что мешало обзору. Яркое полуденное солнце ворвалось прямо в зрачки главному герою, и тот зажмурился. Через некоторое время он продрал глаза, привстал, огляделся и не увидел ни Тихонова, ни Бабкина, ни следов присутствия вертолёта. Рядом покоилась лишь капсула, и по старой привычке, замогильно молчала. Писатель перестал что-либо понимать в своих приключениях, он хотел есть, пить и остудить горячую глотку холодным снегом.

Глава 12. Шаньга: Солдатская Смерть

Потолкавшись немного у капсулы, Иван попробовал открыть её дверцу, по всей видимости, он хотел найти там Андрюху или Колю, но вслух сказал:

– Я просто поставлю на место ложемент.

– Не трынди! – ответила стальная конструкция и ещё сильнее прижала дверь к своим внутренностям. – Хочешь залезть в меня, спрятаться, как в скорлупе, и ждать спасателей. Не пущу, ступай себе с богом.

Раздосадованный писатель набрал в лёгкие воздух и закричал:

– Тихонов, Бабкин! Тихонов, Бабкин! Тихонов, Бабкин! – в надежде, что они сейчас выйдут из-за какого-нибудь сугроба.

Но напрасно он это сделал, с ближайшей лиственницы тут же ответила ворона:

– Кар, кар, кар! – и полетела звать на помощь волка.

Наш путешественник и не думал ждать от вороны что-то хорошее, поэтому он срочно засобирался, да и внутренне уже начинал понимать, что космонавты ему просто напросто приснились. Удивляло только одно: чёткость этого сна, он помнил каждую деталь, каждое слово.

– Странно, – пробормотал писатель.

Но тут в кармане захрипела рация, зашумела и прокашлялась:

– Кхе, кхе, кхе…

Иван судорожно вытащил её на морозец и прислушался, та ещё раз прокашлялась, просипела неровными амплитудами приёмных волн и разродилась, наконец, голосом Димона Олегича Розгова:

– Функционал Водкин-Весёлкин, ну где ты там?

– Я? – обрадовался функционал. – Я… я тут, Димон Олегич.

– Где тут, дубина?

Рация снова зашипела и отчаянно возжелала сдохнуть, он «забытый всеми герой» вытряс из неё душу смерти и та стала послушной.

– Я тут, у капсулы, я один.

– Ну как ты там, оценил по достоинству нашу звёздную молодёжь?

– Оценил, Димон Олегич, оценил! А вы когда заберёте меня отсюда? А то я это… вон, вороны уже всех волков разбудили.

– Волков бояться, с космонавтами не драться. Гы-гы-гы! Шучу. Ну ты не затягивай, ноги в руки и сюда, к нам на станцию. А то мы тут с Серёгой Кужугетичом без тебя уже сели. Празднуем. А знаешь какой он холодец привёз, пальчики оближешь!

– С кем сели, что празднуете, какой холодец?

– Ну с кем, с кем сели… с Серёгой Кужугетичем Шаньга – министром обороны. А празднуем мы старый Новый год с его холодцом из свинины, слышишь? Из свинины!

– Так рано ещё.

– Чего рано?

– Праздновать, говорю, рано. Сегодня только… 1-ое, 2-ое, 3-е января… – писатель сбился со счёта.

– Это тебе рано, а у нас старый Новый год. Ждём, короче, приходи.

– А вы… а вы… а вы меня не заберёте отсюда?

– О нет, дружище, ни мне, ни Шаньга за руль нельзя, мы уже накатили.

– Чего накатили?

– Ну как чего, что есть, то и накатили: вискаря, коньяка, первача, ну и чего там ещё… А ты если не припрёшься, то помянем «глухаря». Гы-гы-гы! Пошутил. Ждём.

– Га-га-га, Га-га-га! – после раскатистого смеха ещё кого-то, присутствующего по-видимому «на том конце провода», рация пискнула и приказала долго жить.

Водкин махнул рукой и не стал её больше воскрешать: и так всё было ясно – за ним не приедут. Надо было идти, то есть ползти по горло в снегу.

– Ну так уж и по горло! – осерчала тропинка, проложенная снегоходом «Бураном» и тремя людьми: Водкиным, Бабкиным и Тихоновы.

– Нет, оно то оно – оно, – согласился с ней писатель. – Но почему я вчера не заметил, как преодолел два неочищенных километра? То есть слишком уж легко преодолел.

– А ты сам не догадываешься? – прыснула тропинка. – Посмотри внимательней на следы, ничего не замечаешь?

Иван вгляделся в следы:

– Следы как следы.

– Эх, емелька, а я помню как ты лез самым последним по уже проторенной дороге, у меня на этот счёт мышечная память.

– Какая память? – не понял емелька.

– Мышечная, оттоптали вы мне все мышцы, ой-ё-ёй, ой-ё-ёй! – запричитала тропинка.

У путешественника округлились глаза от безумных речей пушистых снегов, Иван схватился обеими руками за голову и с отчаянным, но тихим воплем:

– А-а-а-а-а! – кинулся на зыбучее тело тропинки, чтобы хорошенько промять её застоявшиеся мышцы.

Ну, а дальше… дальше он полз 4 часа, пока не приполз (с нетяжёлым, но всё-таки существенным рюкзачишкой за спиной – не смог бросить). Космодром Восточный надвигался на него с самой медленной космической скоростью, которая когда либо была зафиксирована телескопами НАСА. Снег, конечно, постарался запорошить мощь прогресса и стальную силищу космодрома, но тщетно. Громадьё Восточного гордо блестело почти фантастическими постройками и звало, звало, звало… Безделкин конечно уже знал, что пустой космодром зовёт только его – Ивана.

Ну что, жалкий, мелкий тщедушный человечек, вот он Восточный, перед тобой. Хотел рассмотреть его поближе? Ну так ходи, рассматривай, дивись!

Но дивиться сил уже не было. Жалкого, мелкого, тщедушного человечка следы медленно, но верно привели к знакомому сине-серому бараку. Толкнув дверь головой, руками, грудью… Водкин ввалился внутрь и упал:

– О, да!

Валяться в более или менее тёплой прихожей было прекрасно! Утомлённая от великих походов биомасса лежала бы так вечно, впав в беспамятство. Но с каждой минутой утомлённому организму становилось всё жарче и жарче. Супер утеплённая космическая амуниция принялась с удовольствием разогревать и распаривать человеческие кости даже при температуре +16 градусов. Несчастному пришлось очнуться, перевернуться на спину и корявыми пальцами расстегнуть молнию. Через полчаса потуг, Иван лежал на комбинезоне в своём родном свитере и мечтал о том, как бы подняться, доковылять до туалета и присесть по-большому.

– Ну вот, забери у человека всё, и он обязательно начнёт думать о говне, а не о боге! – ворвался в отупевший мозг писателя возмущённый голос галактики Хога.

– Изыйди, – процедил сквозь зубы Ваня и у него тут же нашлись силы встать и добраться до сортира.

Сидя на толчке и испытывая тот самый особый кайф, когда ты долгое время делал это на морозе, а нынче делаешь в комфорте, Безделкин впервые за всю историю своих мытарств пожалел, забыл дома кальянную сигару. Ну… не то чтобы он курил постоянно, но иногда всё же баловался и именно на толчке.

– Забери у человека всё, оставь ему говно, и он тут же начинает мечтать о ещё большем говне. Вот отсюда и все ваши войны, Ваня! – не унимался голос галактики Хога, хотя никакой галактики в общественном туалете, конечно, не было.

– При чём здесь говно и войны? – начал раздражаться писатель.

– А при том, Ваня, при том. Вы же не можете жить нормально: пожрёте, посрёте и айда кого-нибудь убивать, чтобы сожрать, а потом снова посрать. А дальше больше: вам и этого уже мало: вас просто начинает патологически тянуть кого-либо умертвить. И причину ведь находите всегда политически обоснованную и облагороженную святыми идеями: за новые земли, за религию, за золото, за нефть и газ…

– Блин! – взорвался Иван. – Зачем ты мне всё это говоришь, иди к Трампу, Ким Чен Ыну, Путину, министру обороны Шаньге всё это внушай, да мало ли кому! Я то тут причём?

– А вот ты как раз и причём, Ваня. Те люди, которых ты перечислил, они априори не слышат глас божий. А вот гениальные писатели – слышат. Им и флаг в руки: нести глагол в сердца людей и жечь напалмом их альвеолы!

– Таки я и гениальный? – смутился Водкин-Безделкин.

– Гениальный, Ваня, гениальный! – подтвердил голос с неба и исчез.

И тут Иван заметил как глупо он смотрится со стороны: со спущенными штанами на унитазе, разговаривающий с нежно-голубой кафельной плиткой и с крючком, на котором висит туалетная бумага.

– Слава богу, что тут есть бумага, – подумал греховодник, так как немного догадывался, что не во всех общественных туалетах она есть.

А ещё его дух догадывался, что он действительно греховодник, так как всё время порывался написать какой-нибудь модный текст в кровавом жанре, ну хотя бы для первоначального рывка, ну хотя бы ради того, чтобы его начали издавать.

Иван пообещал себе больше не порываться писать ужастики, детективы и апокалипсис, а идти своим путём, несмотря ни на что!

Он уверенно и шумно раскрыл дверь в новый мир, то есть в прихожую общежития для пока ещё не прибывшего обслуживающего персонала космодрома. На полу валялся осиротевший ярко-синий комбинезон, а рядом и рюкзачок. Ваня бережно поднял спецодежду, встряхнул и повесил на вешалку. Рюкзак повесил рядом. Но тут же вспомнил, что ему холодно стоять в носках в плохо отапливаемом помещении и надо бы найти свою собственную верхнюю одежду и особенно обувь, оставленную им в столовой. И Безделкин пошёл искать столовую.

Коридор, коридор, «каюты», «каюты»… а вот и «кают-компания», двери нараспашку, оттуда доносятся голоса. Ну да, за всё тем же уже обжитым столом сидят двое и о чём-то шумно беседуют. Один из седоков был знакомый нам Димон Олегич Розгов, а второй – министр обороны РФ Серёга Кужугетич Шаньга в каракулевой шапке-ушанке с золотой кокардой и с одним приспущенным ухом. Он что-то оживлённо рассказывал Розгову, а на столе стояли разнообразные элитные бутылки, могучая кучка маленьких рюмочек наполненных и пустых, и большой железный таз с холодцом. Собутыльники (извиняюсь, высший военный состав), загребали холодец ложками и отправляли в рот, закусывая ломтями хлеба, оторванными от внушительных размеров каравая.

– Так-то они оба выглядели как обычны: пили со всема по осени кисло вино в овинах, елозили по житне ватником в потёмках, прятались зимой от белых мух в сумёт, сучили дрань на выданьи, – продолжал свой рассказ Шаньга ярко выраженным Архангельским говором. – Но была у них одна и та же непонятна особеннось: они Смерть могли видеть, а она их – нет! Но, штоб и вовсе жить спокойно, от Смерти в стороне, затеяли Щупырь с Хухоршшиком построить себе Вечной Дом. Для дела отобрали матерьялу подходяшшего: на стены комлей от вековых лиственниц – смоляных да виловатых, на крышу тёс осиновый – нетленной, в подполье лёд уложили, пиленый из вечных льдин. Печь не стали складывать – чтоб огонь в дом не пробрался изнутри. Окон не прорубали вовсе, а вход сделали с западнёй. Напоследок сыскали в лесу кокору здоровушшу, вытесали из ней охлупень тяжеленной, и стали они двоима его на конёк затягивать, штоб крышу штормом не сорвало: Хухоршшик сверху тянет – ухманит, а Щупырь снизу правит – поддаёт.

Упрели оне все и не узрели впопыхах, што охлупень-от другим концом вдруг в оподолье чёрно упёрся! Хухоршшик – тот дёрнул посильне, оглянулся да и рявкнул невпопад: «Эй, ты! Подвинься-ко, старуха! Застишь нам тут!» Опомниться ишше не успели, как смахнула Смерть их своею вострою косой, и покатились они по земле сырой, как два обабка, в разны стороны… Времена те бестолковы давным – давно прошли. В местах энтих уже и люди жить стали. А Вечной Дом тот – до сих стоит целёхонек. Молоко в нём хранят – не киснет, и рыба не портится. Которы несведушши люди, – ледником его теперь называют, а которы сведушши – погребом. Вот знашь скоко этому холодцу? Пять лет отроду, а он вишь какой – как вчерашний.

Розгов удивлённо-одобрительно кивнул и осушил очередную маленькую рюмочку. Иван, стоящий в дверном проёме, поперхнулся набежавшей из-за студня слюной и закашлялся.

– Кха-кха-кха-кха!

Высшее военное руководство дружно обернулось, и Димон Олегич приветственно развёл руками:

– А, Водкин-Весёлкин, заходи, дорогой, заходи, гостем будешь!

«Весёлкин» неловко кивнул, нашёл глазами ворох своей одежды и ботинки. А пока он обувался, Шаньга «переобулся» в своей речи и по-военному отчеканил:

– Здравия желаю, рядовой Водкин-Сопелкин, наслышан, весьма наслышан… ну, садись, отчитывайся об удачно проведённых манёврах, надеюсь всё прошло без потерь, боевая единица не повреждена?

– Баллистическая капсула что ли? – не понял «Сопелкин».

– И капсула, и бойцы.

– Бойцы… – усмехнулся всё ещё робеющий в присутствии первых лиц рядовой. – Бойцов забрал прилетевший за ними вертолёт МЧС (Шаньга одобрительно кивнул). А капсула в порядке, полностью загерметизировала, ложемент находится рядом, а парашют в двух километрах от места дислокации летательного аппарата, он послужил нам в качестве палатки… сигнальные костры потушены… ну и всё вроде бы.

Из-за стола поднялся Димон Олегич, размашистым шагом подошёл к Ивану, обнял его и повел к дружественному столу:

– Ай да молодца, ай да молодца, ну поешь, попей, сними, так сказать, боевое напряжение.

Он усадил писателя рядом с собой, налил, дал ложку, отломил кусок от каравая и заставил есть. Иван с жадностью набросился на холодец, где-то в глубине души понимая, что в итоге тот рано или поздно поступит с ним точно также, как и проклятущий борщ. Но всё равно ел желеобразную массу, не в силах отказаться. А Шаньга переметнулся от военной к обычной русской речи и нараспев затянул следующую притчу:

– Сколь люди на белом свете живут, столь смерть подле них ходит. И никто заранее разглядеть свою смерть не может. Бывает она тихая и незаметная, а бывает дикая и бессмысленная. А самая лютая и ненасытная – солдатская смерть. И отправляется солдат на войну не для того, чтобы биться с врагами за «родную землю» да за чужие богатства, а чтобы смерть свою одолеть, потому-как нет у него никакого другого врага, кроме смерти своей. И есть на всём свете лишь двое – кто смерть солдатскую прежде других найти и победить может.

За синими горами, за дальними морями, среди бескрайних лесов и степей стоят в чистом поле в траве по пояс два брата – два безвестных Солдата: по форме одеты, по уставу обучены, по полной выкладке снаряжены, смотрят вдаль напряжённо да слушают тишину до случая – ищут беду по приметам.

Вот, высоко в голубом небе закружил чёрный ворон, вдруг замер ветер, и стихло всё вокруг. А вдалеке, по узкому пыльному просёлку, бежит мальчонка белокурый босоногой, и чуть слышно, будто показалось, донесётся издали: «…ойна-а-а!»

«Здесь!» – уверенно скажут Солдаты. Поставят котомки под ноги, скинут с плеч оружие и скатки, достанут сапёрные лопаты и начнут копать немедля чёрну яму – ростовой окоп. И как только воткнут первый раз в лежалой грунт свои лопаты – пойдёт мерный гул по всей земле. Воткнут во второй – и замирают все, кто услышал этот гул. А в третий раз ударят – поймут окрест все живые люди, что быть-таки войне. А гул тот уже превратился в беспрерывный набат. Стараются вовсю Солдаты, копают окоп не переставая, нужно им успеть до рассвета. И всю ночь до утра гудит земля: со всех краёв сходятся полки и армады, идут обозы, гремят военные машины, кричат командиры и горят тревожные огни.

А на рассвете – глядят солдаты – во все стороны бесконечным фронтом тянутся блиндажи да окопы, готовятся к бою орудия, и многие тысячи таких же солдат сидят в этих окопах и ждут команды. И не спрятаться теперь никому и не убежать – все знают, и пойдут они скопом на Смерть, чтобы разобраться с ней раз и навсегда. Но никто не может видеть Смерть до той поры, пока не обнаружит она себя, и должен быть кто-то, кто первым, сам, выйдет ей навстречу.

Бросят жребий на спичках два Солдата, – которому из них Первым быть. И улыбнётся один: повезло в этот раз – первым выпало смерть свою повидать.

Сожмёт Первый Солдат изо всех сил страх свой в груди, наберёт воздуху в лёгкие побольше и шагнёт решительно из окопа. Подсобит брат ему. И встанет Первый в полный рост на бруствере, и крикнет что есть сил, выгоняя страх свой наружу, и вскинет руку вверх в отчаянном призыве! Взлетит в воздух сигнальная ракета, и увидит он, вдруг, на мгновенье, Солдатскую Смерть. Со слабой ухмылкой на бледном юношеском лице, жёстким уверенным взглядом будет смотреть она ему в глаза сквозь оптический прицел…

Пошатнётся от полученной пули, и упадёт Первый Солдат ничком. И в тот же миг обнаружит себя Солдатская Смерть. И кинутся остальные солдаты навстречу ей из окопов, в диком порыве, паля из всех оружейных стволов. И начнётся смертный бой. Поднимется Смерть во весь свой ужасный рост над землёй, достанет чёрну копоть – шестиствольный миномёт и почнёт поливать направо и налево – косить солдатские жизни. И чем больше солдат пойдут в бой, чем больше пуль и снарядов будет выпущено из орудий, тем сильнее и яростнее становится Смерть. Горы трупов окружат её со всех сторон, пылающие руины и искорёженные остовы машин покроют исковерканные взрывами поля, чёрный дым и копоть закроют небо. А Смерть, обернувшись жутким безумным седым стариком, будет расхаживать среди бескрайнего поля боя, обвешанная жерлами адских огнемётов, сжигая бесконечные потоки человеческих жизней. И кажется, что не будет конца этой бойне.

Но тут, с испепелённой, перепаханной взрывами земли, из-под обломков и трупов поднимется в полный рост, дождавшись своего часа, Последний Солдат. Он прошёл сквозь этот адский огнь по полям сражений и собрал всю нерастраченную силу и смелость убитых бойцов. Он много раз глядел смерти прямо в лицо и понял, в чём её сила. Теперь он знает, что Смерть его – это он сам и есть. И оттого станет он выше и сильнее своей Смерти и пойдёт на неё с голыми руками, без единого выстрела. И Смерть, в своём истинном лице, будет отчаянно садить в Солдата пулю за пулей, но пули не возьмут его, и она не сможет уже ничего изменить и исчезнет в смертельной схватке вместе с Последним Солдатом.

И тут же стихнет бой. И оставшиеся в живых бойцы разойдутся по своим домам, в надежде на то, что Солдатская Смерть больше никогда уже не вернётся к ним. И настаёт в мире мир и спокойствие до поры.

За морями пролитых слёз, за горами несбывшихся грёз, среди поля бескрайнего горя, стоят в людских скорбях по пояс два безвестных героя, два вечных призрака войны: Первый и Последний убитый солдат.

Шаньга замолк, сник, скукожился и впал в продолжительную минуту памяти, которая была очень похожа на скоропостижную смерть. Розгов, не обращая внимания на бездыханность соседа, назидательно поднял указательный палец:

– Во-о-от, эту притчу обязательно опубликуй в своей книге! Положительный настрой наших бойцов – основополагающая боевого духа, а также основа, так сказать, моральной устойчивости и патриотического воспитания Рассеян, в целом и в частности.

«Этих политиков учат что ли замысловато и путано изъясняться?» – подумал писатель, и косясь на начинающего синеть министра обороны, пообещал записать всё слово в слово. Розгов похлопал его по плечу:

– Молодец, молодец! Ну ты обустраивайся тут, не стесняйся, пиши себе потихоньку, мы ведь тебе и компьютер привезли, – кивнул он на мёртвого главнокомандующего и махнул рукой на личную комнату повара, где Иван Петевич провёл свою первую ночь на Восточном.

А затем Розгин схватил под мышку окоченевшего Серёгу Кужугетича, открыл дверь в «камбуз» и растворился в чёрной-пречёрной комнате. Дверь за ними закрылась сама собой.

Глава 13. Собаки в космосе: Лисичка и Чайка, Белка и Стрелка, 1960 год

Раздаточное окно тоже постаралось быстренько уйти в задумчивую ночную смену, и Водкин-Безделкин с ужасом посмотрел бы на захлопнувшуюся дверь, но… Во-первых, он уже начал привыкать к дьяволиаде, а во вторых, по генотипу своему он не был девчонкой!

– Я же не девчонка, в конце концов! – в ужасе пробормотал Безделкин и налил горючей жидкости из первой же попавшейся импортной бутылки во все рюмки сразу.

Он выпил их одну за другой, не закусывая. Через пару минут полегчало, и Иван запасливым взглядом обвёл все бутылки, какие стояли на столе; удовлетворённо хмыкнул и принялся бережно закрывать пробками начатые, то есть отпитые (ну или испитые)

– Наполовину полные, – подсказал главный герой автору этой книги.

– На четверть пустые, – поправила его авторша, бросила писать и ушла бухать.

Ан нет, пошутила, продолжаю. Иван посчитал свой стратегический запас:

– 13 бутылок, 14 рюмашек, – и подумал. – Что бы это значило?

Впрочем, копаться в версиях ему было недосуг. Он ещё раз посмотрел на кухонную дверь, но уже с отвращением, и решительно (как ему показалось) встал из-за стола. Немного пошатавшись над чудо-холодцом, поковыряв его жирную верхнюю плёнку пальцем и облизав его, наш герой почти боком, почти пританцовывая от страха, направился туда, куда исчезли высокопоставленные чиновники.

– Ну я же не девчонка, ну я же не девчонка! – повторял почти сорокалетний Иван Петевич и «раком по баракам», но всё же приближался к заколдованной двери.

Вот она, дверная ручка и сама свежевыкрашенная серой краской дверь, всё ещё пахнет краской. И тишина, прямо-таки космическая многообещающая тишина.

Но бывают в жизни такие моменты, когда человек попадает в некую запутанную ситуацию, и он ни то чтобы не видит выхода из неё (выход то как раз есть всегда, даже летальный – как бы дико это ни звучало), а настолько запутался в себе и в мире, что в какой-то момент на него накатывает такое гипертрофированное Равнодушие к жизни и ко всему происходящему вокруг, что человек решается на такие поступки, на которые пуститься повседневное и обычное Неравнодушие ему бы не позволило.

И вот, примерно через 5 минут, когда Равнодушие в душе Водкина достигло своего критического максимума и уже готовилось пойти на спад, отчаянный мужичок потянул на себя ту самую злополучную дверную ручку.

Кромешная темнота вырвалась из комнаты и остановилась на пороге – дальше кухни идти не захотела. Темнота и Водкин помолчали, всматриваясь друг в друга, покряхтели, помычали и сделали шаг навстречу друг другу. Вернее, шаг сделал человек, а темнота стала чуток светлее. Иван вгляделся в неё: кафельный пол отсвечивал ворвавшимся из столовой светом, виднелись очертания больших общепитовских плит, вытяжек над ними, целый ряд моек и прочей кухонной утвари, включая огромные кастрюли и уже различимую посуду на полках. Со словами:

– Не так страшен чёрт, как его описывают в славянской устной прозе! – бедолага-писака шагнул внутрь и осмотрелся.

Большое уличное окно приветственно кивнуло сияньем мелких звёздочек и твёрдо дало понять:

– Уже стемнело, друг.

И друг вдруг понял:

– Это просто резко стемнело, ну как в Сочи. А я то, дурак, испугался!

/Ночи в Сочи действительно чернее темноты. Из-за наклона земной оси солнце очень глубоко заходит за горизонт, в результате длина светового дня почти сравнивается с продолжительностью темного времени суток. И чем ближе к экватору, тем это равенство сильнее. Поэтому в Сочи рано темнеет, небо глубокое, чёрное, а звезды ярче и кажутся ближе./

Иван Петевич расхрабрился и принялся шарить по стенкам в поисках выключателя с большой надеждой, что на кухне есть ещё хотя бы одна дверь, ведущая куда-нибудь, в которую наверняка и ушёл Розгов с напарником подмышкой.

Он нащупал выключатель и нажал на него. Яркий свет залил отсек для приготовления пищи. Иван «побегал» глазами по стенам, по полкам и проёмам, но дверей, ведущих куда-нибудь, не нашёл.

– Я так и знал! – воскликнул он с досадой, медленно сполз на пол, прислонился спиной к холодильнику и застыл в медитации.

Холодильная установка автоматически включилась и еле-слышно задребезжала на долгих 4 минуты, а затем выключилась, пообещав отдохнуть каких-то небольших 15 минут и включиться снова на долгих 4 минуты, и так цикл за циклом, снова и снова, опять и опять.

– Нет, ну это невыносимо! – крякнул Иван Петевич, но только лишь потому, что ни одна мысль так и не собралась посетить его мозг.

Он встал и открыл холодильник. Нет, Розгов там не прятался, и даже трупом Шаньги оттуда ни несло.

– Странно, – подумал писатель и рассмотрел содержимое холодильника.

Внутри его ждал приятный сюрприз: тугобрюхий исполин, ростом под потолок, сверху донизу был забит долго непортящимися продуктами – солониной, бужениной, сырокопчёными колбасами и фруктами. У писателя отлегло от сердца, он закрыл холодного обжору и дообследовал помещение. Сразу за холодильником стояли две морозильные камеры: в одной хранилось мясо и сливочное масло в полиэтиленовых пакетах, а в другой разноцветная лесная свежезамороженная ягода всевозможных видов; из всего что там было, Иван больше половины не пробовал, а посему захлопнул морозилку и побрёл далее по кругу. На пути он встретил микроволновку, хлебопечку, кофеварку, чайник, сковородки и прочее, прочее, прочее. А на полу бутылки растительного масла, мешки с мукой, картошкой, капустой, тыквой, кабачками и кедровыми орехами. На стене гордо висели сушёные грибы, лук, чеснок и (о, горе!) амурское разнотравье. Причём каждый пучок сухостоя был подписан: «от желудка», «от похмелья», «от колик в печени», «от мигрени», «седативное» и так далее.

И тут мужчина понял сразу две очень важные вещи: 1) кухня – это центр его заточения, 2) его заточение – надолго.

Нет, он конечно привык жить одиночкой бобылем и готовить себе сам, но не до такой же степени! Ванюша как-никак ещё и на работу ходил, а там люди, общение… опять же, Светка Геновна. Но наш Иван, он не дурак, и поэтому сразу сообразил:

– Пока я ни напишу эту чёртову книгу, никто меня отсюда не заберёт!

Да он в принципе уже и не хотел, чтобы его забирали, госзаказ на бестселлер сладкой предвкушающей струйкой елейно растёкся по телу, и писателю срочно захотелось… кофе. Он подошёл к кофеварке, а та оказалась капсульной. Представляете, капсульной!

/Главная особенность капсульных кофеварок заключается в использовании капсул для приготовления кофе. Конструкция подразумевает наличие отсека с прокалывающей поверхностью. Внутрь отсека закладывается капсула, и специальная игла прокалывает ее содержимое./

Бывший капсуло-испытатель закрыл глаза, открыл и снова закрыл:

– Может быть когда-нибудь потом?

Он с тоской посмотрел на груду лежащих рядом капсул с кофе, отвернулся и порылся на полках. Среди баночек, скляночек пакетов и приправ, он нашёл таки растворимое кофе, кинул его на стол, взял в руки чайник и подошёл к раковине. Испытатель с опаской открыл кран, проверил воду на вкус, обмакнув в неё палец, а затем набрал немного жидкости в чайник, поставил его на место и включил. И тут чайник заговорил, зашумел, забулькал: