Текст книги "«Блажен незлобивый поэт…»"

Окуджава долго шел к этому роману. Его поэзия стала перебиваться прозой почти в самом начале, но проза лишь постепенно напитывалась живыми соками. Лишь постепенно сложность жизненных ходов заслонила и вытеснила лирический туман, слишком легкую материю для прозы. Но вот туман рассеялся, и писатель наконец должным образом разглядел и осмыслил самое простое, окружавшее его с рождения. Своих дедов и бабок, своих дядьев и теток, своих молодых родителей, которым не суждено было состариться. Все они были революционерами, но одни еще задолго до революции (за что и поплатились), а другие – родители мальчика Ванваныча – стали истовыми коммунистами потом – аскетичными, суровыми к себе и к другим, исповедующими жесткую партийную дисциплину и жесткое самоограничение, – и ничему-то это не помогло! Паханам вовсе не требовались люди, преданные идее революции, – они свою революцию давно совершили, – им требовались лакеи, доносчики и палачи, впрочем, и при таких добродетелях никаких гарантий не было. Маленький Ванваныч смотрит на мир доброжелательно – так его учили. Он еще не умеет ненавидеть, и даже после того, как кумир его детства основательно его избил, чувства вражды в нем нет. Страшное время – говорим мы. Верно, страшное. Но для маленького мальчика оно еще не было страшным, оно было временем его детства. И это определяет ценность книги.

До двадцатого съезда, а случалось – и после, партийных функционеров изображали в виде витязей в серебряных доспехах. Потом Бек в «Новом назначении» и Рыбаков в «Детях Арбата» неторопливо (после «Рычагов» Яшина) двинулись вперед, пытаясь поближе разглядеть эту фауну. Но и Беку, и Рыбакову мешала многолетняя привычка – видеть в этих людях все-таки, как ни крути, капитанов и водителей. Окуджава в рассказах очень сдержанно освещает эти фигуры, он уже видит их с другой стороны учрежденческого стола, и его сторона – теневая, но принципиально не желает срывать завесы и обнажать истину. Одному Толстому удавалось при срывании всех и всяческих масок сохранять художественную убедительность. Создавая портреты людей тридцатых годов, Окуджава не просто сохраняет объективность. Он любит своих героев. Он уже не с той и не с этой стороны стола – он в самой гуще. И он любит своих героев не только потому, что это его родные, но и потому, что это – хорошие люди. Да, да, хорошие! Честные, бессребреники. Работящие – у партийцев не было восьмичасового дня, работали столько, сколько требовалось. Верующие – верующие в своего Маркса, и в своего Ленина, и в свой грядущий коммунистический рай, и в свою историческую справедливость. Судьба человека – ошибаться, говорили древние. Мальчик Ванваныч не видит ошибок своих взрослых, их видит теперешний писатель и вглядывается в них с грустью и пониманием. И за эти ошибки потомок не разлюбил их. Он может оплакивать и горевать, но любовь-то остается! Окуджава не отступается от своего и нашего общего прошлого, не осмеивает его и не пытается представить людей тридцатых годов более мудрыми, чем они были. Ну да, Сталина не очень-то уважали в Грузии. Ну да, Лаврентий Берия не вызывал к себе симпатии, скорее наоборот – был такой малоприятный знакомый по Тифлису, ну и что? Вот и пошла к нему молодая жена Шалвы Окуджавы после ареста мужа, и он ей пообещал все, что мог, – пообещал, и тут же ее арестовали. Человек не в силах понять, что история свершается у него на глазах. В провинциальном Тифлисе вообще все казалось тише, уютнее, масштабы не просматривались. Первая часть романа заканчивается арестом матери. Еще далеко до войны, еще Ванваныч, подросток и убежденный сын своих родителей, ничего не понял и пока – даже не почувствовал. Он весь погружен в ту быстро убывающую жизнь с ее радостями, и праздниками, и непонятными бедами.

Многие ровесники Окуджавы сегодня состоят в коммунистической партии, под истлевшими знаменами ее великого прошлого. Другие же, кто вчера с хорошо оплаченным пылом воспевал великие свершения партии, сегодня с таким же пылом ратуют за рыночные отношения и православную церковь. Окуджава не маскируется, он признается: да, я был сталинистом! А кем еще он мог быть в такой семье? Судя по нынешним коммунистам, человек – существо необучаемое. Роман Окуджавы – свидетельство тому, что человек может пройти долгий и горький путь познания. Роман Окуджавы – первое по-настоящему полноценное художественное произведение о тех людях, написанное не наблюдателем со стороны, а Ванванычем, выросшим в центре вращения этих судеб. Нет, нет, он не защищает сталинский режим. И не прикрывает страшные заблуждения своей любовью, не затушевывает и не оттесняет на задний план. Но он пристально вглядывается в тех, кто был его надеждой и опорой, теплом и светом его счастливого детства. Он вглядывается не для того, чтобы упрекнуть, не для того, чтобы осмеять, а чтобы понять. Это труднее всего! И Юрий Домбровский, и Василий Гроссман кое-что знали об этих людях. Но для них это были почти марсиане. А для Окуджавы – это любимые, близкие люди, ставшие жертвами, и уж потом – люди, забрызганные чужой кровью.

Роман знаменует собой новый этап в отношении к нашему прошлому. Видно, уже настало время не бросать камни, а собирать их. Чтобы строить.

Искушенный в искусстве композиции, Окуджава строит роман по видимости очень просто. Но стоит приглядеться к простоте. Роман воспитания, роман о счастливом детстве мальчика Ванваныча перед нами – и все персонажи сгруппированы вокруг фигурки мальчика, погруженного в атмосферу всеобщей доброты, всеобщей любви. Создается иллюзия того, что в недавнюю сравнительно пору ретивые критики именовали мелкотемьем, то есть – что мы читаем семейный роман. И в самом деле, все это богатство лиц и характеров – семья Налбандянов-Окуджава, типичная кавказская семья: отец – грузин, во главе клана родственников, мать – армянка, тоже клан. Но ведь эти лица – это не мельканье, это расклад. И братья Шалвы – так называемые троцкисты, и губастый Лаврентий уже попрекает Шалву самим родством, и тот не может понять: как это его попрекают тем, что он не отрекся от родных-то братьев? Ну, есть теоретические расхождения, но по-человечески, по родственному-то не ссориться же!.. Ах, как не прав Шалико! Именно этого от него и хотят – чтоб отрекся – не от братьев, от самого своего человеческого нутра чтоб отрекся!

Композиция исторических романов Окуджавы была выстроена по принципу кружева: тонкие нити прихотливо закручивались, вычерчивали сложные узоры, то они терялись, то вспыхивали неожиданно на периферии повествования. Не то здесь. Ванваныч – один центр, он лежит на поверхности, но есть другой, тот запрятан глубже. Тот центр – этический. Происходящее все время оценивается, сравнивается, и то, что на поверхностный взгляд может показаться объективностью, высокой терпимостью писателя, на самом деле лишь тональность, интонация, та самая, что и в пении, – не хочу требовать, не стану давить, ни выдавливать слезы, ни подталкивать к смеху, говорит Окуджва. Разберитесь сами. Но не разбираются!

Суровая, деспотичная мама Ашхен и сама видит: что-то тут не то, но… А ее родные сестры смотрят на нее как на чудачку, немножко даже – как на дурочку: ну кто же может всерьез верить в колхозы-малхозы? Но не ссориться же из-за этой вздорной выдумки с сестрой, верно? Итак, всем видно, а Ашхен не видно. Так свита играет короля. И сложно играет! Мать Ашхен Мария тоже видит нелады и ложь, и все же ее оскорбляет, когда соседка злобно называет ее семью нынешними господами. Обижается! Потому что эти господа варят кашу и картошку и сыну покупают дешевое пальтишко, однако во дворе обновка вызывает молчаливый восторг. Живут господа в коммуналке, но переведенный парторгом на Урал Шалва получает целый дом, а его рабочие ютятся в худых бараках всем скопом. И едет на Урал из Москвы семья в роскоши международного вагона – правда, Шалва стесняется ее, – но ему ее предоставляют! Свита играет короля. Нет, ни Шалве, ни Ашхен не нужны эти материальные поощрения, но они, вполне бескорыстные люди, все же их получают. Потому что такова политика той партии, которой они предались, как верующие католики своему кресту и мадонне. Без обсуждений, без размышлений, без сомнений, а значит, уже отступясь от божественной своей сущности.

И еще. Писатель дистанцируется от счастливого, забалованного мальчика: все остались там теми, кем были, – Шалвой, Ашхен, Лаврентием, Степаном, он один – Ванваныч, то есть средний мальчик, мальчик из партсемьи. И одновременно повествование прослоено лирическими всплесками, точно, написав очередную страницу, романист перечитывает ее и вздыхает, опускает руки на стол и прерывает себя – так ли? Неужели это было со мной? Эти возвращения от условности связного, последовательного повествования к бесформенности душевного потока придают роману привкус подлинности и, как ни странно, – сегодняшности. Потому что еще недавний Окуджава не гонялся за модерном да и просто за современностью. Может, и в этом случае он не о современности думал, а лишь о том, что книга должна быть равна автору. Но и самый изощренный художник не всегда может с точностью прогнозировать результат своих усилий… Новые господа! Ванваныч видит нищих и бедных, он фиксирует неравенство без обдумывания, а Шалва – тот в ответ на возмущение жены трехкомнатной квартирой защищается: а у других – целые усадьбы! И, почти веря, уговаривает голодную Нюру, что скоро такие квартиры будут у всех, и Нюра равнодушно отвергает щедрые обещания: ей не затуманила голову пропаганда, она не утратила здравый смысл крестьянки.

Окуджава пишет не мемуары, а роман. В романе – больше умещается. Роман воспитания: кокон счастья на мальчике постепенно разматывается, из тепличного воздуха, из дома парторга, из счастливого детства мальчик переходит в коммуналку, где проживает семья арестованного троцкиста, и из балованного ребенка становится обычным подростком – здесь, в Москве, таких, как он, много в любом классе. Но суровая эпоха воспитывает не только маленьких мальчиков… Несгибаемая Ашхен декламирует: партия не ошибается никогда! И ее сестра, вытащив мужа в кухню, шипит на него: что ты, не видишь, что она – сумасшедшая?

Но, увы, Ашхен – не сумасшедшая. Она хочет верить в абсурд. Она – фанатик Веры. Эта проблема постепенно перемещается в центр романа: что есть ложь? Что есть Вера? В этом смысле примечателен разговор в семье после кино и концерта. В Нижний Тагил приехала певица, весь город в клубе слушает ее, родители и бабушка Ванваныча тоже побывали там, и Шалва гордо объявляет, что ТАМ – в капиталистическом мире – концерт знаменитости для рабочих невозможен. И что там и в кино показывают чушь, – например, о том, как нищенка становится миллионершей. Бабушка, простая душа, вздыхает: «Какая счастливая!» А Ашхен презрительно бросает ей: это же вранье! И бабушка не стала спорить со своей убежденной дочерью. Спорит с ней сама жизнь. Нюрка-кулачка не поверила Шалве, что скоро у всех будут отдельные квартиры, она нашла верный способ получить если не квартиру, то комнату: донесла на инженера-спеца, тот застрелился, а ее послали на учебу. Она для себя решила проблему, не вдаваясь в тонкости. Но Шалва и Ашхен, как по команде, отворачиваются от фактов, опровергающих их Веру: посадили всех братьев Шалвы, посадили Ольгу, наконец и самого Шалву сажают, а Ашхен идет к Лаврентию (о котором не знает ничего хорошего), потому что он – соратник по партии, и все кончается известно чем. Нет, родители Окуджавы были неважными учениками времени, они предпочитали слова – делам, и было им по Вере их… Даже их неоспоримые достоинства выглядят сегодня смешными: разгневанный Шалва возвращает праздничный подарок, выделенный для его сына, и все конфеты и мандарины уплывают – несомненно, не в детский сад, а к тому вельможному папе, который оказался не столь принципиальным. Лишь перед самым арестом Шалва начал поеживаться, тихо удивляться тотальности посадок. А Ашхен осталась прежней. Так что же есть ложь? И что есть правда в этом перевернутом мире?

Но Окуджава вовсе не стремится изобразить царство тьмы и мрака. Его маленький герой растет, в нем пробуждается первый росток любви, он водит свою избранницу в цирк – ради прекрасного и мужественного зрелища борьбы, но и тут, как шарж, возникает тема лжи: Ванваныч подслушивает диалог победителя берлинского чемпионата с чемпионом Греции – все чемпионы оказываются местными мужиками, украшенными игрушечными титулами на потеху публике. Литературный, книжный мальчик еще не знает, что эта ложь – безобидна, она скорее из области игр в индейцев и дикарей, тех игр, которые он недавно так любил…

Поэзия первого детского чувства, и поэзия школьного класса, освещенного горящей берестой, и, главное, – поэзия чистых домашних отношений – вот что заполняет жизнь мальчика, а вовсе не потрясения политических бурь, и в этом – правда. Но столкновения неизбежны. Родители рассказывают о Кирове, они знали его по Кавказу и любили – и Ванваныч любил тоже (речь идет о душе, созданной для любви), и вдруг враги убили этого замечательного человека, и Шалва произносит речь, он обличает врагов, он приносит клятвы, а Ванваныч слышит, как рабочие в заднем ряду обсуждают, где можно купить то-то и то-то. Кому-то и дела нет до великой народной скорби о Вожде! Как это может быть? Непонятно. Ванваныч и не понимает. Но легко переключается на жалость к Невидимке из фильма, безжалостно преданному и убитому, и это предательство в кино оглушает и возмущает, но предательство в жизни заметить куда сложнее…

Окуджава пишет о страшном тридцать седьмом, но тогда шло его детство, тетки влюблялись и выходили замуж, в тайге перекликались птицы, а его двоюродная сестра Люлюшка боялась, что ее возлюбленный возьмет и улетит от нее, исчезнет в небесной синеве… Рождается мысль: может быть, даже это и не так важно – ложь или правда, может, важнее иногда уметь видеть небо, и слышать птиц, и поджидать робкого стука милых пальцев в оконное стекло, и радоваться праздничному убранству цирковой арены? Может быть, просто чувствовать токи жизни в своем теле – это важнее, чем непримиримая принципиальность, и ненависть к врагам, и Вера в коллективное счастье?

Окуджава, может быть, первым в наше постсоветское время пишет портреты убежденных, идейных большевиков. Они до глубины души заморочены, заворожены самопальным российским марксизмом, они и действуют как люди под гипнозом – так Шалва громит убийц Кирова, так Ашхен презирает американское кино и всякий мещанский комфорт, так движутся они – марионетки режима, безвольные и отсеченные от собственной души. Но Ванваныч любит их, они ему родные! Это совсем не казенные восторги Кочетова и Грибачева, тут иерархия другая. Родители мальчика строили свой невозможный социализм, легко переступая через народные страдания не потому, что не любили народ, а потому, что истово верили в лучезарное завтра – «у всех будут такие квартиры». Громили неведомых троцкистов не потому, что злодеи, а потому, что так надо. Бухарин и Каменев, может, были не самые лучшие люди, но и не самые плохие – и ради партии отреклись от самих себя, раз для партии надо! Но ведь и Нюрка становится из кулачки стахановкой (и оба чина фальшивы одинаково) совсем не из Веры, а по вполне шкурным соображениям, по тем же, что и доносит на инженера – потому, что знает: иначе из нужды не выбьешься. Нюрка, как все будущие нюрки, действует не под гипнозом, не из фатализма, а на основе здравого смысла. Нюрка развращена теми, кто сам-то верил, – и миллионы будут развращены, и этот грех на сотнях жертв тридцать седьмого, сошедших в Лету прежде, чем увидели плоды своих трудов. Все эти тысячи мелких доносчиков, все эти лагерные надзиратели, следователи, озверелые дуболомы из охраны – они восприняли фразеологию и ненависть, но веры в них не было ни грана. А ведь это они с оловянными глазами толкали в могилу своих братьев, они – воспитанные первым поколением коммунистов, выпестованные в понятиях большевизма… И этот грех на Шалве и Ашхен, никуда от него не денешься, хоть и стали они, Окуджавы, мучениками тридцать седьмого. Да, на них вина – зачем поверили? Зачем пошли в строю? Но ведь мы не знаем, какими были бы мы на их месте. Как бы мы себя вели. Вся интонация романа, его ровный, негромкий тон заставляют читателя повернуться к этой немудреной мысли. И, может быть, в этом – самая большая победа писателя.

Белла Ахмадулина сказала, что у каждого поэта своя тайна, и пусть будет. Вряд ли нам, современникам, удастся разгадать тайну Окуджавы. Может, тем, кто придет после нас и не будет связан с поэтом ни горестями войны, ни надеждами шестидесятых, это и дастся в руки. Сегодня его удачи представляются даром, загадочным и счастливым. В самом деле, как это получается, что под его пером эти люди живут – и мы ими возмущаемся, им удивляемся, а вместе – переживаем страшную эпоху, как переживали свою? Так оно было, и как было давно сказано: не восхищаться и не плакать, а понимать. И поняв, быть может, приблизиться к истине.

Так наконец все нити сходятся. И Окуджава-певец, Окуджава-поэт соединяется с Окуджавой-хронистом. И делается понятнее, почему этот неброский грустный человек стал столь значимым для нас. Как ему это удалось. И сколько надо было пережить, и как – с болью и отчаянием – понять и простить, чтоб целиком, без изъятий и ограничений, принять этот пестрый, жестокий и прекрасный мир, принять и любить. Любить так, как дано поэту, – с помощью песен, и стихов, и историй, рассказанных при свете горящей бересты, и при свете прожекторов, и при свете Совести.

Алгебра и гармония Юрия Тынянова[4]4
  Статья (со значительными сокращениями) была опубликована в газете «Невское время» 15.10.1994 г.


[Закрыть]

«…И в небесах я вижу Бога», – сказал поэт. А филолог забегал вокруг и все разузнал: где сказал, кому сказал, когда сказал. Так они разделились, эти две области работы разума. То, что от Бога, филологии неподвластно. Филологу разума достаточно, а поэту, кроме разума, требуется нечто темное, непонятное: талант. На этом уговорились и разошлись: художнику – свое, филологу – свое. Но вот – раз в сто лет – рождается человек, которому равно удается и то, и другое. У него эти отсеки мозга не разделены непроницаемыми перегородками. И он видит Бога в небесах и слышит «дольней лозы прозябанье и гад морских подводный ход». И он дает толчок развитию науки, да так, что его полвека на свете нет, а о нем все еще спорят.

Сто лет назад, 18 октября 1994 года в городе Режица (Резекне) родился великий русский филолог и крупнейший русский исторический писатель Юрий Николаевич Тынянов. Он и полувека не прожил, но от него остались фундаментальные научные труды о русской классической литературе XIX века, о том, по каким законам живет искусство. Он написал романы о Пушкине, о Грибоедове, о Кюхельбекере, и если мы почти не читали Кюхельбекера, то роман Тынянова рассказал нам о нем. И если мы читали только одну комедию Грибоедова, то Тынянов знал о нем все. И мы можем только жалеть, что о Пушкине он успел написать так мало, – довел своего героя лишь до выхода из Лицея. И сколько бы мы ни читали Пушкина, Тынянов приближает его к нам, позволяет увидеть кудрявого мальчика – живым.

Обычно филолог знает искусство снаружи. Он работает с фактом. Тынянов вошел внутрь, ведомый своим талантом, – талантом исследователя, помноженным на вдохновение артиста. Он догадался, что нельзя судить по внешности, надо проникнуть в глубины – и проник. Он не доверился документу, учуял его лукавство, он пошел дальше факта – и выиграл. Он угадал предателя в чиновнике канцелярии Грибоедова раньше, чем историки откопали свидетельства, подтверждающие это преступление. Удалось ему это потому, что он понял зловещую фигуру Молчалина, а ведь того играли безобидным блюдолизом. Он услышал в Кюхельбекере темперамент трагического поэта и высветил таившуюся в тени таинственную личность Грибоедова. Благодаря чему это получилось? Благодаря таланту ученого? Да, безусловно. Но победы науки могут оценить лишь специалисты. Первоначально Тынянов не собирался писать роман о Кюхельбекере, в его задачу входило лишь составление научно-популярной биографии. Но он в процессе работы увидел, что знает о своем герое так много, что в брошюру это не уложится. Так роман родился из полного, всеохватного знания, подвластного лишь художнику. Так Тынянов узнал о себе, что он не только теоретик, но еще и творец.

Он знал, как Грибоедов просыпается по утрам, как маленький Виля Кюхельбекер обожает русскую и немецкую поэзию, как Грибоедов дразнит своего лакея, как пахнет в доме Сергея Львовича Пушкина, как лицеисты жженку пьют… Он не только знал мельчайшие детали эпохи, он понимал время как никто. И не только прошедшее. Он был современен. Он и сценарии для кино сочинял, и пьесы, и при надобности прочитал и перевел письмо на сербо-хорватском – догадался о смысле слов чужого языка, и международного скандала не произошло. Он и сатиры Гейне перевел на русский язык так, что они стали фактом русской поэзии. Но он вовсе не походил на книжника, на бумажного человека. Он, глубочайший теоретик искусства, был остроумным человеком, он был в те годы счастливым человеком.

Жизнь улыбалась ему. Его книга «Архаисты и новаторы» – сборник статей о золотом веке русской литературы – сразу же по выходе заняла место не на библиотечных полках, а на письменных столах филологов, поэтов, студентов; она заработала и работает до сих пор, а это нечасто случается с теоретическими трудами! Его первый же роман читали школьники, домохозяйки, историки и писатели. Его рассказ «Подпоручик Киже» обошел весь мир, переведенный на европейские языки. Это была настоящая слава. А о ней он тоже многое узнал, когда изучал своих будущих героев. Он выдвинулся в первый ряд советских писателей, а ему еще и сорока не исполнилось, – как люди золотого века, он созрел рано.

И он ходил по ленинградским гранитным набережным, сухощавый, небольшой, откинув кудрявую голову, постукивая тросточкой. Каверин, его младший друг и родственник, обиделся, когда сказали, что он напоминает Пушкина внешне. «Но Пушкин был некрасив, а Тынянов красив!» – воскликнул Каверин. И правда – красив. Красота была неслучайная: она адекватно выражала его гармоническую, высокую сущность. Интеллектуальная страсть, страсть к познанию и глубинная неистребимая любовь к искусству вели этот сложный характер к действию – и в результате мы имеем драгоценное наследство. Но гармония не могла сохраниться надолго. Жизнь шла только к тому, чтобы разрушить ее.

Тынянов был светлый человек, но ни история, ни современность не благоприятствовали свету. И в своей исторической прозе он рассказал о судьбах нелепых, страшных и печальных, изобразил возвышение и скудость тиранов, нарисовал тупое и непробиваемое лицо страха. Как ученый, он видел корни постигшей страну беды, а как поэт – находил бесправию и подлости прямые параллели в прошлом. Малолетние Витушишниковы маршировали на плацу, устремив верноподданные очи на усатого царя, подпоручики Киже вершили судьбы, зарабатывали награды и радовали сердца власть имущих, восковые персоны устрашали обывателя, кровь лилась и барабаны рокотали. Ничего не изменилось, только оковы потяжелели, да хруст костей научились заглушать победными реляциями. Любимого Тыняновым Грибоедова услали в тмутаракань заключать Туркманчайский мир, и он там сгинул.

Как ни старался Тынянов держаться подальше от престолов, но не уберегся. Ведомый необоримым инстинктом искателя истины, он заглянул в лицо Медузы Горгоны – и не мог уже остаться невредимым. Его не таскали на допросы и не гноили в тюрьме. Его, постигшего механизмы истории, нашла другая кара. Рассеянный склероз – болезнь забывания. Ноги забывают, как шагать, рука разучивается держать перо, события выпадают из памяти. И он, историк, сопрягавший в сознании отдаленные века и огромные расстояния, он, оперировавший сотнями малоизвестных фактов, стал забывать. И забыл – свой собственный роман о Пушкине забыл, и со страшным напряжением, с натугой, слабый, страдающий, старательно его переписывал, вновь и вновь воспроизводя давно написанные строки…

Хоронили его тихо, без почестей, и не потому только, что шла война, а и потому, что неугоден, не о чем скорбеть, ни одним словом не послужил делу строительства социализма. Нет, и вправду не послужил. Всю свою жизнь он преданно и бескорыстно служил великой русской литературе, и в этой огромной книге есть и его прекрасные страницы. Уже проверенные временем, они – в ней, и без них она будет неполной.