Текст книги "Лечение сердечных ран. Как стать психологом самому себе"

Глава 6. Липкий осьминог вины

Есть много причин, препятствующих счастью, но три из них основные – страх, зависть и чувство вины.

М. Е. Литвак

– Да, теперь мне ясно, как детство управляет нашей жизнью! – бормочу я. Как будто явственно слышу тягучий голос большой и доброй внутренней черепахи.

– И как же?

– Самым привычным чувством с детства стала вина. Недавно был случай, когда у коллеги из ординаторской пропал фонендоскоп, и когда она обратилась ко всем с вопросом, я тут же почувствовала себя виноватой. Хотя не брала! – жалуюсь я.

С этими грустными мыслями я пришла к Анне Петровне и вывалила свою проблему на ее мудрую голову.

– Когда ты мал, ты ни на что не можешь повлиять и ничего изменить, – объяснила она. – Ну да, ребенок еще не умеет принимать решения, брать ответственность на себя. Это за него делают родители.

– Они же и делают свое чадо виноватым, когда им удобно, чтобы управлять его поведением, – догадалась я.

– Да, но все это было давно. А сейчас ты взрослая, – уточняет Анна Петровна. Вырастая в отсутствие безусловной любви, дети учатся «радовать родителей», показывать им маску, которую те хотят видеть. Со временем начинает казаться, что это и есть настоящее «Я». Кем ты себя ощущаешь?

– Я всегда чувствую вину при каждой нашей ссоре, даже если понимаю, что муж сам спровоцировал ее, нахамил, меня же обидел!

– Когда он хамит, ты злишься на него? Чувствуешь гнев или ярость? Или только вину?

– Я очень редко злюсь! Я всегда обижаюсь. Плачу. Потом он не разговаривает со мной дня два, три…

– А потом?

– А потом, если до этого я не извинилась, он начинает обижаться сам. И тогда я чувствую себя виноватой, что продолжаю конфликт. Мне кажется, чувство вины превращается в огромного осьминога, как в фильме «Пираты Карибского моря». Он опутывает меня своими липкими щупальцами все сильнее, начинает душить, и вот уже нечем дышать… Тогда я иду мириться, первой просить прощения, хоть и понимаю, что это неправильно. Но ведь… Он спас нашу дочь. И я должна быть благодарна. Но кажется, что этот осьминог скоро меня задушит…

Это был серый декабрьский день. Аленушка, моя младшая, крепким здоровьем не отличается – она в очередной раз болела. Чтобы не брать больничный по два раза в месяц, я вынуждена была порой брать ее с собой на работу. Она играла под столом в ординаторской и боялась вылезать: кругом же злые медсестры и врачи!

И вот очередной бронхит. В этот раз сидим дома, заболевание протекает тяжело. Дочь не любит принимать лекарства, поэтому я приноровилась прятать таблетку в ложечке со сметаной или йогуртом. Поначалу она проглатывала, но очень быстро поняла, что йогурт с сюрпризом, и стала активно протестовать. Я пихаю ей ложку в рот, муж держит дочку. Но Алена извивается, упирается руками и ногами, крутит головой. Она сопротивляется со всей яростью трехлетнего существа. Я затолкала таблетку ей в рот буквально силой, и вдруг дочь поперхнулась…

Я не верю своим глазам: малышка перестает дышать! Моментально теряет сознание и начинает синеть. Смотрю на нее в оцепенении, а в мозгу происходит раздвоение. Одна часть как будто кричит: «Делай же что-нибудь, ведь у тебя всего три минуты!», а вторая изумляется: «Ведь этого не может быть! Такое бывает только в фильмах ужасов!»

Вбегает в комнату Алиса с перепуганным лицом: «Мама, что с тобой?» Оказывается, я кричала, но сама этого не слышала. Ничего сказать я не в состоянии, но по нашим застывшим лицам дочь понимает, что происходит страшное. Убегает. Как рассказывала Алиса потом, она спряталась у себя под кроватью, закрыла голову подушкой, но все равно слышала мой нечеловеческий вопль…

– Не ори! – Муж хватает дочь, бросает на пол. Все-таки он реаниматолог, профессиональные навыки доведены до автоматизма. Сначала он пробует сделать что-то ложкой, потом пытается пальцами пробраться ей в трахею. Бесполезно. Синева приобретает все более темный оттенок.

– Давай шприц!

Глеб делает прокол шеи, чтобы дать доступ воздуху через трахею. Но игла слишком тонкая. По шейке стекает струйка крови… Тут я наконец соображаю, что надо звонить в скорую.

Диспетчер деловито спрашивает у меня все, что положено в таких случаях, на это уходит, наверное, минута. Ребенок на полу сине-черного цвета… Муж орет:

– Качай!

Он начинает делать искусственное дыхание «рот в рот», а я – искусственный массаж сердца. С яростью и отчаянием мы работаем… Минуту, а может, десять. В какой-то момент Глебу силой своего дыхания и отчаяния удается протолкнуть таблетку ниже. Алена делает самостоятельный вдох! Еще один, и она приходит в сознание! Тут же пытается сесть, обводит нас очумевшими глазами. Мы бросаемся к ней, обнимаем, рыдаем.

Дочь разговаривает совершенно нормально. Она даже не поняла, что произошло. Мы носим ее на руках, боимся отпустить. Минут через двадцать я вижу в окно подъезжающую машину скорой помощи. Она неторопливо паркуется, затем доктор и сестра так же неторопливо идут к подъезду. Звонок.

– Вызывали? Где больной?

– Спасибо. У нас уже все хорошо.

И мы, кардиолог и реаниматолог, даже не сообразили в тот момент, что надо везти дочь в больницу, лечить гипоксию мозга. Уложили ее спать на свою кровать, посередине. И долго боялись заснуть, слушая тихое ровное дыхание. Да, мы пережили вместе тот страшный случай. Если бы Глеба тогда не было дома, неизвестно, спасла бы я ребенка или нет…

Я запнулась.

– Но ведь это и его дочь тоже! Он что, для тебя одной ее спасал?

Я недоумевающе уставилась на психолога. Такая мысль не приходила мне в голову.

– Как долго ты собираешься носиться со своей виной?

– А что я могу?

– Ну, не знаю, тебе видней, – улыбается Анна Петровна, – покричать, потопать ногами, тарелку разбить. Истерику устроить, в конце концов. Ничего сложного.

– Да не умею, – вздыхаю я. – Даже плакать стараюсь потихоньку, чтобы никто не видел. Боюсь обидеть отказом всех, и прежде всего мужа. Опасаюсь поставить кого-то в неловкое положение, даже если человек мне неприятен. Это все из той же оперы – понравиться всем. И еще боюсь, что он… бросит меня.

Анна Петровна молчала, испытующе глядя на меня.

– А может, тебе нравится быть жертвой? – внезапно спросила она.

– Нет, что вы!

– Это очень удобно, согласись. Муж – тиран, сатрап и деспот. А ты – бедная загнанная лошадка. Все тебя жалеют. Можно ничего не делать, только ныть.

– И вовсе я не ною! – возмутилась я.

– А как же три уровня ответственности? – последовал неожиданный вопрос.

Я осеклась.

Анна Петровна тоже молчала, шуршала чем-то, доставая таблетку. Кажется, у меня начали шевелиться волосы на голове.

– Значит, не муж виноват, что он тиран? Не родители, что привили мне какие-то неправильные принципы! Это я? Сама виновата, что позволяла к себе такое отношение? Значит, вся ответственность на мне?

Но Анна Петровна не дает мне погрузиться в самобичевание.

– Похоже, на один из главных вопросов русской интеллигенции – «Кто виноват?» – ответ найден.

– Да, остается более страшный. И трудный: «Что делать?»

Выводы

1. Ваша «красная кнопка» – чувство долга? Или чувство вины?

♦ Часто призрак вины или чувства долга перевешивает наши истинные желания. А иногда мы прячемся за привычными установками: «У ребенка должен быть отец», «Кому я нужна в сорок лет с двумя детьми?». Подумайте, не обманываете ли вы себя так же, как я пыталась обмануть дочь: пряча горькую таблетку в сладкий йогурт.

♦ Не слишком ли большую цену мы платим за временное облегчение: «От меня ничего не зависит»? Перекладывание ответственности подразумевает, что другой человек в ответе за то, какие у вас возникают чувства и эмоции, как складывается ваша жизнь, счастливы вы или нет.

2. Быть ответственным и быть виноватым – это совершенно разные вещи. Вина зациклена на нашем «Я», в то время как ответственность переносит фокус на действие и его результаты. Невозможно быть виноватым за то, за что не отвечаешь. Но брать на себя полную ответственность за все свои поступки – можно и нужно. Ведь именно мы создаем все, что происходит в нашей жизни.

Чек-лист по работе с чувством вины

1. Часто призрак вины или чувство долга перевешивают наши истинные желания. А иногда мы прячемся от них за привычными установками.

2. Определите свою «красную кнопку» – стыд, вина, обида? Почему чувство вины подобно «красной кнопке»? Потому, что любое навязанное чувство, будь то стыд, вина или обида, по сути своей деструктивно. Как и все установки из детства, они живучи. Чувство вины, обиды или другая сценарная эмоция не уйдет сразу и навсегда. Это как капустный кочан: снимаешь листик за листиком. Периодически эти установки будут возвращаться и снова отравлять вам жизнь.

3. Но мы можем сказать себе «стоп!». И больше не тратить энергию на деструктивные переживания. А главное, не чувствовать себя беспомощными жертвами. И как только привычная эмоция начнет захлестывать, скажите себе «стоп!» и выключите кнопку. Вы взрослый человек.

4. Учитесь различать реальную вину и навязанную. Когда в очередной раз нахлынет это чувство, попытайтесь определить: это действительно ваша вина? Или вами опять манипулируют?

5. Старайтесь сами не сеять чувство вины в душах близких. Не манипулируйте людьми, ведь рано или поздно они уловят вашу манипуляцию, и отношения будут испорчены.

6. Попробуйте записывать ситуации, в которых вы почувствовали себя виноватым, и анализировать их. Важно понять, какие «я должен» вы нарушили. Почему эти установки возникли? Может быть, вам их навязали в детстве, а потом манипуляторы подкрепили это уже во взрослой жизни? Или вы сами их себе придумали? Ни в коем случае не оправдывайтесь. Особенно если вы подсознательно чувствуете, что это попытка получения контроля над вами.

7. Помните про три уровня ответственности.

Первый уровень: виноват кто угодно, только не я: страна, правительство, начальник, погода, родители, дети…

Второй уровень: никто не виноват, «просто так получилось».

И третий: виновата я сама, потому что…

8. Дайте себе право на ошибку. Перестаньте корить себя за промахи.

9. Пока самооценка хрупка и нестабильна, окружайте себя людьми, которые действительно любят вас. Верят в вас. Способствуют вашему развитию. А не теми, кто под видом «заботы» тянет вас в липкую трясину. Ведь им так завидно, что вы оттуда ускользаете!

10. Работайте над собой. Начать не поздно в любом возрасте – достаточно желания, веры в себя. «Личности всегда приходится бороться, чтобы не быть раздавленным массой. Если вы попробуете это, вы часто будете одиноки, и иногда вам будет страшно. Но никакая цена не слишком высока за привилегию обладать собой» (Фридрих Ницше).

Чек-лист «Признаки скорого возможного распада семьи» по Д. Готтману, М. Е. Литваку:

♦ Внезапность ссоры.

♦ Критика партнера, а не ситуации.

♦ Постоянное «ворошение» прошлых ссор и обид.

♦ Демонстрация презрения.

♦ Нежелание выслушать супруга.

♦ Негативный язык жестов.

♦ Готовность дать отпор («глухая защита»).

♦ Зависть к вашим успехам. С удивлением вы можете обнаружить ее в своем избраннике, даже если считаете, что причин вам завидовать у него нет. Даже если сами вы не завидуете, а восхищаетесь своим партнером. Наверное, говорить об этом и уличать – бесполезно. Никто не признается. Если вы убедились, что это зависть, делайте вывод, что дальше будет только хуже.

♦ Секс очень важен в супружеских отношениях. Но самое главное – это то, что после секса. То, что дает ощущение доверия, близости и счастья. Желание ласкать и гладить друг друга. А если возникает опустошение и отчуждение, то это плохой признак.

♦ Раздельное проведение отпуска с супругом (супругой).

♦ Ссоры «выходного дня». В течение рабочей недели все более-менее спокойно, а когда супруги оказываются вместе на весь день, вспыхивают ожесточенные конфликты, часто «на ровном месте».

Упражнения

1. Чувство долга – это тоже знакомый красавец-гремлин. Напишите, что он обычно нашептывает вам на ухо или кричит в полный голос:

______________________

И чьим голосом он это произносит: мамы, мужа, подружки, начальника?

______________________

2. Опишите в дневнике произошедшую с вами ситуацию с позиций трех уровней ответственности:

______________________

Глава 7. Напутствие папы

Понимание смерти дарит и понимание новой жизни.

Освальд Шпенглер

Болезнь подкралась внезапно… Папа бодр, но как-то незаметно похудел. Вдруг стал седым, хотя оставался все таким же оптимистом. В одночасье развернулась во всей полноте клиника ишемической болезни сердца. Я кардиолог, симптомы не вызывают сомнений. Буквально полгода назад обследовала папу – все было неплохо. Госпитализируем, провожу полное лечение, договариваюсь с кардиоцентром о проведении коронароангиографии. Это обследование, при котором контрастируются сосуды сердца и выявляются бляшки. Бляшки могут стать причиной инфаркта. Обычно при таком поражении сосудов проводится операция на сосудах сердца – аортокоронарное шунтирование или постановка стентов.

Однако в проведении операции кардиохирурги отказали. У папы к этому времени резко снизились гемоглобин и тромбоциты. Лечим анемию параллельно с сердечными проблемами в течение месяца – без эффекта. Проводим все возможные обследования, чтобы докопаться до диагноза. Поставила на уши всех коллег. Самочувствие отца ухудшается еще быстрее, чем анализы, терапия не дает результата. Страх и отчаяние поселяются в душе. Еще и мама подливает масла в огонь: «Почему нечего не делаешь, не обследуешь, плохо лечишь?» Гематологи выносят вердикт: не исключается лейкоз, то есть рак крови. Необходима химиотерапия, но без операции на сердце папа ее не переживет… Мы не решаемся сообщать папе эти страшные новости, любой стресс для него губителен.

Еще неделя – состояние папы катастрофически ухудшается. Снова курс лечения в кардиологии – интенсивное лечение, лучшие лекарства. Вроде полегчало, выписали домой.

Прошло три дня. Прихожу с работы, только собралась перекусить, раздается звонок от папы.

– Дочь, у меня такая боль адская в груди, задыхаюсь! – Голос, полный страдания.

– Сколько времени?

– Да с полчаса уже, нитроглицерин не помогает!

– Папа, я еду! – Прыгаю в машину, звоню в скорую. Снова в больницу, на этот раз в реанимацию. Только после введения морфина папа успокоился и задремал…. Сижу до утра с ним в палате. Стихи рождаются сами. Но тогда я не могла их показать никому.

 
Скребутся в душе бесноватые кошки,
Засели в мозгу очумевшие дятлы…
Помочь бы, помочь бы тебе, хоть немножко,
Как страшно – теряю тебя… безвозвратно…
 

На следующий день папе стало полегче. И проснувшись, первым делом он выпросил мобильный телефон (в реанимации ведь не разрешают). Сразу взялся звонить Алене, внучке, ведь он не успел помочь ей с алгеброй. Медсестры дали ему бумагу и ручку, и под диктовку Алены папа записывает задания. Решает, проверяет, затем диктует решения. Медперсонал по очереди украдкой заглядывает в палату.

– Вы что, математик? – удивляются врачи.

– Нет, я инженер, и то на пенсии, – улыбается папа. – Просто внучке помочь надо, у нее программа такая сложная. А у меня здесь куча времени свободного.

Ситуация осложняется тем, что я исполняю обязанности заведующей отделением. Лето, две трети врачей в отпуске, в декрете, на больничном. И на 80 больных двое врачей – я и моя подруга Антонина. Она работает в приемном, дежурит через ночь. Я мечусь по отделению: осматриваю тяжелых больных, потом обход по палатам. Хотя должна бы заниматься только папой! Бегу на консилиумы, экстренные консультации в других отделениях. Хотя должна заниматься только папой! Консультирую беременных и призывников, пишу истории болезни, выписные и переводные эпикризы. Хотя должна заниматься только папой!

В бессильном отчаянии устроила скандал нач меду – давайте уже делать что-нибудь! Ведь состояние ухудшается с каждым днем! Видавшая виды начмед в изумлении смотрит на меня, как на пришельца. Еще бы, за все эти годы я впервые позволяю себе повысить голос на начальство!

Через неделю я просто обезумела от отчаяния, а папа стал на себя не похож. Всегда такой интеллигентный, корректный, он вдруг сделался резок и конфликтен. Я поняла – он чувствует, что конец близок, и уже не считает нужным сдерживать свои эмоции. Он борется изо всех сил, всеми доступными ему средствами!

Прилетел брат из Америки, его пропускают к папе в реанимацию, они очень тепло общаются. И хотя временно наступило затишье, состояние относительно стабилизировалось, ох, как же мне страшно!

И вот откликнулась московская больница РЖД им. Семашко! С волнением вижу на экране двух докторов. Один пожилой, седовласый, второй молодой совсем, кавказской внешности. Они просматривают документы, задают несколько уточняющих вопросов. Переглядываются между собой. Сердце мое замирает…

– Мы возьмем вашего отца на операцию, приезжайте, – говорит молодой. Как я узнала потом, это талантливый кардиохирург, в свои 32 года уже доктор медицинских наук Заур Хасанович Шугушев.

– Спасибо! Мы будем через несколько дней!

Слезы бегут по щекам, а я бегу обрадовать папу.

Затем мчусь на консилиум, и меня осеняет мысль: «Сейчас они еще раз все обсудят и передумают. Слишком велик риск. Завтра перезвонят и откажут. Надо лететь в Москву немедленно!»

Начмед и заведующая реанимацией, услышав мои новости, отреагировали сразу:

– Вот ты сама и полетишь с ним в Москву! Сегодня же!

– Как? Он же, по сути, нетранспортабельный! Нужна непрерывная инфузия, а вдруг обезболивание понадобится? Санитарный борт нужен!

– Вот ты и будешь все сама делать, ты же врач высшей категории! О санитарном борте и не мечтай! Все препараты с собой возьмешь, а мы пациента перед вылетом седативными подгрузим, чтобы спал в дороге.

Приземлились мягко. Сразу вижу у трапа машину скорой помощи, рядом брат скачет, руками машет. Когда уже он повзрослеет, этот мальчишка? В машине врачебная бригада с полным набором необходимого оборудования. Поехали! По встречной! С сиреной!

В шесть утра мы уже в приемном покое больницы им. Семашко. Пришедший на работу к семи наш доктор Заур Хасанович в полном изумлении:

– Я такой оперативности еще не встречал ни разу!

Через три часа папа уже на операционном столе. Кардиохирурги – мастера своего дела. Папа рассказал потом, что он ничего и не почувствовал. «Лежу, лежу, надоело уже. “Когда операция начнется?” – спрашиваю. – “Так заканчивается уже!” – смеется доктор. – Так дышится легко, словно плиту бетонную с меня сняли», – радуется папа.

Заур Хасанович сообщил потом, что накануне вечером изучал материалы по этому вопросу. Таких пациентов, по данным литературы, во всем мире пока описано около 70. Как их вести, толком никто не знает. Врачи очень боялись кровотечения. Но действовали на свой страх и риск, применив новый препарат, установив стенты с лекарственным покрытием. И все обошлось! Нижайший поклон вам, доктор от бога, Заур Хасанович Шугушев!

Как были мы счастливы в те дни, когда верили, что все страшное уже позади. Как светился папа, строил планы и наслаждался каждым моментом!

Но увы… Идиллия длилась всего месяц. А затем начала наступать новая беда. Снова низкий гемоглобин, критическое снижение тромбоцитов. Сильнейшая слабость. Гематологи не знают – связано ли это с прогрессированием лейкоза или является побочным эффектом химиотерапии. Опять реанимация, бесконечные переливания эритроцитарной, тромбоцитарной массы.

Папа не жалуется. Его глаза светятся любовью, когда он говорит, как гордится мной. Какая я смелая, что стала кардиологом, ведь это так мужественно и трудно – спасать людей! Какая я сильная, что не побоялась уйти от мужа, и теперь расцвела, став самой собой. Ему так нравятся мои стихи, почему я не показывала их раньше? И какие замечательные растут внучки, неординарные Алиса и Аленка! Вспоминает безбашенного братца, «америкоса», и трех сорванцов, американских внуков. Он скучает по ним, мы ведь видимся так редко.

– Может, на следующий год поедем в Нью-Йорк все вместе? – спрашивает папа беззаботно, и я киваю, не в силах ничего ответить.

– Знаешь, наверное, в смерти тоже есть свой смысл, и не надо ее ненавидеть или бояться, – вдруг безо всякого перехода негромко говорит папа. Его лицо умиротворенное, даже просветленное.

– Почему? – пролепетала я.

И подумала: вот дура, нужно было сказать что-то вроде: «Тебе-то зачем об этом думать? Ты же скоро поправишься!» Взглянула в его глаза и прочла в них: он все знает. Папа берет меня за руку. Его рука, такая исхудавшая, почти прозрачная, сжимает мою ладонь.

– Потому, что я теперь могу сказать тебе то, чего никогда раньше не говорил. То не приходило в голову, то некогда было. Верь в себя, дочь, и иди своим путем. Не позволяй никому сбивать тебя. Ты – редкий бриллиант, и не каждый может понять это. Не снижай свою планку. И прости меня…

– Ну что ты, папа! Это ты прости меня за все!

– Нет. Раньше мне казалось, что я твоего брата люблю больше. Он так долго болел, и в нем столько бьющей через край жизни, энергии! А ты – тихоня. Но я был неправ. Вы просто разные. Ты способная и талантливая. Прости, что мало тебе об этом говорил. Но я люблю вас, каждого по-своему.

– Знаю, ты всегда верил в меня. Пусть и не всегда показывал это. Спасибо тебе за любовь и веру в меня! Я это всегда чувствовала. Да, я хороший врач, талантливый поэт, я классная, уникальная. Я сильная, умная, красивая, замечательная. Я учусь себя любить. Я в себя верю!

– Дочь, иди к своей мечте, не думай о том, что поздно. Делать то, что тебе нравится, никогда не поздно! А я тебя всегда поддерживаю!

– Спасибо, папочка. Я тебя так люблю!

Я обнимаю его и крепко держу, стараясь унять сотрясающие меня рыдания. И пулей вылетаю из палаты с очень вовремя зазвонившим телефоном, чтобы скрыть бегущие по щекам слезы…

Стресс накрывает, как мощная волна – неопытного серфера. Я вкалываю в тренажерном зале до изнеможения, чтобы сжигать эти тонны адреналина. И нередко обнаруживаю себя плачущей прямо на тренировке. Хорошо, что полотенце под рукой, и можно сделать вид, что просто вытираешь пот. А еще в стихах я могу немного успокоить душу…

 
Благодарна тебе за терпение, мудрость, критичность,
Гоголь-моголь с лимоном, мой спутник с утра
                                                          неизменный,
И за то, что всегда признавал во мне личность,
А учил не ремнем – исключительно добрым примером!
 
 
Посмотри: я, и внучки, и сын на тебя так похожи —
Та же мягкость, врожденная грамотность,
                                           интеллигентность…
Альтруизм, и занудство слегка… Чувство юмора то же,
И разборчивость в людях, и к близким
                                    предельная нежность…
 

Тромбоциты практически на нуле. Переливаемые препараты словно уходят в трубу. Организм не может их усваивать… Кровоизлияние в мозг! Кома!

Папа боролся еще пять суток. Конец…

Похороны, поминки, девять дней… Почему так трудно плакать и даже вспоминать о папе в присутствии других людей? Я вижу, что многие просто не знают, как реагировать, чувствуют себя беспомощными. И мне неловко из-за того, что я невольно ставлю их в такое положение. Я стараюсь как можно скорее «взять себя в руки», чтобы не создавать неудобств и не напоминать окружающим о том, о чем говорить не принято – о смерти. Я вышла на работу, однако я там только физически. Автоматически осматриваю пациентов, автоматически пишу истории болезни. Иногда, против моей воли накатывает вспышка злобы и ярости. Вот больной, ему уже 85, а он выкарабкался и на своих ногах уходит домой! А папе было только 70! Понимаю, что пациент не виноват, а я должна еще крепче взять себя в руки, но не получается…

– Настоящее проходит мимо меня, в то время как я сама пребываю где-то в другом измерении… Я бы могла ответить соболезнующим по поводу того, что папы нет со мной: это меня нет с вами. А я там, c ним. И меня это пугает. Я что, схожу с ума?

– Горевание – это долгий процесс, – мягко говорит Анна Петровна, – и не нужно пытаться ускорить его: ты окончательно измотаешься, лишишься сил. Горе надо прожить шаг за шагом. Ведь, когда ребенок рождается, мы считаем недели, месяцы, потом отмечаем год. Нечто похожее происходит, когда мы кого-то теряем. Нужно время, и только потом человек начинает постепенно возвращаться к жизни.

Она подходит и обнимает меня. И ее объятия, прикосновения действуют сильнее слов. Я начинаю рыдать, захлебываясь слезами. Анна Петровна просто сидит рядом, держа меня за руку.

– Расскажи мне о нем, – просит она.

И я рассказываю… Смеюсь и плачу. Оказывается, мне просто необходимо выговориться, и день за днем мы проводим долгие часы в воспоминаниях. Анна Петровна просит принести фотографии папы. Она задает неожиданные вопросы, проявляя интерес к его жизни. Иногда я внезапно замираю и погружаюсь в свои мысли, сама не замечая этого. Очнувшись, понимаю, что Анна Петровна не мешает мне, тихонько занимаясь своими делами. Смотрю на часы – прошел целый час!

С Аленушкой и Алисой мы испытываем облегчение, вспоминая папу.

Мы все привыкли считать его тихим интеллигентом. Да, он таким и был. В этом состояла его несгибаемая сила. Только он был хрупким. И сломался… Сколько в нем было искренней, бескорыстной любви, и ее хватало на всех! Он заботился о нас, и эта забота была естественной и незаметной, как воздух. Удивительно, как он, ребенок войны, выросший без особой ласки, умел дарить эту любовь близким.

И в эти моменты папа жив, он с нами! Я слышу его голос, вижу его улыбку…

 
Папа, говорили мы так мало
О своей любви, твоих печалях!
Что случится с нами, я не знала…
Я с тобой беседую ночами…
 
 
Сильный ты, отчаянный, ранимый…
По твоей улыбке я скучаю…
Но бессмертною любовью хранима,
Жить, творить и верить продолжаю!
 

Идеи величия

Прошло уже полгода, но я не могу избавиться от мучительного чувства вины. «Я не смогла его спасти! Я сделала недостаточно! Не предусмотрела! Что я за врач такой никчемный!» Эти мысли терзают меня по ночам, и утром подушка мокрая.

Память проявляется как ощущение присутствия папы: вдруг послышится его голос, или на улице покажется, что впереди мелькнуло его пальто! Он приходит в воспоминаниях, в сновидениях… И это причиняет сильную боль.

 
Вонзается в душу внезапная боль одуряющей
                                                  вспышкой —
В ознобе, в поту просыпаюсь – теперь я без папы…
Тот ужас – он не понарошку, и не понаслышке,
Он держит за горло железной когтистою лапой…
 

Очень-очень медленно меня лечит Анна Петровна.

– Тебя одолевают идеи величия, – говорит она.

– Что это значит?!

– Не уподобляйся Богу. Ты не Бог, чтобы вылечивать всех. Врач не должен умирать с каждым больным.

– Но ведь это же не просто больной!

– Сколько лет уходит на подготовку врача? – неожиданно спрашивает Анна Петровна.

– Шесть лет в институте, потом год интернатуры. Потом два года – ординатура.

– А еще на подготовку врача нужно очень много средств. Здоровья. Поэтому врач должен понимать, что он обязан сделать все, что он может. А не «вылечить больного».

– Но ведь это не простой больной, а папа!

– Ты хочешь вылечить неизлечимое? Посмотри, здесь психосоматика налицо – ведь у твоего отца много лет была депрессия?

– Да.

– А депрессия развивается постепенно на фоне постоянного подавления эмоций – гнева, неудовлетворенности, обид.

– Знаю, это приводит к хроническому стрессу, истощению надпочечников. Надпочечники вырабатывают много гормонов, необходимых организму. Вообще, хронический стресс, по данным многих исследований, очень опасен. Он провоцирует слом иммунной защиты организма.

– Да, верно. При этом часто развивается онкология…

– А ведь папа себя сжигал неотплаченными обидами, нереализованными желаниями и годами находился в стрессе. Он закопал свои таланты, и это еще больше усиливало стресс. А когда резервы организма иссякли, иммунная система не смогла распознать и обезвредить клетки-мутанты. И возник рак…

– Как долго это длилось, как ты считаешь? – уточняет Анна Петровна.

– Я думаю, лет тридцать, а то и больше. Если бы я могла с моими знаниями вернуться в то время и подсказать папе!

– Подсказать папе, как жить? Опять идеи величия?!

– Мне все время кажется, что я должна была сделать еще что-то, чтобы спасти его.

– То, что выдержала ты, вряд ли мог выдержать кто-то еще. Твоя любовь усиливала многократно все, что ты делала. Не кори себя. Лучше стих напиши…

– Я постараюсь…

– Жизнь – как лоскутное одеяло, состоит из событий приятных и не очень. И все это – наши уроки. Уроки горя: несчастья, болезни, потери – важны не меньше уроков радостей и побед. Они ярче высвечивают моменты счастья. Помогают лучше их понять, острее ощутить. Ценить их, отдаваться им на полную катушку. Ведь завтра внезапно может прозвенеть пронзительный звонок, и начнется незапланированный урок горя.

Голос Анны Петровны обволакивает. И как будто начитает брезжить чуть заметный проблеск в кромешной тьме перед самым рассветом.

– Да. Планы, которые были расписаны давно, начинают лететь в тартарары…

– Важно сохранить эти уроки. Сделать выводы. Запомнить, что помогало тебе выдержать несчастье, изменившее привычное течение жизни.

Этот разговор запомнился мне навсегда! Порой еще накатывает тихая грусть. Ведь сейчас понимаю, как можно было помочь папе. Но удушающее чувство вины ушло. Я больше не корю себя за то, что не могу вылечить всех своих пациентов. Просто стараюсь сделать все, что в моих силах.

Оказывается, слоны, если один из стада умирает, в течение нескольких часов пытаются воскресить его. Подходят, гладят хоботами, стараются поднять, расшевелить. После того как становится ясно, что слон умер, стадо затихает, скорбит. Затем слоны вырывают небольшую могилу и покрывают умершего ветками. А потом несколько дней все стадо остается у могилы.

Как восход солнца сменяет ночную тьму, так и возрождение к жизни может начаться только после того, как горе будет прожито до конца. В Древней Руси плакальщицы исполняли плачи и причитания, помогая горюющим проявить свои чувства.

«Я понимаю и принимаю, что теперь живу без тебя». Ощущение умиротворения. Именно в этот период можно переоценить жизнь и найти в ней новый смысл.

И вот еще: идея вечного позитива, безоблачного счастья, пришедшая с Запада и так настойчиво внедряемая в наше сознание, оторвана от жизни. Мы каждый день сталкиваемся с болью, предательством, болезнями и разочарованиями. Избежать их невозможно, как ни старайся. Можно отрицать их, обижаться на «подлый» мир, можно «держать удар», пытаться спрятать бушующие эмоции поглубже, чтоб никто не догадался. Кто-то десятилетиями живет в таком режиме.

Но вас неизбежно прорвет. Мнимое спокойствие вдруг рассыплется на осколки. И вот вы рыдаете, орете на подчиненных, на детей. Более тяжелый исход – депрессия, апатия, алкоголь или болезнь. Страданий не нужно избегать. Их надо принимать и проживать в положенное время. Конечно, это очень страшно! Хочется всеми силами страданий избежать. Но закрываясь от страданий, мы закрываем свое сердце и от радости, восторга, вдохновения, любви.