Текст книги "Учение о цвете"

816. Кроме этих чисто гармонических сопоставлений, которые сами собой возникают и всегда связаны с цельностью, есть еще другие, которые создаются произволом и которые нам легче всего отметить указанием, что в нашем цветовом круге они располагаются не по диаметрам, а по хордам, и притом прежде всего с перескакиванием одного цвета.

817. Мы называем эти сопоставления характерными, потому что во всех них есть что-то значительное, навязывающееся нам с известным выражением, но не удовлетворяющее нас, так как все характерное возникает только благодаря своему выделению из целого, как часть, стоящая в связи с этим целым, не растворяясь в нем.

818. Зная цвета как в их возникновении, так и в их гармонических соотношениях, мы можем ожидать, что и характеры произвольных сопоставлений будут обладать самым различным значением. Рассмотрим их поодиночке.

Желтый и синий

819. Это самое простое из таких сопоставлений. Можно сказать, что в нем – всего слишком мало: так как в нем нет ни следа красного, то ему слишком далеко до дельности. В этом смысле можно назвать его бедным и – так как оба полюса стоят на самой низкой ступени – пошлым. Зато у него то преимущество, что он стоит ближе всего к зеленому цвету. Значит, к реальному удовлетворению.

Желтый и пурпур

820. Несколько одностороннее, но ясно-веселое и великолепное сопоставление. Оба конца активной стороны выступают рядом, но непрерывное становление не выражено.

Так как из их смешения в виде пигментов можно ожидать желто-красного, то они до известной степени заменяют этот цвет.

Синий и пурпур

821. Оба конца пассивной стороны с уклоном верхнего конца в активную сторону. Так как смешение того и другого дает сине-красное, то эффект этого сопоставления тоже приближается к этому цвету.

Желто-красный и сине-красный

822. Взятые вместе, они, как потенцированные концы обеих сторон, отличаются возбуждающим, ярким характером. Они дают нам предчувствие пурпура, который в физических экспериментах и получается из их соединения.

823. Таким образом, эти четыре сопоставления обладают тем общим свойством, что из их смешения получались бы лежащие между ними цвета нашего круга; это бывает уже тогда, когда сопоставление состоит из мелких частей и рассматривается издали. Плоскость с узкими синими и желтыми полосками кажется на некотором расстоянии зеленой.

824. Когда же глаз видит рядом синий и желтый цвет, он находится в удивительном состоянии, все время пытаясь породить зеленый, но это ему не удается, и потому он не может осуществить ни спокойствия в частности, ни чувства цельности в общем.

825. Итак, отсюда видно, что мы не напрасно назвали эти сопоставления характерными и что характер каждого из них должен стоять в связи с характером единичных цветов, из которых они составлены.

826. Мы обращаемся теперь к последнему виду сопоставлений, которые легко отыскать на круге. Это будут те, которые обозначены меньшими хордами; здесь перескакивают не через промежуточный цвет, а только через переход из одного цвета в другой.

827. Эти сопоставления можно, я думаю, назвать бесхарактерными, так как цвета лежат здесь слишком близко друг к другу, чтобы впечатление от них могло стать значительным. Однако бо́льшая часть все же в известной степени правомерна, отмечая движение между двумя точками, отношение между которыми, однако, едва ощутимо.

828. Так, желтый и желто-красный, желто-красный и пурпуровый, синий и сине-красный, сине-красный и пурпуровый выражают ближайшие ступени потенцирования и кульминирования и при известных пропорциях масс могут оказывать недурное действие.

829. Желтый и зеленый всегда отличаются пошло-веселым, синий и зеленый – пошло-отталкивающим характером; поэтому наши добрые предки и называли это последнее сопоставление шутовским цветом.

Отношение сопоставлений к светлому и темному

830. Эти сопоставления можно очень разнообразить, взяв оба цвета светлыми, оба темными, один светлым, а другой темным, причем, однако, все, имевшее силу вообще, должно иметь силу и в каждом особом случае. Из того бесконечного многообразия, которое при этом получается, мы укажем лишь на следующее.

831. Активная сторона, сопоставленная с черным, выигрывает в энергии; пассивная проигрывает. Сопоставленная с белым и светлым, активная сторона теряет в силе; пассивная выигрывает в веселости. Пурпуровый и зеленый цвет рядом с черным имеет темный и мрачный вид, рядом с белым, напротив, ласкающий.

832. Сюда присоединяется еще то, что все краски могут быть более или менее загрязнены, до известной степени сделаны неузнаваемыми и в таком виде сопоставлены частью друг с другом, частью с чистыми цветами, благодаря чему получаются бесконечные вариации, но, однако, сохраняет силу все, что было сказано о чистых цветах. 〈…〉

〈…〉 834. Указанные основоположения были выведены из человеческой природы и из признанных соотношений цветовых явлений. В опыте нам попадаются как согласные с этими основоположениями факты, так и противоречащие им.

835. Люди природы, некультурные народы, дети проявляют большую склонность к цвету в его высшей энергии, значит особенно к желто-красному. У них есть также склонность к пестрому. Пестрое же получается, когда цвета в своей высшей энергии сопоставляются без гармонического равновесия. Если, однако, это равновесие, в силу инстинкта или случайно, соблюдено, возникает приятное действие. Я вспоминаю, что один гессенский офицер, вернувшийся из Америки, раскрасил лицо по образу диких чистыми красками, благодаря чему получилась своего рода цельность, не лишенная приятности.

836. Народы Южной Европы носят одежду очень живых цветов. Шелковые товары, дешевые у них, способствуют этой склонности. И можно сказать, что особенно женщины со своими яркими корсажами и лентами всегда находятся в гармонии с ландшафтом, не будучи в состоянии затмить блестящие краски неба и земли.

837. История красильного искусства учит нас, что в одежде народов очень большую роль играли известные технические удобства и выгоды.

Так, немцы много носят синий цвет, потому что это – прочная окраска сукна; в некоторых местностях все крестьяне ходят в зеленом тике, потому что последний хорошо окрашивается в этот цвет. Стоило бы только путешественнику обращать на это внимание, и он скоро сделал бы приятные и поучительные наблюдения.

838. Как цвета создают настроения, так они и сами приспособляются к настроениям и обстоятельствам. Живые нации, например французы, любят потенцированные цвета, особенно активной стороны; умеренные, как англичане и немцы, любят соломенно или кожевенно-желтый цвет, с которым они носят темно-синий. Нации, стремящиеся к подчеркиванию своего достоинства, как итальянцы и испанцы, перетягивают красный цвет своих плащей на пассивную сторону.

839. По характеру цвета одежды заключают о характере человека. Так, можно заметить отношение отдельных цветов и сопоставлений к цвету лица, возрасту и состоянию.

840. Женская молодежь держится розового и бирюзового цвета, старость – фиолетового и темно-зеленого. У блондинки – склонность к фиолетовому и светло-желтому, у брюнетки – к синему и желто-красному, и склонность эта вполне правомерна.

Римские императоры были чрезвычайно ревнивы к пурпуру. Одежда китайского императора – оранжевый цвет, затканный пурпуром. Лимонно-желтый имеют также право носить его слуги и духовенство.

841. У образованных людей замечается некоторое отвращение к цветам. Это может проистекать частью от слабости органа зрения, частью от неуверенности вкуса, охотно находящей убежище в полном ничто. Женщины ходят теперь почти исключительно в белом, мужчины – в черном.

842. Здесь не будет, однако, неуместным заметить вообще, что насколько охотно человек выделяется, настолько же охотно он любит теряться среди себе подобных.

843. Черный цвет должен был напоминать венецианскому дворянину о республиканском равенстве.

844. Насколько пасмурное северное небо мало-помалу изгнало краски, это, может быть, тоже возможно было бы исследовать.

845. Употребление цельных цветов, конечно, очень ограниченно, зато загрязненные, умерщвленные, так называемые модные цвета обнаруживают бесконечное число отклоняющихся степеней и оттенков, из которых большинство не лишено приятности.

846. Нужно еще заметить, что при цельных красках женщины подвергаются опасности сделать не вполне живой цвет лица еще более тусклым, как и вообще они вынуждены, желая состязаться с блестящей обстановкой, придавать цвету своего лица яркость посредством румян.

847. Здесь оставалось бы еще произвести приличную работу, именно оценку форменного платья, ливрей, кокард и других значков, согласно установленным основоположениям. В общем можно сказать, что такие одежды или значки не должны обладать гармоническими цветами. Форменное платье должно бы обладать характером и достоинством; ливреи могут носить пошловатый и бьющий на эффект характер. В примерах хорошего и дурного рода недостатка не будет, так как цветовой круг узок и его уже достаточно часто пробовали применять.

Из «Материалов для истории учения о цветах»

Мнение человека по данному вопросу можно правильно понять лишь тогда, когда знаешь вообще его образ мыслей. Это относится и к тому случаю, когда мы хотим проникнуть в сущность идей о научных предметах, будут ли то идеи отдельных людей или целых школ и эпох. Вот почему история наук тесно связана с историей философии, но точно так же и с историей жизни и характера как индивидов, так и народов.

Греки, перешедшие к своим размышлениям о природе от поэзии, сохранили еще при этом поэтические свойства. Они практично и с живым чувством смотрели на вещи и ощущали потребность так же живо выражать действительность. Когда же они пытаются затем избавиться от нее с помощью рефлексии, они попадают, как и всякий человек, в затруднительное положение, желая обработать явления для рассудка. Чувственное объясняется чувственным, то же самое – тем же самым. Они заключены в своего рода круге, в котором и гоняют необъяснимое все время перед собою.

Отношение сходства – первое вспомогательное средство, за которое они хватаются. Оно удобно и полезно, так как таким образом возникают символы и наблюдатель находит нейтральное место вне предмета; но оно в то же время и вредно, так как вещи, которые хочешь схватить, сейчас же ускользают, и все разделенное снова сливается вместе.

Эти усилия скоро показали необходимость выразить, что́ происходит в субъекте, какое состояние возбуждается в созерцающем и наблюдающем человеке. Вслед за этим возникла потребность мысленно связывать внешнее с внутренним, что делалось подчас таким способом, который должен казаться нам странным, темным и непонятным. Но справедливость не позволяет ставить им это в укор, так как приходится признаться, что и с нами, их поздними потомками, бывает часто не лучше.

Из того, что дошло до нас от пифагорейцев, мало чему можно научиться. Если цвет и поверхность они обозначают одним словом, то это указывает на хорошее в чувственном отношении, но вульгарное восприятие, закрывающее для нас более глубокое понимание способности краски проникать вглубь. Если они не называют синего, это снова напоминает нам, что синий цвет так близок к темному, теневому, что долгое время можно было причислить его к последнему.

Мысли и мнения Демокрита[31]31
  Демокрит (ок. 460 до н. э. – ок. 370 до н. э.) – древнегреческий философ, один из основателей атомистики и материалистической философии.


[Закрыть] вытекают из потребностей повышенной, обостренной чувственности и склоняются к поверхностному. Признается ненадежность показаний чувств; это вынуждает искать способа поверки, но такового не находится. Ибо вместо того, чтобы, при родстве всех чувств, обратиться к одному идеальному чувству, в котором все они объединяются, – вместо этого виденное превращается в осязаемое, самое острое чувство должно раствориться в самом тупом, стать благодаря последнему понятным. Отсюда вместо уверенности получается недостоверность. Цве́та не существует, так как его нельзя осязать, или он существует лишь постольку, поскольку его можно было бы осязать. Поэтому и символы заимствуются у осязания. Как поверхности бывают гладкие, шероховатые, угловатые и заостренные, так и цвета возникают из этих различных состояний. Но каким образом согласовать с этим утверждение, что цвет есть нечто совершенно условное, этого мы не беремся разрешить: ведь если известное свойство поверхности сопровождается известным цветом, то здесь не может не быть какого-либо определенного отношения.

Рассматривая Эпикура[32]32
  Эпикур (342/341 до н. э. – 271/270 до н. э.) – древнегреческий философ.


[Закрыть] и Лукреция[33]33
  Тит Лукреций Кар, чаще просто – Лукреций (ок. 99 до н. э. – 55 до н. э.) – римский поэт и философ, автор философской поэмы «О природе вещей».


[Закрыть], мы вспоминаем то общее положение, согласно которому оригинальные учителя всегда еще чувствуют всю неразрешимость задачи и пытаются приблизиться к ней наивным, простейшим и ближайшим, какой представляется, способом. Последователи становятся уже дидактичными, а в дальнейшем догматизм доходит до нетерпимости.

В таком отношении и стоят друг к другу Демокрит, Эпикур и Лукреций. У последнего мы находим образ мыслей первых, но уже застывший в качестве исповедания веры и проповедуемый со страстной партийностью.

Та недостоверность, которую мы отметили уже выше в этом учении, в связи с такой страстностью проповеди, дает нам возможность перейти к учению пирроников. Для них все было недостоверно, как и для всякого, кто главное свое внимание направляет на случайные отношения земных вещей друг к другу; и уж меньше всего приходится вменять им в вину то, что колеблющийся, мимолетный, едва уловимый цвет они считают ненадежным, ничтожным метеором; но и в этом пункте можно научиться у них только одному: чего нужно избегать.

Зато к Эмпедоклу[34]34
  Эмпедокл (ок. 490 до н. э. – ок. 430 до н. э.) – древнегреческий философ, врач, государственный деятель, жрец. Автор поэмы «О природе».


[Закрыть] мы подходим с доверием. Он признает нечто внешнее, материю; нечто внутреннее, организацию. Он признает различные действия первой, многообразную сложность второй. Его Πόροι[35]35
  Поры (греч.). Эмпедокл разработал своеобразную теорию ощущений, в соответствии с которой от воспринимаемого объекта непрерывно отделяются материальные «истечения», проникающие в «поры» органов чувств.


[Закрыть] не могут смутить нас. Правда, они вытекают из вульгарно-чувственного способа представления. Принимается определенное движение чего-то жидкого, значит оно должно быть замкнуто – вот вам и готовый канал. И все-таки можно заметить, что этот мыслитель древности отнюдь не понимал этого представления так грубо и материально, как иные из новых; что в нем он нашел только удобный, понятный символ. Ибо тот способ, каким внешнее и внутреннее существует одно для другого, совпадает одно с другим, показывает сразу более высокое воззрение, которое представляется еще более духовным благодаря тому общему принципу, что подобное познается только подобным.

Что Зенон[36]36
  Зенон (ок. 490 до н. э. – ок. 430 до н. э.) – древнегреческий философ.


[Закрыть], стоик, во всякой области займет прочную позицию, этого нужно ожидать. Его выражение, что цвета – первые схематизмы материи, – очень нам симпатично. Если эти слова в античном смысле и не содержат в себе того, что мы могли бы вложить в них, все же они и так достаточно значительны. Материя вступает в явление; она образуется, оформляется. Форма указывает на закон, и вот в цвете, в его сохранении и изменении, раскрывается для глаза закон природы, нелегко различимый другими чувствами.

В еще более симпатичной форме встречаем мы этот образ мышления, очищенный и возвышенный, у Платона[37]37
  Платон (между 429 и 427 до н. э. – 347 до н. э.) – древнегреческий философ, ученик Сократа, учитель Аристотеля. Один из основателей идеалистического направления в мировой философии.


[Закрыть]. Он классифицирует то, что ощущается. Цвет у него – четвертый ощутимый элемент. Здесь мы находим поры и внутреннее, соответствующее внешнему, как у Эмпедокла, только в более духовной и могучей форме; особенно же надо отметить то, что он знает основной пункт учения о цветах и о светотени: он говорит, что белый цвет разрешает зрение, черный же стягивает его.

Какими бы выражениями, на любом языке, мы ни заменяли греческие слова συγχρινεν и διαχρινειν: стягивать, расширять, собирать, распускать, fesseln и lösen, rétrécir и dévélopper, – мы не найдем столь духовно-телесного выражения для той поляризации, в которой раскрывается жизнь и ощущение. Да и вообще греческие слова – художественные выражения, встречающиеся в различных случаях, благодаря чему их значительность все более возрастает.

В этом случае, как и в остальных, нас восхищает в Платоне тот священный трепет, с которым он подходит к природе, та осторожность, с которой он как бы только нащупывает вокруг нее и, при более близком знакомстве, сейчас же снова отступает, то изумление, которое, как он сам говорит, так пристало философу.

Дальнейшее содержание этого короткого, извлеченного из «Тимея»[38]38
  «Тимей» – один из важнейших трактатов Платона в форме диалога, посвященный космологии, физике и биологии и написанный около 360 г. до н. э.


[Закрыть] места мы приведем ниже, так как под именем Аристотеля[39]39
  Аристотель (384–322 до н. э.) – древнегреческий философ и ученый. В своих книгах «История животных», «О частях животных» и «О возникновении животных» заложил основы современной систематики и биологии животных, сравнительной анатомии и сравнительной эмбриологии.


[Закрыть] мы можем собрать все, что было известно древним по этому предмету.

Древние верили в покоящийся свет в глазу; как люди с ясным взглядом и энергичные, они чувствовали самодеятельность этого органа и его реагирование на все внешнее, видимое; только они выражали это чувство слишком грубыми сравнениями, словно глаз «хватает» предметы. Воздействие глаза не только на глаз, но и на другие предметы казалось им до такой степени чудесным, что они видели в нем какое-то колдовство и волшебство.

Собирание и разрешение зрения посредством света и темноты, длительность впечатления были им знакомы. Мы находим у них следы указаний на цветной отзвук и на своего рода противоположность. Аристотель знал вообще цену и достоинство противоположностей для исследования. Но как единство само разлагается на двойственность, это было древним неизвестно. Они знали только притяжение магнита, янтаря; полярность им еще не знакома. Да разве вплоть до новейших времен не направляли всего внимания только на притяжение, а сопряженное с ним отталкивание не рассматривали лишь как последствие первой, творческой силы?

В учении о цветах древние противопоставляли друг другу свет и тьму, белое и черное. Они замечали также, что между последними и возникают цвета; но способ этого возникновения они выражали недостаточно тонко, хотя Аристотель и говорит совершенно ясно, что здесь не может быть речи о смеси в обычном смысле.

Аристотель придает большую ценность изучению прозрачного как среды и знает, как и Платон, влияние мутной среды на возникновение синего цвета. Но во всех своих шагах он сбивается с толку черным и белым цветом, которые он трактует то материально, то символически или, вернее, рационалистически.

Древние знали желтый цвет, возникающий из смягченного света; синий цвет – при содействии мрака; красный – путем сгущения, затемнения; хотя колебание между атомистическим и динамическим способом представления и здесь часто вызывает неясность и путаницу.

Они очень близко подошли к подразделению, которое и мы сочли самым удобным. Некоторые цвета они приписывали одному свету, другие – свету и средам, третьи они рассматривали как присущие телам и в последних знали как поверхность краски, так и ее проникание вглубь, высказывая правильные взгляды также относительно превращения химических красок. По крайней мере, они хорошо подмечали различные случаи и обращали нужное внимание на органическую перегонку.

Таким образом, можно сказать, что они знали здесь все самое существенное; но им не удавалось очистить и сопоставить эти показания опыта. И как у кладокопателя, который властными формулами поднял наполненный золотом и драгоценными камнями блестящий котел уже до краев ямы, но упустил какую-то мелочь в заклинании, столь близкое счастье с шумом и треском и при дьявольском хохоте вновь погружается вниз, чтобы снова оставаться под спудом до позднейших времен, – как и эти незаконченные усилия были вновь утеряны на целые века; в чем мы должны, однако, утешиться, так как от иной, даже и законченной работы едва остаются следы.

Бросив взгляд на те общие теории, которыми они связывают воспринятое, мы находим представление, что элементы сопровождаются цветами. Разделение первоначальных сил природы на четыре элемента понятно и удобно детскому уму, хотя оно и имеет только поверхностное значение; но непосредственная связь элементов с цветами – это мысль, которую мы не можем порицать, ибо мы тоже признаем в цветах элементарное, повсюду разлитое явление.

Но вообще наука возникала для греков из жизни. Когда внимательно присмотришься к книге о цветах[40]40
  Теофраста.


[Закрыть], какой содержательной находишь ее! Как внимательно подмечено каждое условие, при котором наблюдается явление! Какая чистота, какое спокойствие сравнительно с позднейшими временами, когда у теорий, казалось, была лишь одна цель: устранить явления, отвратить от них внимание, больше того – по возможности изгнать их из природы…

Если же мы станем искать причин, которые, собственно, мешали древним идти вперед, мы обнаружим их в том, что у древних нет искусства устраивать эксперименты, нет даже понимания их. Эксперименты – это посредники между природой и понятием, между природой и идеей, между понятием и идеей. Рассеянный опыт слишком принижает нас и мешает достигнуть хотя бы понятия. Каждый же эксперимент уже теоретизирует; он вытекает из понятия или тотчас же устанавливает его. Много единичных случаев подводятся под один феномен; опыт вводится в рамки, можно двигаться дальше.

Трудность понимания Аристотеля вытекает из чуждого нам античного метода. Из обыденной эмпирии он вырывает рассеянные случаи, довольно удачно сопоставляет их и сопровождает подходящими и остроумными рассуждениями; но понятие присоединяется к ним без посредника, рассуждения переходят в тонкости и хитросплетения, понятое снова обрабатывается понятиями, вместо того чтобы оставить его в покое, приумножать поодиночке, сопоставлять в больших количествах и затем ожидать, не возникнет ли отсюда идея, если она не присоединилась к этим данным с самого начала[41]41
  Ниже, в главе «Промежуточная эпоха» (из которой я привожу несколько афоризмов), Гёте говорит о Платоне и Аристотеле: «Платон стоит в таком отношении к миру, как блаженный дух, которому угодно погостить на нем некоторое время. Для него важно не столько ознакомиться с миром – что он уже предполагает, – сколько дружелюбно поделиться с миром тем, что он принес с собою и что нужно для мира. Он проникает в глубину больше для того, чтобы заполнить ее своим существом, чем для того, чтобы исследовать ее. Он движется ввысь в стремлении стать снова причастным своему происхождению. Все, что он высказывает, направлено на вечно цельное, благое, истинное, прекрасное, постулат которого он стремится пробудить в каждой груди. Все частности земного знания, которые он усваивает себе, распускаются, можно даже сказать – испаряются в его методе, в его изложении.
  Аристотель же стоит перед миром как деятель, как зодчий. Здесь стоит он, и здесь предстоит ему орудовать и творить. Он справляется о почве, но лишь в тех пределах, в каких он находит прочный фундамент. Все остальное, с этого пункта и до центра Земли, ему безразлично. Он проводит огромный основной круг для своего здания, добывает отовсюду материалов, приводит их в порядок, наслаивает их друг на друга и поднимается таким образом вверх в виде правильной пирамиды, тогда как Платон взмывает в небо наподобие обелиска, наподобие заостренного пламени». (Примеч. В. Л.)


[Закрыть].

Если в постановке научных изысканий, как они велись греками, мы нашли немало недостатков, то, рассматривая их искусство, мы вступаем в совершенный круг, который, хотя и замыкаясь в самом себе, в то же время входит в качестве звена в научную работу и там, где знание оказывается недостаточным, удовлетворяет нас действием.

Искусство вообще людям более по плечу, чем наука. Первое принадлежит больше чем на половину им самим, вторая – больше чем наполовину миру. Развитие первого можно представить себе в чистой последовательности, развитие второй немыслимо без бесконечного накопления. Но преимущественно определяет разницу между ними то, что искусство завершается в своих единичных созданиях, наука же представляется нам беспредельной.

Счастливая судьба греческого развития уже не раз превосходно излагалась. Вспомним только об их изобразительном искусстве и тесно связанном с ним театре. В преимуществах их пластики никто не сомневается. Что их живопись, их светотень, их колорит стояли так же высоко, этого мы не можем показать наглядно на совершенных образцах; мы должны призвать на помощь немногочисленные остатки старины, исторические известия, аналогию, естественный ход развития, и тогда у нас не останется сомнения, что и в этой области они превзошли всех своих потомков.

В числе этих счастливых обстоятельств греческой жизни нужно прежде всего назвать то, что людей не сбивало с толку никакое внешнее влияние, – благоприятная судьба, в новейшее время редко выпадающая на долю индивидов и никогда – на долю народов; ибо даже совершенные образцы сбивают с толку, побуждая нас перескакивать через необходимые ступени развития, благодаря чему мы обыкновенно проходим мимо цели и впадаем в безграничное заблуждение.

Но, возвращаясь к сравнению искусства и науки, мы придем к такой мысли: как в знании, так и в размышлении невозможно достигнуть цельности, потому что первому не хватает внутренней связи, второму – внешних данных; ввиду этого мы необходимо должны представлять себе науку как искусство, если мы ждем от нее какой-либо цельности. И последнюю мы не должны искать при этом в самом общем, в трансцендентном: нет, как искусство всегда дает себя целиком в каждом единичном художественном произведении, так и наука должна была бы сказываться в своей цельности в каждом единичном обработанном предмете.

Но чтобы приблизиться к осуществлению такого требования, не нужно было бы исключать из участия в научной деятельности ни одной человеческой способности. Дар прозрения, верное схватывание настоящего, математическая глубина, физическая точность, глубина разума, острота рассудка, подвижная, рвущаяся вперед фантазия, радостная любовь ко всему чувственному – все это нужно для того, чтобы живо и плодотворно охватить данный момент, благодаря чему только и может возникнуть художественное произведение, каково бы ни было его содержание.

Если эти нужные элементы и появляются часто в такой противоположности, а то и противоречии друг к другу, что даже самые выдающиеся умы, казалось бы, не могут надеяться на их соединение, то все же в человечестве, взятом как целое, они, очевидно, имеются налицо и могут проявиться каждое мгновение, если только в это мгновение, когда они единственно и могли бы стать действенными, их не оттеснят предрассудки, упрямство отдельных обладателей, и как там ни зовутся все эти проходящие мимо, отпугивающие и убивающие отрицания, которыми все явление уничтожается в зародыше.

Быть может, это покажется смелым, но в настоящее время нужно сказать, что, пожалуй, ни у одной нации совокупность этих элементов не лежит до такой степени наготове, как у немцев: хотя во всем, что относится к науке и искусству, мы живем в самой удивительной анархии, которая как будто все больше удаляет нас от всякой желанной цели, но все-таки эта самая анархия мало-помалу должна будет ввести эту широту в некоторые рамки, привести нас из рассеяния к единению.

Никогда, быть может, не уединялись и не распылялись индивиды больше, чем и настоящее время. Каждый хочет представлять собою и развертывать из себя вселенную; но, страстно вбирая в себя природу, человек принужден брать вместе с ней и традицию – все то, что создано другими. Если он не делает этого сознательно, это навяжется ему бессознательно; если он не принимает чужих трудов открыто и добросовестно, ему придется брать их тайно и бессовестно; если он не призна́ет их с благодарностью, их влияние будет выслежено у него другими; нужно только, чтобы свое и чужое, полученное непосредственно или косвенно из рук природы или от предшественников, он сумел дельно обработать и ассимилировать. А так как это происходит быстро и напряженно, в одно время, то отсюда должно возникнуть единогласие, то, что в искусстве называют стилем и благодаря чему индивиды будут все теснее сплачиваться в правом и хорошем, а в силу этого и больше выдаваться, пользоваться более благоприятными условиями, чем при карикатурном стремлении удалиться друг от друга в своем диковинном своеобразии…

* * *

…Несмотря на мировое владычество римлян, изучение природы осталось у них на очень низкой ступени развития. Собственно говоря, их интересовал человек, поскольку из него можно было извлечь что-нибудь насилием или убеждением. Ради последнего все их занятия были рассчитаны на достижение ораторских целей. Вообще же, они пользовались предметами природы только для необходимого или вызываемого прихотью употребления, прилагая для этого то искусство, какое им удалось достигнуть[42]42
  Ниже по поводу писателя XVI в. Скалигера Гёте говорит: «При этом случае можно высказать мысль, которая уже раньше навязывалась нам: насколько иным был бы научный облик мира, если бы греческий язык остался живым и распространился вместо латинского.
  Недостаточно тщательные арабские и латинские переводы причинили уже раньше немало вреда, но даже самый тщательный перевод всегда вносит в предмет чуждый элемент вследствие различного словоупотребления.
  Греческий язык, безусловно, наивнее, он гораздо более удобен для естественного, ясного, остроумного, эстетического изложения удачных воззрений на природу. Манера говорить глаголами, особенно инфинитивами и причастиями, делает каждое выражение допустимым; слово собственно ничего не определяет, не огораживает, не устанавливает; оно – только намек, с помощью которого предмет восстанавливается в воображении.
  Латинский же язык становится благодаря употреблению существительных решительным и повелительным. Понятие фиксировано в слове, застыло в нем, и со словом обращаются как с действительным существом». (Примеч. В. Л.)


[Закрыть].