Текст книги "На берегу реки, которой нет. Стихи последних лет"

Иосиф Гальперин
На берегу реки, которой нет: Стихи последних лет

Любови Цукановой – любимой,

другу,

вдохновителю,

первому читателю,

критику,

редактору.

В оформлении обложки использовано фото автора, сделанное из окна кабинета в селе Плоски, Болгария.

© Гальперин И.Д., 2020

Наполняясь поэзией, постигнете и себя, и поэта

Здесь города перерастают в горы, деревни и деревья – всё сплелось, и времена плетут свои узоры, так не было, а нынче повелось…

Это я к тому, что поэзия заразна, и я не знаю, какими словами можно предварять поэтические тексты Иосифа Гальперина, чтобы не переврать ни его, ни сборника, ни себя самого. Проще было бы составить предисловие из цитат, которых я настриг множество. Но поэзия живёт по иным законам, и никакой цитатник (а в сборнике много афористичного) не заставит меня задумываться, останавливаться, перечитывать. Ибо любая цитата, даже самая прекрасная, вырвана из контекста. Да и сам контекст в поэзии – понятие условное. Вот вы начнёте читать книгу с этого: «Моих эпох не сосчитать с разбега». И в том же стихотворении: «Я жил, а государства исчезали, и новые над ранами роились…» Но цитаты не передадут вам ни смысла, ни поэтических вибраций того, что поместилось между этими словами, и что будет после.

Я сказал бы неправду, если бы начал рассуждать о том, как российский горожанин превратился в болгарского горца, ухаживающего за садом, собирающего виноград вместе с крестьянами деревни Плоски, готовящего вино и ракию, ожидая дозревания поздних гроздей, поднимающегося на гору Пирин сквозь клубящиеся облака, переступая через вымытые древним ручьём корни старых деревьев. Нет, к этому уже привык. Меня интересовало, изменился ли поэт Иосиф Гальперин, издавший уже немало книжек, награждённый звучными премиями, известный в России, Болгарии, Германии, да везде, где читают по-русски.

Да, он изменился. Он будто врос в античность, совершенно не акцентируя на античности внимание. Остался при этом собой, но будто расширив горизонт собственного поэтического зрения. Он стал свободнее в письме. Не в том смысле, что прежде был несвободен. Нас ведь свела жизнь ещё в университете, потом случилось и поработать вместе. Дружили, пересекались по делу и без дела. Внутренняя свобода – дар от судьбы нашему поколению. Я имею в виду свободу обращения со стихотворной формой, когда он демонстрирует мастерство работы с классическими ритмами, а в других случаях легко выходит за классические рамки.

Гальперин всегда был философичен, не запекая мозги читателю терминами, но будто размышляя вместе с ним. О чём? Да о чём угодно. О любви. О политике. О природе. О том, как травы, птицы, слова и мысли вырастают из одного сердца. Да, он изменился ещё и в том, что дал право возрасту своему оценивать прошлое и настоящее, быть критичным к сделанному и ставить знак равенства между исчезающими следами большой истории и одного человека.

Опять хочу процитировать, и вновь запрещаю себе это, поскольку последовала бы целая цепочка цитат… Ладно. Хотя бы это: «От заёмного жара давно уже свой не отнять. Чью задачу решает зажжённый тобою костёр?..» А почему не это: «Завернись поплотнее в мой взгляд, теплота – она верней, чем броня. Нынче страшно на земле, говорят, если зябко – посмотри на меня». А почему не это: «Там бродят тени в темноте – остатки света…» Или это: «То волоком, а то рывками прёт человеческий косяк сквозь воду, твёрдую как камень, сквозь время, данное в горстях». А что за берег реки, которой нет? Извините, прочитаете сами. От гнева читателей меня может уберечь лишь то, что я ни разу не критик. Иначе забил бы вас примерами аллитерации, мастерски используемых сходных корней слов, видимыми и припрятанными метафорами, синекдохами, метонимиями. Но я не критик, я читатель. И вы уж пожалуйста простите мне отсутствие мудрого филологического разбора поэтического полёта. Я могу только утверждать, что полёт этот есть, что стихи у Гальперина взмывают ввысь, падают в пике, планируют над прекрасной планетой, над самой жизнью, врываясь в неё, оставляя в душе свет после того, как сами слова улетели дальше.

Читайте. В этом сборнике много резких поворотов. Вы будете переходить без предупреждения из одного эмоционального состояния в другое, вы будете сливаться с мыслью поэта или спорить с ней. Но здесь есть главное: наполняясь поэзией, вы будете постигать и путь поэта, и самого себя: «Сверху вниз я читаю текст, снизу вверх читаю дорогу…» И больше незачем вам морочить голову. Остальное – в сборнике.

Виталий Челышев

«Моих эпох не сосчитать с разбега…»

 
Моих эпох не сосчитать с разбега.
О, как я жил в военном коммунизме
в послевоенном дне полуподвала,
в счастливом детстве общего барака!
 
 
Потом эпоха первонакопленья
любви и одиночества с друзьями,
пора географических открытий,
эпоха возрождения бесстрашья.
 
 
Как таял лёд и воздвигался холод,
крошились пальцы, уходили люди,
но эхом оставались в голове,
всё менее заметные снаружи…
 
 
Я жил, а государства исчезали,
и новые над ранами роились,
но древними явились эти страны
из карты раннего средневековья.
 
 
Глаза отвёл – и время отступило
к бессмысленным камланиям шаманов.
Эпоха обновления дикарства
и перемены действующих лиц.
 

Несвязное-6

 

1

Сверху вниз я читаю текст,
снизу вверх читаю дорогу.
 

 

2

– Что ты делал всё это время?
– Читал.
– Что ты читал?
– Художественную литературу.
Надоело жить чужой жизнью. Устал.
Зажил своей. И пишу теперь сдуру.
 

 

3

Не хочешь делать то, что нужно сегодня?
Сделай то, что не хотел вчера.
 

 

4

Полируй грани,
подгоняй блоки —
можешь без цемента строить на века…
Разъедает камни
критик неглубокий —
воздух общей мысли, мельница песка.
 

«Давай расселим прошлое по разным этажам…»

 
Давай расселим прошлое по разным этажам,
пусть поскрипит без нас по нашим половицам.
Теплее станет в доме, и коммунальный гам
прожектором пройдёт по незабытым лицам.
 
 
Вот старшие, представь себе, по-своему живут
на первом этаже, где лестницы не нужно,
с кладовкою и печкою – какой ещё уют!
И шаг нелёгкий их, и кашель их натужный.
 
 
«Послушай, Константинович, – у папы хитрый вид. —
По-моему, у них приличная ракия…»
Но Вера и Таисия отцу кричат: «Давид!
Поте́рпите до ужина, скорые какие…»
 
 
Открой окно – над яблоней с веранды голоса,
неуловимо тонкие, как шёлковые нити.
Там детство наших девочек застыло на часах,
они приедут, взрослые, – напомним: посмотрите!
 
 
А в кабинете самые скрипучие полы,
ушедшие друзья по ним упрямо ходят.
Смертельные удары и портреты глаз былых
там продолжают спор и правды не находят.
 
 
За стенкою, за шторами есть комната без дна,
чего-то мы с тобой не разглядели в блеске.
В ней бьётся, не раскрыв глаза, метельная весна
и солнце изнутри дырявит занавески.
 
 
Жилплощадь обрела немеренный метраж,
но судьбы коммунальные не повернуть в России.
Не поздно ли лепить, за этажом этаж,
старинный дом в горах с верандой и ракией?
 

«Сколько силы земной я пожёг на ненужных кострах…»

 
Сколько силы земной я пожёг на ненужных кострах,
на ненужных путях сам ненужным горя маяком —
знают зов приключений, обычай, надежда и страх,
знает небо пустое, в которое тянет дымком.
 
 
От заёмного жара давно уже свой не отнять.
Чью задачу решает зажжённый тобою костёр?
Кто прокладывал курс и решение принял: «Маячь!»,
кто опять обманул и ладонь убирает: «Не тронь!»?
 
 
Как горела трава, не успевшая высохнуть в прах,
ей бы в землю вернуться, пойти на живой перегной,
а она тёмным дымом трубила на быстрых кострах.
И её урожай высоты достигал неземной.
 

Цветы

 

1

Траву вокруг цветов обкашивал,
подумал скромно: нам бы так,
чтоб красоту покоя нашего
не заглушал пустой сорняк.
 

 

2

Пионы пали лепестками,
такой неряшливый мазок —
как-будто детский лепет ткани,
в траве ненужный ползунок.
 
 
Муштрует зрение годами:
себя на вечность не меняй,
одна примета увяданья —
и сразу мимолётен май.
 
 
Забыт оттенок перламутра,
вишнёво-яблоневый снег
пропал в траве, и след запутан.
Хотя зачем он нужен, след?
 
 
Картины, записи, подсказки…
Невоспроизводима плоть,
но бесконечны копипасты —
и каждый год цветёт и льёт.
 
 
А ты в свою не влезешь память,
в такой невинный ползунок.
За стариками-лепестками
один должок.
 

Несвязное-7

 

1

Я отдал тебе руку и сердце.
Что ты сделала с ними, скажи?
 

 

2

Четыре страны, пустой вагон, двое в купе,
длинная дорога, долгое молчание. Вечный вопрос.
 

 

3

То, что ведают ведьмы, не ведает Бог —
струны тонкой настройки соблазна и веры.
Он на бедного Иова – тяжкий урок,
а они потихоньку меняют манеры.
 

 

4

Вот расцветает белая акация —
чудесно, как повторная эрекция.
Хотя и ожидаемая акция,
учитывая жар соседней Греции.
 

 

5

По крышам, головам, верхам лесов колючим
волочит мокрый плащ сиреневая туча.
 

«Обернись в мою плоть, словно в плащ…»

Л.Ц.

 
Обернись в мою плоть, словно в плащ,
сильный ветер, говорят – до костей.
Я своими заслоню каждый хрящ,
каждый листик пряной кожи твоей.
 
 
Завернись поплотнее в мой взгляд,
теплота – она верней, чем броня.
Нынче страшно на земле, говорят,
если зябко – посмотри на меня.
 
 
Повернись неизменным лицом,
много лет оно со мной говорит:
лучший мир – с тобой, сейчас и потом,
вырастая из-под глыб, из-под плит.
 

Вишневый сад

 

1

Не ты закладывал этот сад —
не тебе его вырубать.
Время растёт строго назад.
Вишня цветёт опять.
 
 
Ты плакал: где же юности цвет?
Дом заколачивал свой.
Земля на всё находит ответ,
время – её перегной.
 

 

2

Камни дрожат под силой корней,
уступая побегам путь.
Продолженье – всего верней,
посади хоть чего-нибудь.
 
 
В кронах вишен хоры мембран
лепестков и пчелиных крыл.
Ты гармонии не разобрал,
ты в себе ничего не открыл.
 

 

3

Уходит в уголь древесная стать,
пьеса – в новый сезон.
– Чехов, а как бы билетик достать?
– Плати! – отвечает он.
 

ПОртрет дерева

 
Я вижу, ты уже бревно
на складе лесопилки,
но узнаю я всё равно
натёки и прожилки.
 
 
А скоро обдерут кору,
бруски поделят кольца
и линии годов порвут —
без времени покойся.
 
 
Забудет ветер, хоть с тобой
боролся каждым утром,
затянет плёнкой голубой
твой абрис изумрудный.
 
 
Пусть семена покров проткнут
меж старыми корнями —
они начнут отсчёт секунд,
не разделённых с нами.
 
 
За то, что ты в себя собрал
погоды, да и взгляды,
в твоих корнях ищу, собрат,
последнюю прохладу.
 

«Захватил перелётный десантник…»

 
Захватил перелётный десантник
главный в жизни своей пятачок
и зовёт: от меня не отстаньте!..
Вот и весь его песни крючок.
 
 
Единичен и общедоступен
поэтический свист соловья,
не уводят коленца от сути,
пусть и скудная правда – своя.
 
 
А подруге немного и надо,
разменяет себя на гнездо —
и она выбирает руладу,
зов на помощь, избыточный стон.
 
 
Ей одной рассыпает пред всеми
сладких зёрен жемчужную трель…
Нам останется голос весенний,
нотный строй перелётных земель.
 

«Тонкие песни, высокие песни…»

Игорю Забелину

 
Тонкие песни, высокие песни…
Не различаю трель соловья.
Слабость – не радость, но в каждой болезни
есть посвободнее зона своя.
 
 
Сузился круг, но и в этом не скучно,
радует всякий птичий пустяк.
Слушаю дятла, сову и кукушку,
а остальные напрасно свистят.
 
 
Клювы раскрыты и задраны гордо…
Я узнаю повадки крыла,
но почему напрягается горло
в ритме таком – на какие дела?
 
 
Дятел ударил – полезное дело,
ухает мрачным пророком сова,
снова кукушка весной прилетела
и зачитала на время права.
Птицы доступного диапазона —
внятны причины и голоса…
 
 
Эхо в ушах от бывшего звона.
Взлётная полоса.
 

«Там бродят тени в темноте…»

 
Там бродят тени в темноте —
остатки света,
пересекаясь на холсте
остатков лета,
сплетая заново узор
из прожитого,
их ветер выманил во двор
томленьем слова.
 
 
Так вроде знаешь, что сказать,
но заикаясь,
другой объём, другую масть
находишь, каясь,
в том, что похожие слова
едва не вышли,
в том, что сейчас едва-едва
не предал мысли.
 
 
Так ветер в камере ветвей
теряет силы,
но волю чувствует живей,
верней, красивей,
так тени слов бегут ко мне
во тьме сознанья,
неразличимые вполне,
как тень резная.
 

«Глаз лошади в заброшенном саду…»

 
Глаз лошади в заброшенном саду —
единственный осколок человека.
Темнеет сад и холодеет день…
Наверно, я неправильно читаю:
пустеет день и зарастает сад,
и даже отпылавшие былинки,
всухую принимающие листья,
не открывают замысел земли.
Он виден не коню, но человеку.
 

«В облаке цвета белой сирени…»

 
В облаке цвета белой сирени
мокнет сирень,
морось вдыхает губами соцветий.
Облако ждёт,
с гор опустилось, стоит у калитки.
Сумрачный день.
Облако и сирень знают летнюю засуху
наперёд.
 

«…А эту реку – только вброд…»

 
…А эту реку – только вброд,
да и куда спешить?
Не наводи мосты – соврёт,
кто хочет удружить.
 
 
Пусть камни скользкие в воде
и вязкие пески,
и ноги стали холодеть
в объятиях реки,
 
 
ведёт подводная стезя
сквозь волновой навал.
Когда-то поверху скользя,
ты ямы миновал.
 
 
И у теченья есть свой срок,
дыхания длинней,
но если жизнь дарил исток,
что в устье ждёт людей?
 
 
Неведом берег, узок брод,
шагов упряма нить.
Та сила, что тебя ведёт,
не любит обходить.
 

«Время вылизало спирт и горечь…»

 
Время вылизало спирт и горечь,
на пружинной куче спит иголок,
притупились острия и боли,
сосны сыпятся струясь, без боя.
Резких запахов игла увяла,
на сырой песок легла, упала.
 
 
Горка нынче высока дыханью,
отдыхай, сиди пока на грани.
Белый свет и синий цвет поднимут,
льготный старческий билет отнимут.
 
 
Лесовозный серпантин, грунтовка,
путь заброшенных вершин – многоходовка.
Зарастай, моя тропа, ежевикой,
дубняком пои внакрап, шипом тыкай.
Скоро лес сомкнёт ряды, съест дорогу
и на ней мои следы…
Топай, трогай!
 

«По ниспадающей дороге…»

 
По ниспадающей дороге,
атласной, твёрдой, огневой,
ступаю чутким недотрогой,
полухозяином, судьёй.
 
 
Какие царственные виды
жизнь обеспечивала мне,
пока я по дороге двигал,
пока внизу не поумнел.
 
 
Мои весёлые картинки,
где папа с мамой наверху,
а ниже – страхи и инстинкты,
судьбой приравнены к греху.
 
 
Всё ближе видеть, дальше помнить,
не знать, где голову свернуть,
а по бокам – каменоломни
тех, кто построил этот путь.
 
 
Острей наклон – и нет пейзажей
на серпантинах и прямых,
а метры старости – чем глаже,
тем больше кочек видишь в них.
 
 
Вот так качусь душой и телом,
теряя чуткость на ходу,
но только, что бы я ни делал,
внутри выращиваю дух.
 
 
…По ниспадающей тропинке,
по руслу памятных дождей
несу наверх свои икринки
на нерест послесмертных дней.
 

«Как ясной мыслью поражённый…»

 
Как ясной мыслью поражённый,
несоразмерной простоте,
куст можжевеловый сожжённый
открылся в чёрной наготе.
 
 
В цепи зелёного откоса —
прореха в цепких остриях,
как-будто почва знак вопроса
возносит в угольных ветвях.
 
 
От напряженья даже корни
обнажены среди камней —
и этот жест огнеупорней
и жажды зелени сильней.
 
 
Какие ягоды-колючки,
когда навытяжку лечу!
Смолистый дух, себя могучей,
рванулся к жаркому лучу.
 
 
Вернувши солнцу
хлорофилла
за жизнь накопленный запас,
эфирная живая сила
самосознаньем обожглась.
 

На пороге

 
Жадным клювом порог истыкан —
стая молний задела слегка.
Погромыхивая на стыках,
через горы прошли облака.
 
 
Запахло прелою гарью
от ожиданья дождей,
будет сегодня ошпарен
лес до самых корней.
 
 
Вот и ласточки над дорогой
пролетают ниже колен —
показатель верный и строгий
охлаждающих перемен.
 
 
Но тяжесть паузы длится
и ты в ней живёшь сейчас.
Яростные зарницы —
для будущих, не для нас.
 

Конец 70-х – 12.12.2018

«…А на другом конце трофической цепочки…»

 

1

…А на другом конце трофической цепочки
растут цветочки.
 

 

2

…И Стоунхенджи рассыпа́лись!
Но не порвать движенья сеть,
ведущую от первых палиц
до обязательства лететь.
 
 
То волоком, а то рывками
прёт человеческий косяк
сквозь воду, твёрдую как камень,
сквозь время, данное в горстях.
И в каждой мозговой икринке
спиралью скрученной несёт
цветов упрямые пружинки,
рогов и бивней круглый счёт.
 
 
Кто терпеливо так рыбачит?
Кто сетью солнечных лучей
взбивает почву наудачу
и сеет зёрна горячей?
Спроси о том у Стоунхенджа…
 

30

«На волнах склонов, в бисере камней…»

 
«…Их должно резать или стричь».
 

Александр Пушкин

 
На волнах склонов, в бисере камней
легко принять движенье за случайность.
 
 
Овчарка лает – и теперь видней
отары ход, кочевье как качанье:
пасётся маятник по приданным лугам
от срезанной травинки до взошедшей,
не по зубам, да и не по рогам —
как гири – камни помыслам овечьим…
 
 
Слова – как маятник: не сила, но ярлык,
растут и умирают, словно стебли.
И ход за ходом, из ягнят – в шашлык,
неведенье уходит не колеблясь.
 

Трифон-зарезан[1]1
  1 февраля – День святого Трифона, в Болгарии праздник вина, день обрезки лозы.


[Закрыть]

 
Прошлогодним вином поливали замёрзшие лозы,
из поломанных прутиков
на дощечке горел костерок,
ладан дал для него и читал «Отче наш»
после дозы
одноглазый учитель-историк,
священник, судья и пророк.
Каждый год в этот день начинается круг винограда,
ныне Трифон-святой
приставлен обычай блюсти,
он не хуже фракийских богов-старожилов
знает, как надо
раскрывать небеса,
обрезать сухостой и завязь плести.
Помоги же и мне,
напои меня силами, Трифон!
Я готов проливать в эту землю
вина – хоть фонтан,
хоть бы Тришкин кафтан
моего понимания рифмы…
Только словом болгарским
Трифона звать «зарезан».
 

Пастух

Ивану «Цеко»

 
Он не людей пасёт, а только коз,
смеётся и кричит, всё кажется без толку.
И в дождь, и в зной он тянет этот воз,
его собака не боится волка.
 
 
В лесах предгорий, на крутых лугах
он строит шалаши – и эти ветви
к античности протянуты в веках,
к наивности бездомного кочевья.
 
 
Там, за селением, распахнут мир,
распаханный и дикий вперемежку,
но за проказы коз ответствен командир
и посохом дарит законы и поддержку.
 
 
До перевала вверх и по распадку вниз
он голосом судьбы перегоняет стадо,
но вот окончен день – и тут уже пригнись
и зычности убавь, и сократи рулады.
 
 
В родные закутки спешит твоё зверьё,
и огород зовёт из вольного побега,
и козьи вымена, как тяжкое литьё,
звенят итогом дня и близостью ночлега.
 
 
Торжественно-смешной, он правит в этот миг
заждавшимся гуртом друзей-козовладельцев.
Спускается с горы божественный старик,
как истину несёт.
 
 
Но никуда не деться,
не избежать забот привычного труда,
один спешит домой побежкою пастушьей…
 
 
…Томятся третий день в хлевах его стада.
Вот занемог пастух – и всё село недужит.
 

Посох

 
С длинным посохом, но не пророк —
говорить отучил инсульт,
на ветру передряг продрог,
тело парусом изогнул,
он по воздуху посохом бьёт
и мычит на соседских собак.
 
 
Что же значит его балет,
что готовит нам всем судьба?
Кто пророчит болезнь и смерть,
если посох гонит наверх,
если хочет сидеть и смотреть
изуродованный человек?
 
 
И летят вкруг его головы
лист желтеющий и скворец,
и сверкают грани травы
от огня сохранённых сердец.
 

Туман зимой

 

1

Ущелье тянет вдоль реки
завесы, выгородки, скосы,
спят на уступах островки
доступных обозренью сосен.
 
 
В плену туманных плоскостей
и резкость рисовой бумаги
висит весомостью кистей
под грузом нисходящей влаги.
 
 
Но здесь художника рука
ударит кистью без пощады —
и блещет пеною река,
и бьют в дорогу камнепады.
 

 

2

Идти по влажным небесам,
куда глаза не видят,
доверясь памяти дорог
и нраву облаков,
как доверяются лесам
кисейные прикиды,
как пролезает между строк
судьба-не-прячь-клыков.
 
 
Ты сам в себе несёшь туман
неведомого срока,
паденье капель – мера дня,
исчезновенье – жар.
Замёрзший воздух бьёт в дома
то робко, то жестоко,
но от погоды беготня —
как по судьбе удар.
 
 
Пусть солнце застит пелена
и зрение слабеет,
пока ещё могу ходить —
шагаю через муть,
надеясь, что когда весна
упрямым скарабеем
всё приберёт, что стало гнить,
увижу ясный путь.
 
 
На зимней улице моей,
где тверди, а где хляби,
уже давно решаю сам
и радуюсь всему.
Идёт от гор или морей
тепло или прохлада —
расти вокруг моим лесам,
печи гудеть в дому.
 

«Снег упал – и колокол ударил…»

 
Снег упал – и колокол ударил,
низкий звук поднялся над селом.
Мокрый снег непрочен и бездарен,
колокол силён.
 
 
Мягко атмосферное явленье
поменяло воздуха наддув,
сжало сердце тяготой смертельной —
вот и канул в небо чей-то дух.
 
 
Колокол ударил одиночным —
значит, он мужчину помянул.
Здесь обычай непреклонно точен
и просчитан гул.
 
 
Он ушёл под новогодний грохот,
еле слышно отойдя от нас.
Я его, наверно, знал. За руку трогал.
Холодом повеяло сейчас.
 
 
Я спрошу, его узнаю имя,
мне важнее страха моего
то тепло, что делает живыми.
Стало меньше нас на одного.
 

Сад и лес

 
Ежи и жабы, черепахи
и пристальный кошачий взгляд —
сад человеческих епархий,
долг плодородия, заряд,
чугунных яблок потрясенье,
орехов сморщенные лбы
и листопад на воскресенье,
и виноград как зов судьбы.
 
 
А лес – не сад, лиса – не кошка,
другие воля и размах,
и шишки бороздят дорожку,
и ежевика вся в ежах.
Не прячась, щебень выдирают
тугие бицепсы корней,
и почва – мать-земля сырая
неотвратимей и грозней.
 
 
Цветов упрямые капризы,
колючие зрачки кустов
и ягод радужные линзы,
и пня сгнивающий остов —
всё нами движет, направляя,
и точит вечную резьбу.
И осень, добрая и злая,
блестит как жёлудь на дубу.
 

«На берегу реки, которой нет…»

 
На берегу реки, которой нет,
чьё половодье – тяжести тумана,
я слышу топот римских сандалет
сквозь глухоту тысячелетних планов.
 
 
Гляжу с горы на белого налив,
заполнивший широкое ущелье,
и ясно вижу собственный наив
сквозь дымку лет и дня коловращенье.
 
 
Где горизонты? Горы и холмы —
под сеткой разъедающих оврагов,
там скрытые подземные ходы
и ход истории в дорогах и бумагах.
 
 
Так много глаз глядели в облака,
так много лиц искали в них подсказки,
что те упали, и туман-река —
былой надежды стёртая развязка.
 
 
Пусть стеарин и морось января
сгорят свечой и заново откроют
долины верных рек…
Но честно говоря,
я о туманах думаю с тоскою.