Текст книги "Основные проблемы гражданского права"

«Тот, чьи личные отношения будут неправомерно нарушены, может предъявить иск об устранении нарушения. Сверх того, в случаях, законом предусмотренных, он может требовать возмещения убытков или известной денежной суммы в виде удовлетворения» («Wer in seinen personlichen Verhaltnissen unbefugterweise verletzt wird, kann auf Beseitigung der Sturung klagen. – Eine Klage auf Schadenersatz oder auf Leistung einer Geldsumme als Genugtuung ist nur in den vom Gesetze vorgesehenen Fallen zulassig»). Как явствует из самого надписания отдела, в котором находится эта статья, под скромным названием «личные отношения» имеется в виду не что иное, как именно защита личности («Schutz der Personlichkeit») во всей совокупности ее законных индивидуальных интересов. Как ни скромно это название, во всяком случае появление такого общего положения в новейшем из кодексов представляет крупнейший принципиальный шаг вперед. Мы снова возвращаемся к идеям старого естественного права, хотя и в их несколько ином, более конкретном, но зато и более жизненном виде. В «правах личности» встает перед нами совершенно новая категория особых абсолютных прав, связанных с самой человеческой личностью, неотчуждаемых и непередаваемых и потому в этом смысле «прирожденных». Интуиция естественно-правовой школы и здесь, как и во многих других случаях, блестяще оправдалась: она задолго предугадала необходимый процесс исторического развития.

Нельзя не отметить, конечно, что многое в этих правах личности до сих пор еще остается невыясненным; даже среди самих защитников этих прав по ряду существенных пунктов имеются разногласия. Но все это совершенно естественно: надо помнить, что в этих правах перед юриспруденцией открылась новая, обширная и совершенно неисследованная область; понятно поэтому, что на первых порах она может представляться нам только в самых общих и туманных очертаниях. Дальнейшая разработка внесет сюда большую ясность и определенность, но уже теперь имеет огромное значение самое признание этих прав. В этом признании нельзя не видеть крупнейшего завоевания личности, и прав Коhler, когда он говорит, что из всех новых идей в области правоведения едва ли есть более важная, чем идея прав личности.

В тесной принципиальной связи с охраной «личных отношений» находится и вопрос о значении договоров, не предусмотренных в законе, иными словами – договоров нетипичных.

При помощи договоров люди могут регулировать свои отношения к другим лицам и таким образом удовлетворять свои разнообразные личные потребности. В обществе со слабой дифференциацией индивидуальностей потребности людей более или менее одинаковы, типичны, а вследствие этого и право считается только с этими однообразными, типичными потребностями, санкционируя те формы, в которых они могут получить свое удовлетворение, и игнорируя все то, что от этого обычного, среднего типа отклоняется. Даже римское право, несмотря на всю свою утонченность, признавало юридически действительными только такие договоры, которые могли быть подведены под тот или иной тип, предусмотренный или регулированный законом (contractus). Всякие же другие соглашения, следовательно, соглашения нетипичные (pacta), хотя бы они не противоречили ни закону, ни добрым нравам, в принципе юридической силы не имели, были «голыми» соглашениями, nuda pacta. Правда, римская система признанных, типичных договоров была так широка, что в ней могли найти себе удовлетворение самые разнообразные потребности, тем не менее принципиально римское право было построено не на признании договора как такового, а на признании лишь известных типов его.

В противоположность этому доктрина естественного права провозгласила общий принцип pacta sunt servanda: всякое соглашение (если оно, разумеется, не противоречит закону или нравственности) должно быть священно. Обязанность исполнять данные обещания вытекает не из признания или непризнания их государством, а из общего требования естественного права; вследствие этого эта обязанность не зависит от ее содержания, от типичности или оригинальности этого последнего.

Под влиянием этой естественно-правовой доктрины в современном гражданском праве твердо установилось начало, что всякий договор имеет юридическую силу, хотя бы его содержание не подходило ни под один известный закону тип (купля-продажа, наем, заем и т. д.). Правда, иногда слышатся еще голоса в пользу старого воззрения, бессознательно проникнутого духом опеки над гражданами, но голоса эти уже никакого практического значения не имеют. Общим лейтмотивом всех современных законодательств могут служить слова германской комиссии: «Надо предоставить гражданам право заключать даже договоры необычного содержания»[49]49
  Protokolle. Bd. I, стр. 281. См. Покровский. Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права. 1913.


[Закрыть].

А это начало обозначает собой новое признание права живой конкретной индивидуальности на охрану ее особенных личных интересов, на охрану ее самобытности. Пусть те или другие интересы данной конкретной личности с точки зрения окружающей ее социальной среды будут казаться странными, они, тем не менее, заслуживают защиты закона. Этот последний берет под свою охрану не только типичное или шаблонное, но и оригинальное, и в этом отношении указанное правило представляет новое звено в ряду мер, направленных к охране личности как таковой.

Ниже мы будем встречаться с целым рядом других явлений того же рода; здесь же мы остановимся еще только на одном: признание конкретной человеческой личности пробивается и в нормах о недействительности сделок, заключенных под влиянием обмана или угрозы.

Юридическая сделка может быть заключена под влиянием какой-нибудь ошибки, под влиянием обмана со стороны другого контрагента или, наконец, под давлением угрозы. Спрашивается, может ли подобная сделка быть признана действительной?

Древнейшее право, проникнутое всецело духом формализма, отвечало на этот вопрос утвердительно: принявший на себя обязанность должен ее выполнить. Это было его дело – заблаговременно, до заключения сделки, во всем тщательно осмотреться, чтобы не ошибиться или не быть обманутым; если он этого не сделал, он должен пенять на себя. Это было его дело противиться угрозе; если он не противился и предпочел откупиться от нее договорным обещанием, он должен теперь это обещание исполнить.

С течением времени, однако, формализм ослабляется, и право начинает обращать большее внимание на внутреннюю сущность юридического акта, на подлинную волю контрагента. Там, где есть форма договора, но нет истинной воли обязаться, есть только видимость договора, но нет его подлинной сущности. Вследствие этого право начинает при указанных пороках воли давать возможность оспаривать подобные порочные сделки, требовать признания их недействительными.

Но тогда, естественно, возникает вопрос: всякая ли ошибка, всякий ли обман, всякое ли принуждение могут послужить основанием для ниспровержения сделки? Можно ли допустить расторжение договора о покупке огромного имения на том только основании, что данное имение лежит не на расстоянии 19 верст от железной дороги, как думал покупатель, а на расстоянии 30? Можно ли требовать разрушения обязательства на том основании, что кредитор вынудил должника к подписанию его угрозой уколоть булавкой? и т. д.

В ответ на все эти вопросы возникли детальные учения об ошибке, обмане, угрозе. Однако внутри этих учений с течением времени замечается некоторая смена тенденций. Мы остановимся на них здесь лишь настолько, насколько они связаны с непосредственно интересующим нас вопросом.

Ввиду того, что всякое разрушение сделки, уже заключенной, вызывает известное потрясение в сфере делового оборота, естественным кажется желание ограничить это потрясение только теми случаями, когда оно, по нашим представлениям о справедливости, абсолютно неизбежно. Вследствие этого было создано учение о существенности ошибки, обмана, угрозы: разрушение сделки возможно только тогда, если ошибка или обман касались не второстепенных, а существенных элементов договора, если принуждение было настолько существенным, что могло действительно оказать давление на волю.

Но где найти критерий существенности? То, что кажется существенным для одних, может не иметь никакого значения для других; то, что неважно для всех, в силу особенностей моей натуры или личных условий моей жизни, может иметь огромное значение для меня. Какой же из этих двух возможных критериев выбрать? Выбрать ли критерий объективный (то, что считается существенным по воззрениям данной среды, оборота) или же субъективный (то, что важно для данного конкретного человека)? Вот именно в этом вопросе и замечаются любопытные для нас течения.

При наличности ошибки другому контрагенту ничто не может быть поставлено в упрек: я ошибся, но вы в моей ошибке неповинны. Вследствие этого понятно, что для разрешения конфликта между ними естественно выбрать масштаб объективный, т. е. допускать разрушение сделки только в том случае, если ошибка касалась пунктов существенных, с точки зрения общих понятий данной среды, а не субъективных взглядов конкретного контрагента. Так, например, нанимая дом, я не знал, что он значится под № 13; пусть для меня, человека суеверного, это обстоятельство имеет огромное значение – знай я об этом заранее, я ни за что не нанял бы дома, – тем не менее расторжение сделки на основании такой ошибки не допускается, так как, по объективным воззрениям делового оборота, номер дома не имеет никакого значения.

Напротив, в случае обмана или принуждения приведенное выше соображение о невиновности контрагента отпадает, вследствие чего здесь замечается тенденция к применению масштаба субъективного.

Что касается, в частности, обмана, то в настоящее время является, по-видимому, общепризнанным то положение, что обманутый может требовать расторжения сделки даже тогда, если обман касался пункта, существенного только с его личной точки зрения. Таким образом, если в приведенном выше примере на мой прямой вопрос при найме дома, не значится ли он под № 13, собственник ответит умышленно отрицательно, я могу потребовать расторжения договора, несмотря на всю объективную неосновательность моего суеверия. Основательны ли или неосновательны мои взгляды и вкусы, это уже не имеет значения; каковы бы они ни были, я имею право обеспечивать их в договоре.

Подобный же переход к субъективному масштабу намечается, хотя пока и не столь определенно, и в законодательных нормах об угрозе.

Едва только отступившее от начал примитивного формализма римское право, признав возможность расторжения сделки, заключенной под влиянием угрозы, требовало, однако, чтобы эта угроза была серьезной – такой, которая могла бы подействовать и на человека неробкого. Не требовалось, чтобы человек был героически храбр, но нужно было, чтобы он не был и чрезмерно труслив. Другими словами, римское право предполагало некоторого среднего, типичного человека как объективный критерий для решения вопроса о серьезности или несерьезности угрозы.

Это римское представление перешло в право новых народов и до настоящего времени является господствующим. Даже новый швейцарский закон об обязательствах (30 марта 1911 г.), руководствуясь тем же мысленным объективным критерием, стремится дать легальное определение «основательной» угрозы, достаточно серьезной для того, чтобы она могла оказать давление на человека нетрусливого (ст. 29 и 30). Равным образом и наш внесенный в Государственную думу законопроект об обязательствах в ст. 28 говорит: «Изъявление воли признается последовавшим под влиянием принуждения, когда оно вынуждено насилием, лишением свободы, истязанием по отношению к заключившему сделку или к кому-либо из его близких или возбуждением основательного страха угрозою нанести им личный или имущественный вред».

Однако рядом с этим старым римским воззрением пробивается другое. Новое Германское уложение (§ 123) уже говорит об угрозе просто, без всяких определений и ограничений: достаточно только доказать, что лицо было действительно угрозой подавлено; какова же была эта угроза – безразлично. Такой постановкой вопроса Германское уложение перешло от масштаба объективного к субъективному, и поступило, конечно, совершенно правильно.

В другом месте мы говорили подробнее о том, насколько антисоциально применение здесь объективного масштаба и к каким вопиющим последствиям оно способно приводить. При известных условиях личной жизни самая пустая, с объективной точки зрения, угроза – вроде угрозы перестать кланяться или петь под окнами похоронные песни – может оказаться достаточно сильной, чтобы вынудить то или другое обещание. Пусть люди, испугавшиеся этой угрозы, люди больные или слабонервные, но эта их слабость не может быть признана в культурном законодательстве достаточным социальным основанием для обогащения других. В противном случае мы узаконим самую беззастенчивую эксплуатацию этих несчастных людей со стороны всех тех, кто имел возможность узнать их слабость и кто возымел намерение на ней играть. Быть может, с точки зрения тех, которые идут за Ницше, подобная защита слабых будет лишь проявлением «морали рабов», но, думается, право поступит лучше, если словами Евангелия этой морали скажет: «Придите ко мне все истомленные и обремененные, и я успокою вас».

Уже приведенных иллюстраций достаточно для того, чтобы мы могли наглядно убедиться в несомненной и характерной тенденции всякого прогрессирующего гражданского права: личность как таковая, личность во всей совокупности ее конкретных особенностей получает себе все большее и большее признание. Перед лицом современного правосознания общество не стадо однородных человеческих особей, величин заменимых, а союз самоценных личностей, имеющих право на индивидуальность. Пусть даже эта индивидуальность значительно отклоняется от среднего типа; если только она не вредит другим, она заслуживает охраны закона. Пусть эта индивидуальность кажется нам порой странностью, чудачеством, нужды нет: мы должны даже за чудаком признать право на существование. Этого требует растущее уважение к человеческой личности, этого требует развивающееся нравственное сознание.

VIII. Проблема нематериальных интересов

Выше было сказано, что содержание гражданского права находится в прямой и непосредственной зависимости от содержания человеческих интересов и что вследствие этого гражданское право должно неизбежно расти вместе с ростом человеческой личности.

Но рост личности начинается с внешнего, материального. Поэтому первыми областями, в которых за личностью признаются субъективные права, являются области отношений имущественных и семейных, причем эти последние, семейные, отношения в примитивном быту рассматривались также под углом зрения интересов материальных (физиологических и экономических). Все то, что выходило за пределы этих материальных отношений, еще мало интересовало личность, а вследствие этого не находило себе отражения и в гражданском праве.

Мало-помалу, однако, индивид начинает ценить и нематериальные, духовные, блага, и право начинает давать им охрану – сначала частичную, слабую и бессистемную, а потом все полнее и полнее.

Мы не можем входить здесь в детальное изложение постепенного роста гражданского права с этой стороны; укажем только на то, что даже в римском праве, этом столь культурном и развитом праве, духовная сторона человеческой личности нашла себе только очень слабое и поверхностное отображение. Это может быть объяснено тем, что римское право, развивавшееся главным образом в интересах торгового оборота, получило отпечаток торгового, коммерческого духа. Вследствие этого праву новых народов пришлось самому пробивать дорогу. И оно действительно начало работу в разных местах, создавая различные отдельные институты, которые, казалось, сначала ничего общего между собой не имеют, но которые, как мы можем видеть теперь, сливаются в одно общее непрерывное течение, имеющее своей целью охрану духовных, нематериальных, интересов человека. Уже рассмотренная выше охрана «прав личности» проникнута этой тенденцией; укажем на некоторые другие важнейшие явления этого рода.

Рядом с материальной, экономической деятельностью во всяком культурном обществе развивается деятельность духовная, имеющая своей целью создание нематериальных, духовных, благ. Многие из продуктов этой духовной деятельности получают общественное признание, а вследствие этого делаются объективными, общественными благами и даже приобретают известную экономическую, материальную ценность. Таково, например, литературное произведение, картина художника, научное или техническое открытие.

Не только в правовых системах примитивных народов, но даже еще в праве римском духовная деятельность подобного рода не давала никаких субъективных прав на ее продукты их авторам и не пользовалась никакой правовой защитой. Всякий мог опубликовать или воспроизвести без согласия автора его произведение, осуществить его техническое изобретение. Насколько мало ценилась в римском праве духовная деятельность сама по себе, видно уже из того, что в классическую эпоху, например, поэма, написанная на чужом писчем материале, или картина, нарисованная на чужой доске, принадлежали не поэту или художнику, а собственнику писчего материала или доски. Правда, для Юстиниана такая норма показалась уже конфузной и была отменена, но, тем не менее, о каких бы то ни было авторских правах и в Юстиниановском своде нет речи.

С таким положением вещей не могло, конечно, мириться дальнейшее развитие духовной деятельности в новом мире, и право начинает постепенно работу по созданию так хорошо нам в настоящее время известных авторских прав в широком смысле слова. При этом любопытно отметить, что и здесь (как в праве на имя) прежде всего получает себе признание имущественная сторона этих прав. Так, например, так называемое право литературной собственности впервые появляется не в виде права автора, а в виде права издателя произведения. С изобретением книгопечатания издание сочинений стало обыкновенным коммерческим предприятием, нуждающимся в защите своих имущественных интересов. Ввиду этого издатели стали испрашивать себе у правительства особые привилегии, запрещавшие перепечатку. Позже привилегии стали даваться на имя авторов, но правовая охрана все еще имеет своей исключительной целью обеспечение имущественных интересов этих последних. Духовная деятельность получила себе признание, но пока лишь постольку, поскольку она является источником материальных благ.

Дальнейшее развитие авторских прав идет в следующих двух направлениях. С одной стороны, на место сепаратных привилегий, создававших права лишь для отдельных авторов, мало-помалу появляются общие законы об авторском праве, превращающие охрану этих прав в общую норму. С другой стороны, рядом со стороной имущественной начинает получать себе признание и сторона неимущественная, которая в литературном или художественном творчестве играет, без сомнения, большую роль и которая в этом отношении тесно сближает авторские права с упомянутыми выше «правами личности». Мы не будем здесь вдаваться в чрезвычайно спорный вопрос о юридической природе авторских прав, но, во всяком случае, не подлежит отрицанию то обстоятельство, что появление их в истории гражданского права представляет огромный шаг вперед в деле охраны духовной стороны человеческой личности и человеческой деятельности.

Решительным моментом в деле выработки авторского права является французский закон революционной эпохи (1793 г.), он послужил затем базисом для дальнейшего развития в XIX столетии во всей Европе. В течение этого столетия по образцу прав на литературные произведения получили себе признание авторские права на произведения художественные, музыкальные и т. д. Область охраняемых прав все более и более расширяется, и чувствуется, что гражданское право здесь еще находится в поре созидания.

Аналогичный процесс развития прошли и так называемые исключительные права промышленного характера. Основным и передовым типом здесь является право изобретателя, или так называемое патентное право. И здесь развитие началось с сепаратных привилегий, монополий, которыми предоставлялось определенному лицу исключительное право на эксплуатацию известного изобретения. Затем эти привилегии превращаются мало-помалу в общую норму, причем и здесь после некоторых несовершенных законов Англии и Америки решительное значение имел также французский закон времен революции (1791 г.). Но исключительные права этой группы и в настоящее время имеют только имущественный характер. Таковы ли они уже по самой своей природе или же и здесь со временем рядом с имущественной (здесь, конечно, гораздо более сильной) стороной проглянет сторона неимущественная – об этом судить пока трудно.

Возрастающее значение духовной стороны человеческой личности не могло не отразиться и на двух других принципиально важных вопросах гражданского права, которые, впрочем, в современном законодательстве и литературе трактуются не вполне одинаково, хотя и имеют между собой бесспорную связь.

Первый из них заключается в вопросе о юридической силе обязательств на действия неимущественные. Могу ли я путем договора с соседом обеспечить себя от беспокоящей меня игры на рояле? Могу ли я обязать кого-нибудь написать о моем сочинении рецензию? Можно ли подобные обязательства признавать юридически действительными?

Римское право и в этом вопросе проявило тенденцию отрицательную: в сфере обыкновенного гражданского права (иначе в области административного imperium) в виде общего принципа оно провозглашало правило: только то может быть предметом обязательства, что может быть выплачено деньгами («еа enim in obligatione consistere, quae pecunia lui praestarique possunt»).

Под влиянием этого римского правила и позднейшая юриспруденция вплоть до сравнительно недавнего времени считала, что действия неимущественного характера не могут быть предметом юридически действительного обязательства. Многие из весьма видных юристов держатся этого мнения и до сих пор. Однако в новейшее время рядом с этим мнением выступило другое (одним из инициаторов его является Иеринг), которое отвергает основательность такого сужения обязательственной сферы и требует признания и за неимущественными обязательствами юридической силы. Вследствие этого в настоящее время в нашем вопросе стоят друг против друга два радикально противоположные воззрения; спор между ними далеко еще не кончен, но, по-видимому, второе воззрение чем далее, тем более одерживает верх.

И действительно, даже беглый пересмотр основных аргументов противников обязательств на действия неимущественные обнаруживает их полную несостоятельность.

Одним из первых в ряду этих аргументов является утверждение, что гражданское право есть принципиально право имущественных отношений. Но мы уже видели, что это утверждение есть совершенно неправильное petitio principii: даже в пределах старого гражданского права мы находим области неимущественного характера – прежде всего область личных семейных отношений. Тем более неосновательно это утверждение для современного гражданского права с его неимущественным правом на имя и другими разнообразными «правами личности».

Но и помимо этого указанное воззрение обречено на безысходное противоречие. Представим себе, что обязательство на действие неимущественное (например, не играть на рояле в соседней квартире) будет в договоре обеспечено неустойкой. Едва ли кто из представителей этого воззрения пойдет так далеко, что станет отрицать даже возможность взыскания неустойки. Между тем договор о неустойке признается обыкновенно лишь соглашением дополнительным, действительным лишь тогда, если действительно соглашение главное. Если же договор о неустойке нельзя не признать действительным, то, очевидно, нельзя не признать действительным и соглашение главное.

Сказанное, однако, имеет силу не только для того случая, когда подобный договор обеспечен неустойкой. Представим себе, что неустойки назначено не было, но вследствие неисполнения договора для контрагента возникли какие-нибудь имущественные убытки, например, в приведенном примере вследствие игры на рояле вопреки нашему договору я вынужден к перемене квартиры. Имею ли я право предъявить иск о возмещении этих имущественных убытков? Опять-таки едва ли найдутся такие последовательные сторонники рассматриваемого взгляда, которые стали бы отрицать возможность подобного иска. Если же такой иск допустим, то очевидно, что его единственным основанием является договор между сторонами, так как игра на рояле сама по себе никакого правонарушения не составляет.

Конечно, в случаях, только что рассмотренных, дело все же в конце концов сводилось к требованиям имущественным (неустойка, возмещение убытков), и в этих пределах обыкновенно идут на уступку. Но, говорят, за этими пределами, т. е. там, где кончаются имущественные вопросы, гражданскому праву делать нечего: если бы даже право и захотело взять обязательства неимущественные под свою защиту, оно все же сделать этого было бы не в состоянии: содержание их судом вынуждено быть не может, а нематериальные неприятности оценке не подлежат.

Однако и это возражение неубедительно. Прежде всего мы увидим далее, что вопрос о возмещении нематериального вреда современным правом вовсе не решается так отрицательно, как это кажется авторам указанного возражения. Но и помимо этого современное гражданское право знает, кроме взыскания убытков, целый ряд других способов побудить должника к исполнению своей обязанности, например, угроза штрафом, личным арестом и т. д. Наконец, взыскание, штраф и т. п. вовсе не исчерпывают всего значения судебного приговора. Мнение, будто принудительная осуществимость составляет непременный атрибут всякого права, является ошибочным: сила правовой нормы покоится не только на том, что она может быть осуществлена принудительно. В огромном большинстве случаев даже простое признание судом (pronuntiatio) того обстоятельства, что ответчик своей (неимущественной) обязанности не выполнил, имело бы большое практическое значение в смысле побуждения к исполнению таких обязательств. Предоставление истцу права опубликовать этот приговор во всеобщее сведение усилило бы это практическое значение во много раз. Известно ведь, что и имущественные обязательства очень часто исполняются не потому, что должник боится судебного пристава, а потому, что он боится утратить свою деловую репутацию. Поэтому, если бы даже денежное вознаграждение за нематериальный вред или применение ареста и штрафа было признано нежелательным, все же нет причин закрывать для подобных обязательств двери суда и отказывать им в авторитетном судебном признании. Пусть такое простое судебное признание и провозглашение не всегда, не для всех лиц будет иметь практическое значение, все же во многих случаях оно будет иметь это значение, и выбрасывать за борт эти многие случаи нет решительно никаких оснований. Пусть подобная судебная защита будет несовершенной, но лучше защита несовершенная, чем никакая.

Но, говорят далее, общее признание юридической силы за обязательствами на действия неимущественные привело бы к необъятному расширению гражданского права, к распространению его на такие случаи, которые по самой природе своей противятся юридической регламентации. Перед судом потянулись бы иски об обязательстве не курить, об обещании протанцевать на балу вальс и т. д. Судебное разбирательство стало бы часто превращаться в увеселительный спектакль, совершенно недостойный для правосудия.

Однако и это возражение покоится на очевидном недоразумении. Первым условием для юридической силы всякого – даже имущественного – договора является наличность у договаривающихся воли придать своему соглашению юридический характер (animus obligandi); ведь сплошь и рядом даже обещания имущественного характера даются без намерения связать себя юридически (например, брат обещает поддержку брату при устройстве его имущественных дел и т. д.). Во всех тех случаях, где никакого юридического намерения нет, разумеется, ни о каком обязательстве, ни о каком иске не может быть речи. В огромном же большинстве случаев из тех, которыми хотят запугать нас авторы приведенного возражения (обещание не курить, протанцевать вальс и т. д.), именно этого непременного условия, намерения обязаться юридически, не будет, вследствие чего вопрос об обещаниях этого рода сам собой отпадает. Есть ли налицо такой animus obligandi или нет, это вопрос факта, разрешить который для судьи будет несколько труднее, чем целый ряд других фактических вопросов, с которыми ему приходится иметь дело ежедневно. Вопрос, таким образом, возбуждают только те случаи, где наличность animus obligandi установлена: стороны, заключая свой договор, имели определенное намерение придать ему юридическую силу; они сами стучатся в дверь гражданского правосудия, и на каком основании мы можем их оттолкнуть? Будем ли мы бояться возможностью «увеселительных спектаклей» унизить достоинство Фемиды? Но, во‑первых, «увеселительные спектакли» нередки и при разборе имущественных дел, а, во‑вторых, гораздо более надо бояться другого: как бы нам за возможным смехом не проглядеть подлинных, реальных слез, часто связанных с нарушением неимущественных интересов…

Пренебрежение к духовным интересам является лишь психологическим отголоском старого времени. Рост духовной стороны человеческой личности требует для этих интересов такого же признания, каким пользуются интересы имущественные. Совершенно правильно подметила это германская комиссия, пересматривавшая проект Уложения. «У высококультурного народа, – читаем мы в ее протоколах[50]50
  Protokolle. Bd. I, стр. 281.


[Закрыть], – обязательство имеет своей задачей обеспечивать не только материальные блага, но и блага идеальные, значение и ценность которых растут вместе с ростом культуры».

Однако старое воззрение, вынужденное отступать перед натиском этой культурной потребности, пытается задержаться на некоторой средней позиции. Признавая необходимость допущения обязательств на действия неимущественные, многие из представителей науки современного гражданского права требуют, однако, для такого допущения наличности «серьезного», «достойного охраны» интереса («schutzwilrdiges Interesse»). Недостаточно того, что стороны сами настолько ценили свой интерес, что облекли его в форму юридического договора; необходима проверка суда с точки зрения объективной «общезначимости» этого интереса. Духовный интерес, который имеет уже общее значение в данной среде, должен получить юридическую защиту; то же, что имеет характер чисто личного, субъективного пристрастия данного лица, охране права подлежать не может. Так, например, договор о том, чтобы сосед не играл по ночам на рояле, может рассчитывать, с этой точки зрения, на свое признание перед судом, так как духовное благо ночного спокойствия есть в настоящее время уже объективное, общепризнаваемое благо. Иное дело договор, которым лицо выговаривает только, чтобы сосед не играл какой-либо одной пьесы, слышать которую оно, по своим личным воспоминаниям, не может; вопрос о признании такого договора уже может быть сомнительным, так как охраняемое им благо имеет только личный, чисто субъективный интерес.