Текст книги "Добру откроем сердце. Секреты семейного чтения"

О рассказе Юрия Яковлева «Багульник»

Молодую учительницу Евгению Ивановну, которую дети между собой звали Женечка, раздражало в Косте то, что на уроках он зевал. Ей казалось, что он зевает от скуки. Выяснить причину у такого «молчальника», каким был этот мальчик, ей не удавалось. И вообще «молчальников» учителя не любят: от них слова не добьешься. К таким люди относятся с недоверием. «Никто не знает, что у них на уме – плохое или хорошее». Необъяснимым казалось и то, что он принес в класс пучок тонких прутиков, который поставил в банку с водой. Кто-то из школьников попытался использовать их в качестве веника, но Коста отнял «веник» и снова поставил в воду. Дети и сама Женечка посмеивались над ним. Но однажды прутики зацвели маленькими светло-лиловыми цветами и из почек прорезались листья. Это был багульник. Среди зимы улавливались в классе его тонкие ароматы, которые радовали. «Молчальник» в представлениях одноклассников превратился в волшебника. Но одно оставалось тайной: куда и почему по последнему звонку, как по сигналу ракеты, Коста стремглав мчался из школы. Учительница стала присматриваться к нему и решила разузнать о его жизни побольше.

Оказалось, что он после уроков устремлялся к собакам, которые ждали его. Это были собаки чужих хозяев, которые по тем или иным причинам не могли ухаживать за своими питомцами – уехали, заболели или погибли. Их обязанности и взял на себя Коста. Он бескорыстно заботился о брошенных четвероногих. Учительница, выследившая Косту после уроков, увидела, как он кормит и выгуливает собак. Совсем другими глазами она посмотрела на своего ученика. Как прутики багульника, душа учительницы преобразилась по отношению к Косте. Да и сам «молчальник», подобно веткам багульника, раскрыл свою красоту и нежность по отношению к существам, которых он спасал от гибели.

Это рассказ о том, как учитель учится у ребенка доброте и сердечности, ответственности за порученное дело. Странный «молчальник» раскрыл перед читателем светлую сторону своей души.

Цель обсуждения – открытие души ребенка, которая проявилась в милосердии к тем, кто нуждается в этом больше всего.

Текст рассказа (в сокращении)

Он вызывающе зевал на уроках… Потом энергично тряс головой – разгонял сон – и уставлялся на доску. А через несколько минут снова зевал.

– Почему ты зеваешь?! – раздраженно спрашивала Женечка.

Она была уверена, что он зевает от скуки. Расспрашивать его было бесполезно: он был молчальником. Зевал потому, что всегда хотел спать.

Он принес в класс пучок тонких прутиков и поставил их в банку с водой. И все посмеивались над прутиками, и кто-то даже пытался подмести ими пол, как веником. Он отнял и снова поставил в воду. Он каждый день менял воду. И Женечка посмеивалась.

Но однажды веник зацвел. Прутики покрылись маленькими светло-лиловыми цветами, похожими на фиалки. Из набухших почек-узелков прорезались листья, светло-зеленые, ложечкой. А за окном еще поблескивали кристаллики уходящего последнего снега.

Все толпились у окна. Разглядывали. Старались уловить тонкий сладковатый аромат. И шумно дышали. И спрашивали, что за растение, почему оно цветет.

– Багульник! – буркнул он и пошел прочь.

Люди недоверчиво относятся к молчальникам. Никто не знает, что у них на уме – плохое или хорошее. На всякий случай думают, что плохое.

Когда багульник зацвел, все забыли, что Коста молчальник. Подумали, что он волшебник. И Женечка стала присматриваться к нему с нескрываемым любопытством.

Женечкой за глаза звали Евгению Ивановну. Маленькая, худая, слегка косящая, волосы – конским хвостиком, воротник – хомутиком, каблуки с подковками. На улице ее никто не принял бы за учительницу.

Женечка обратила внимание, что каждый раз, когда раздавался звонок с последнего урока, Коста вскакивал и сломя голову выбегал из класса. С грохотом скатывался с лестницы, хватал пальто и, на ходу попадая в рукава, скрывался за дверью. Куда он мчался?

Однажды Женечка не выдержала и бросилась вдогонку. Она вылетела из класса, застучала подковками по лестничным ступеням и увидела его в тот момент, когда он несся к выходу. Она выскользнула в дверь и устремилась за ним на улицу. Прячась за спины прохожих, она бежала, стараясь не стучать подковками, а конский хвост развевался на ветру. Она превратилась в следопыта.

Коста добежал до своего дома, исчез в подъезде и минут через пять появился снова. За это время он успел бросить портфель, не раздеваясь проглотить холодный обед, набить карманы хлебом и остатками обеда.

Женечка поджидала его за выступом зеленого дома. Он пронесся мимо нее. Она поспешила за ним. И прохожим не приходило в голову, что бегущая, слегка косящая девушка не Женечка, а Евгения Ивановна.

Коста нырнул в кривой переулок и скрылся в парадном. Он позвонил в дверь. И сразу послышалось какое-то странное подвывание и царапанье сильной когтистой лапы. Потом завывание перешло в непрерывный лай, а царапанье – в барабанную дробь.

– Тише, Артюша, подожди! – крикнул Коста.

Дверь отворилась, и огненно-рыжий пес бросился на Косту, положил передние лапы на плечи мальчику и стал лизать длинным розовым языком нос, глаза, подбородок.

– Артюша, перестань!

Куда там! На лестнице послышался лай и грохот, и оба – мальчик и собака – с неимоверной скоростью устремились вниз… Артюша кружился по двору. При этом лаял, подскакивал и все норовил лизнуть Косту в щеку или в нос. Так они бегали, догоняя друг друга. А потом нехотя шли домой.

Их встречал худой человек с костылем. Собака терлась о его единственную ногу. Длинные мягкие уши сеттера напоминали уши зимней шапки, только не было завязочек.

– Вот погуляли. До завтра, – сказал Коста.

– Спасибо. До завтра.

Артюша скрылся, и на лестнице стало темнее, словно погасили костер.

Теперь пришлось бежать три квартала. До двухэтажного дома с балконом, который находился в глубине двора. На балконе стоял пес боксер. Скуластый, с коротким обрубленным хвостом, он стоял на задних лапах, а передние положил на перила.

Боксер не сводил глаз с ворот. И когда появился Коста, глаза собаки загорелись темной радостью.

– Атилла! – крикнул Коста, вбегая во двор.

Боксер тихо взвизгнул. От счастья.

Коста подбежал к сараю, взял лестницу и потащил ее к балкону. Когда он наконец приставил лестницу к перилам балкона, боксер спустился по ней на землю.

Коста достал припасы, завернутые в газету. Боксер был голоден. Он ел жадно. Когда собачий обед кончился, Коста похлопал пса по спине, прицепил к ошейнику поводок, и они отправились на прогулку.

Женечка слышала, как дворничиха им вслед сказала:

– Выставили собаку на балкон и уехали. А она хоть помирай с голоду! Вот ведь люди!..

Когда Коста уходил, боксер провожал его глазами, полными преданности. Но Коста спешил дальше.

В соседнем доме на первом этаже болел парнишка – был прикован к постели. У него была такса – черная головешка на четырех ножках. Женечка стояла под окнами и слышала разговор Косты и больного мальчика.

– Она тебя ждет, – говорил больной.

– Ты болей, не волнуйся, – слышался голос Косты.

– Я болею… не волнуюсь, – отвечал больной. – Мать хочет продать Лаптя. Ей утром некогда с ним гулять.

– Приду утром, – после некоторого раздумья отвечал Коста. – Только очень рано, до школы.

– Тебе не попадет дома?

– Ничего… тяну… на тройки… Только спать хочется: поздно уроки делаю. Ну, мы пошли… Ты болей… не волнуйся. Пошли, Лапоть!

Таксу звали Лаптем. Коста вышел, держа собаку под мышкой. И вскоре они уже шагали по тротуару. Женечка шла за таксой. Ей хотелось заговорить с Костой. Расспросить его о собаках, которых он кормил, выгуливал, поддерживал в них веру в человека. Но она молча шла по следам своего ученика, который отвратительно зевал на уроках и слыл молчальником. Теперь он менялся в ее глазах, как веточка багульника.

Но вот Лапоть отгулял и вернулся домой. Коста двинулся дальше.

Город кончался. Начались дюны. И тут показалось море.

Неожиданно вдалеке, на самой кромке берега, возникла собака. Она стояла неподвижно, в странном оцепенении. Большеголовая, с острыми лопатками, с опущенным хвостом. Ее взгляд был устремлен в море. Она ждала кого-то с моря.

Коста подошел к собаке, но она даже не повернула головы, словно не слышала его шагов. Он провел рукой по свалявшейся шерсти. Собака едва заметно шевельнула хвостом. Мальчик присел на корточки и разложил перед собакой хлеб и остатки своего обеда, завернутого в газету. Собака не оживилась. Коста стал ее поглаживать и уговаривать:

– Ну поешь… Ну поешь немного…

Собака посмотрела на него большими впалыми глазами и снова обратила взгляд к морю… Коста взял кусок хлеба и поднес ко рту собаки. Та вздохнула глубоко и громко, как человек, и принялась медленно жевать хлеб.

Когда все было съедено, Коста сказал:

– Идем. Погуляем.

Собака снова посмотрела на мальчика и послушно зашагала рядом.

Мальчик и собака шли не спеша, а Женечка слышала, как Коста говорил собаке:

– Ты хороший… Ты верный… Пойдем со мной. Он никогда не вернется. Он погиб. Честное пионерское.

Собака молчала. Она не отрывала глаз от моря. Ждала.

– Что же мне с тобой делать? – спросил мальчик. – Нельзя же жить одной на берегу моря. Когда-нибудь надо уйти.

Коста оглянулся и увидел учительницу. Она стояла на песке босая, а туфли держала под мышкой. Женечка подошла к собаке. Собака глухо зарычала, но не залаяла, не бросилась на нее.

– Я ей сделал дом из старой лодки. Подкармливаю. Она очень тощая. Собаки всегда ждут. Даже погибших… Им надо помогать.

Коста и Женечка проводили собаку до ее бессменного поста, где неподалеку от воды лежала перевернутая лодка, подпертая чурбаком, чтобы под нее можно было забраться. Собака подошла к воде. Села на песок. И снова застыла в своем вечном ожидании.

На другой день в конце последнего урока Коста уснул. Он зевал, зевал, но потом уронил голову на согнутый локоть и уснул. Сперва никто не замечал, что он спит. Потом кто-то захихикал.

И Женечка увидела, что он спит.

– Тихо, – сказала она. – Совсем тихо! Вы знаете, почему он уснул? – шепотом произнесла Евгения Ивановна. – Я вам расскажу… Он гуляет с чужими собаками. Кормит их. Собаки всегда ждут. Даже погибших… Им надо помогать…

Зазвенел звонок с последнего урока. Он звенел громко и протяжно. Но Коста не слышал звонка. Он спал.

Евгения Ивановна – Женечка – склонилась над спящим мальчиком, положила руку ему на плечо и легонько потрясла. Он вздрогнул и открыл глаза.

– Звонок с последнего урока, – сказала Женечка, – тебе пора.

Коста вскочил. Схватил портфель. И в следующее мгновение скрылся за дверью.

Вопросы к обсуждению:

1. Какое отношение к Косте сложилось в классе? Почему мальчика считали «молчальником»? Был ли он таким на самом деле?

2. Как класс отреагировал на принесенные Костой в класс прутики, которые он поставил в банку с водой?

3. С какого момента ребята изменили свое отношение к Косте? Почему «молчальник», с их точки зрения, превратился в волшебника? Каким же Коста был на самом деле?

4. Какой загадочной жизнью жил Коста за пределами школы? Куда он так стремительно несся после звонка? Считаете ли вы его дело важным?

5. Почему «молчальник» в школе был разговорчив в общении с собаками? Чем объяснить их взаимную любовь друг к другу?

6. Почему сонливость Косты, сначала так возмущавшая учительницу, перестала ее раздражать? Что значат последние слова рассказа, произнесенные Женечкой: «Тебе пора».

7. Верность собакам со стороны Косты и верность самих собак своим хозяевам – как они соединились в рассказе?

8. Коста поддерживал в собаках веру в человека? А как поддерживает веру в человека сам рассказ?

9. Героем рассказа, как мы убедились, является школьник Коста. Почему же рассказ назван «Багульник»?

О рассказе Макса Бременера «Достойнейший»

Достоинством называют положительные моральные качества в человеке, в которых соединяется самоуважение с уважением других людей. В рассказе М. Бременера его герой назван достойнейшим, то есть проявившим достоинство в высшей степени. Именно таким считает себя главный герой рассказа, шестиклассник Михаил. Он полагает, что ему есть чем гордиться. Он хороший ученик, а главное, член исторического кружка школы. Он мнит из себя важную персону и потому исполнен чувства собственного достоинства, превосходства над другими. По мере развертывания содержания рассказа читатель убеждается, что высокомерие Михаила дутое. Не так уж он безупречен, как думает о себе. Однако чувство превосходства у Михаила постепенно пропадает, когда он начинает сравнивать себя с Сашей Тростянским – тоже членом кружка. Узнавая Сашу по рассказам о нем учителя Прокофия Семеновича, Михаил начинает понимать, что никакой он не исследователь исторического прошлого Южного берега Крыма. Что приехал он сюда не для изучения истории, а чтобы покупаться в море. Что «достойнейшим из достойных» является не он, а Саша, которого из-за нечестности Михаила не взяли в экспедицию. У Михаила возникает чувство вины перед приятелем. Положение можно было исправить только через год: в следующую экспедицию взять Сашу непременно. Но началась война, детей эвакуировали. Михаил оказался на Урале в интернате, а Саша никуда не уехал и стал помогать взрослым рыть противотанковые траншеи, чтобы преградить дорогу фашистам, рвущимся к Москве. От вражеской бомбы Саша погибает, так и не побывав на месте греческой колонии на берегу Чёрного моря. Его портрет висит на стене школы в ряду других учеников, отдавших жизнь за Родину. Саша Тростянский, так и не ставший участником исторической экспедиции, вошел в историю школы.

Повесть вызывает чувство щемящей боли, оттого что порой «достойнейшие» в кавычках люди оттесняют на задний план по-настоящему достойных людей, которые из-за скромности часто остаются в тени. Но именно они совершают подвиги и о них слагают песни.

Обсуждение этого рассказа – суровый разговор со старшеклассниками о жизни. О честности и бесчестии, справедливости и несправедливости, с чем каждому из них придется столкнуться в жизни.

Текст рассказа (в сокращении)

1

Я был учеником шестого класса и членом исторического кружка. Быть учеником шестого класса мне полагалось по возрасту, поэтому гордиться тут было нечем. А тем, что занимаюсь в историческом кружке, я гордился по праву: вся школа знала, что членом его может состоять лишь тот, кто «пытлив и деятелен в одно и то же время», как говорил наш руководитель Прокофий Семенович.

По-видимому, во мне сочетались оба достоинства. Я постоянно помнил об этом. Мне казалось, что все ребята также об этом помнят. Когда я шел по коридору в класс мимо секретничающих о чем-то девочек, мне слышалось, будто они шепчут вслед: «Это Миша из шестого „Б“. Вот парень! Пытлив и деятелен…»

И я окидывал незнакомых девочек и мальчиков пронзительно-проницательным взглядом и удалялся энергичной, пружинистой походкой, как подобало, по моему мнению, исследователю и путешественнику.

Впрочем, путешественником мне только еще предстояло стать. Через две с половиной недели я впервые в жизни должен был отправиться в поход. Мы собирались поездом доехать до Керчи, морем добраться до Феодосии, из Феодосии на автобусе прикатить в Ялту, затем пешком пройти по Южному берегу Крыма…

Вообще говоря, в ту пору мы грезили полярными экспедициями… Мы гордились нашими полярными исследователями и тревожились за них. Прокофий Семенович первый объяснил нам, что исследователем можно быть не только на Севере. В течение зимы мы до мелких подробностей разработали с ним будущий маршрут.

И вот от этого настоящего путешествия, путешествия наяву, меня отделяли лишь две недели.

Дело в том, что за две недели нужно было сдать весенние экзамены. А тот, кто получил бы на каком-нибудь экзамене «посредственно», путешественником стать не мог. Так было у нас заведено не знаю с каких пор. Отбирали, по выражению Прокофия Семеновича, «достойнейших из достойных».

Я жгуче, прямо-таки изнурительно желал стать достойнейшим. Желание это стучало мне в сердце даже во сне. Я не отдыхал от него ни часа в сутки. Последним экзаменом была алгебра. На доске, разделенной надвое белой чертой, безукоризненными, как в букваре, буквами были выписаны условия двух задач. На левой стороне доски – для тех, кто сидит за партой слева, на правой – для их соседей.

Я прочитал задачу на левой стороне доски. И мгновенно понял, что задача очень легкая! Настолько, что не стоило спешить (десять раз решить успею). Ощущая полное и блаженное спокойствие, я даже поинтересовался задачей справа, которую не мне предстояло решать. Я растягивал время, чтобы не решить чересчур быстро. Потом меня потянуло на улицу, где солнце, где счастливцы – отсюда слышно! – стучат волейбольным мячом, где меня встретят поздравлениями – семиклассник! И, больше уже не мешкая, я применил формулу, начал решать, решил буквенно, принялся за вычисления… Вот тут-то, когда я стал вычислять, моя уверенность не то чтобы исчезла, а перестала быть безоблачной. Дело в том, что цифры как-то неохотно делились. Говоря точнее, они были неподатливы… Впрочем, все еще могло кончиться хорошо. Лишь бы получилось в результате целое число… Но вот подсчеты проверены все, и ошибки в них нет. Значит, я напутал не в подсчетах. В само́м решении?..

Заставляю себя снова, от начала до конца, прочитать задачу, как будто такую ясную. Просто я вижу, что применил не ту формулу. Придется начинать все с самого начала. Но тут открылось самое ужасное: я позабыл нужную формулу! Я стал лихорадочно рыться в памяти.

Череду моих мыслей оборвал шум: мальчик и девочка одновременно вышли из-за парт и по двум проходам двинулись к столу учителя, неся перед собой чуть шелестящие сдвоенные тетрадные листки. Они протянули учителю свои работы. Это были отличники. У меня упало сердце. Два человека уже закончили работу, а я еще не начинал. И не могу начать.

Прошло еще пять минут, еще двое ребят покинули класс, и я подумал: «Сейчас тоже уйду. Сдам листочки с неправильными решениями и уйду. Не могу больше сидеть здесь». Но только я собрался это сделать, как к столу учителя прошли цепочкой трое ребят, третий на секунду замешкался возле моей парты, и на коленях у меня очутился тетрадный листок. Взглянул – на нем было решение задачи!

Так в одно мгновение все счастливо переменилось. Времени у меня, правда, оставалось мало, но писать быстро, аккуратно и не суетясь я умел.

Я сдал работу в числе последних, спустя два дня уже знал, что мне поставили «отлично», а спустя четыре дня вместе с Прокофием Семеновичем и десятью членами кружка выехал поездом в Крым.

2

И только в вагоне тронувшегося поезда я узнал, что Саша Тростянский с нами не едет, он не будет участвовать в путешествии по Южному берегу.

Саша Тростянский не был моим другом. Но я относился к нему с большим любопытством и уважением, хотя иногда чувствовал над ним свое превосходство. За один только последний год Саша сам собрал радиоприемник и фотоувеличитель. Но даже не это внушало мне к нему уважение, другое: Саша не придавал своим достижениям никакого значения. Он не делал из них никакого события. Тростянский и лепил хорошо, однако ему в голову не приходило показать свои пластилиновые фигурки в Доме пионеров, где с ребятами занимался настоящий скульптор. Когда я посоветовал ему это, он сказал:

– Я же просто так… Что тут такого!..

Лишь свое увлечение историей он, должно быть, считал серьезным, потому что вступил в кружок и изредка советовался о чем-либо с Прокофием Семеновичем. В таких случаях они прохаживались, бывало, по коридору, причем оба держали руки за спиной и оба слегка горбились.

Саша не робел перед Прокофием Семеновичем. Вообще же он был необыкновенно застенчив. Когда его вызывали отвечать и он знал урок, сразу так смущался, что половина знаний вылетала у него из головы. Я чувствовал над ним превосходство: даже выучив урок кое-как, я сумел бы ответить лучше.

– Прокофий Семенович, почему Саша Тростянский не поехал? – спросил я у нашего руководителя.

– Саша? Он получил на испытаниях две четверки. Ну и, как говорится, не прошел по конкурсу… Очень жаль.

– А если б я, допустим, получил на каком-нибудь испытании «плохо», тогда он поехал бы?

– Если бы ты получил двойку? – повторил Прокофий Семенович неторопливо. – Да, в этом случае, вероятно, Саша был бы сейчас на твоем месте. Но так как здесь все-таки ты, а не он, возьми, Михаил, у старосты листок бумаги и напиши кратко, чем в первую очередь тебя привлекает путешествие. Пусть об этом каждый напишет. Мы потом все листки вклеим в коллективный дневник.

Я взял листок, но не вывел и первой буквы – задумался…

– Ты чего же не пишешь? – спросил меня Жора Масленников. – Не знаешь, что? Вот прочти для примера. – Он протянул мне веером несколько листков.

Я прочел: «Меня больше всего радует то, что, путешествуя, можно будет познакомиться с большим числом исторических памятников времен греческой колонизации Черноморского побережья». Больше ничего. Коротко и определенно. И подпись – Саша Тростянский.

Этот неподдельно серьезный Сашин ответ привел меня в смятение. Я вдруг ясно понял то, о чем не задумывался ни в последние дни, ни раньше. Меня не интересовали в Крыму памятники времен греческой колонизации. Я мечтал увидеть море, горы, виноградники, кипарисы, пирамидальные тополя. Меня взяли в путешествие, но интересы мои были ничуть не научные. А Саша, которого интересовали следы греческого владычества на Черноморье, остался дома…

И мне стало совсем не по себе.

3

Не могу подобрать других слов: каждый день путешествия был прекрасным и неповторимым. Но это не значит, что мне было очень хорошо в те дни. Это значит только, что я все время ясно себе представлял, как прекрасно было бы Саше на моем месте. Буквально на все я смотрел сначала своими глазами, а затем – не желая того, против воли – Сашиными глазами…

Когда в Камыш-Буруне, на месте раскопок древнегреческой колонии Тиритаки, Прокофий Семенович рассказывал нам о рыбном промысле колонистов, я опять вспоминал Сашу. Он фотографировал бы цементные рыбозасолочные ванны, так хорошо сохранившиеся в течение двух тысячелетий, и гончарную печь рядом с ними. И его вряд ли беспокоило бы, как меня, что, задерживаясь возле древней винодельни, мы уже не успеем, наверное, сегодня выкупаться до ужина…

(Во время путешествия у Прокофия Семеновича разбились очки и он на время, пока не было других, взял в «поводыри» Михаила. И тот рассказал учителю, как он «незаконно» попал в экспедицию. – Пересказ пропуска глав 4 и 5. – И. Т.)

Наш руководитель выслушал меня и сказал:

– Очень и очень жаль, что Тростянский не поехал. Когда вкус к истории появляется так рано, как у Саши, особенно важно, чтобы человек не одними книгами питался, чтобы он осязал остатки материальной культуры прошлого. Ощупывал бы что можно. Поэтому нехорошо, что Саша не поехал. Досадно. Теперь о тебе, Михаил. В этом соревновании перед путешествием, в котором выявлялись «достойнейшие из достойных», ты участвовал не вполне честно. И переживаешь. И хорошо, что ты совестлив. Но не казнись теперь – думаю, случившееся поправимо. Будущим летом, коли до той поры доживу, возьму Сашу в путешествие непременно… Досадно, что Тростянский не с нами, и хорошо, что ты совестлив, – повторил он по привычке педагога делать из сказанного краткие выводы.

Я уснул с легким сердцем.

6

Через несколько дней после нашего возвращения в Москву в школе был устроен вечер, на котором мы рассказывали о путешествии и читали отрывки из коллективного дневника. Послушать нас собралось довольно много ребят, и среди них Саша Тростянский. В перерыве я подошел к нему и сказал, что Прокофий Семенович собирается непременно взять его в путешествие в будущем году.

– Знаю, знаю, спасибо, – признательно закивал Саша.

И действительно, дело к этому шло. Прокофий Семенович и наш директор считали, что Саша достоин принять участие в очередном походе исторического кружка.

В начале июня вопрос решился окончательно.

А 22 июня началась война. И в самые первые дни войны, когда уходил на фронт мой отец, когда заговорили уже об эвакуации детей из Москвы на Восток, когда все, что занимало меня до 22 июня, стало и очень давним, и совсем неважным, – в те дни я успел все-таки подумать однажды: «И путешествие не состоится. Какая жалость!.. Не придется Саше странствовать».

В октябре 41 года в интернат на берегу реки Белой, где я оказался к тому времени, пришло письмо от Прокофия Семеновича.

Прокофий Семенович писал, что узнал мой адрес у мамы, и дальше рассказывал о наших ребятах, «юных историках». Все они – кто раньше, кто чуть позже – пустились в дальние и печальные странствия. А Саша Тростянский оказался оседлым москвичом – он не уехал никуда.

«До вчерашнего дня, – писал Прокофий Семенович, – мы с Сашей виделись почти каждый день, так как оба дежурили на крыше школы во время налетов, которые никого в Москве уже не пугают, но мешают выспаться. Только вчера Саша добился того, что его послали на рытье укреплений…»

Действительно, укрепления тогда строили под самой Москвой. Весть о том, что в этом участвует Саша, очень взволновала меня. И мое положение пятнадцатилетнего москвича, живущего на всем готовом вдалеке от родного города, к которому приближался Гитлер, показалось мне вдруг неловким и даже стыдным…

А неделей позже до интерната дошел страшный слух: в прифронтовой полосе, во время бомбежки, убит Саша Тростянский.

Я не хотел верить тогда, что это правда. И не верил до 44 года, когда уже в Москве, в нашей школе, увидел его фотографию на большом стенде. Фотография была без траурной рамки, но весь стенд посвящался памяти бывших учеников и выпускников, погибших в боях с фашистами… Я смотрел на стенд и медленно понимал, что Саша уже не просто прошлое школы – он ее история. Было странно и больно. И еще – горько, потому что за короткую жизнь он увидел меньше, чем мог бы.

Вопросы к обсуждению:

1. Рассказ Макса Бременера назван «Достойнейший». Как вы думаете, кого из героев имел в виду автор, так назвав рассказ? Был ли тот, кто поехал в экспедицию, достойнейшим? Поясните свой ответ.

2. Как случилось, что в экспедицию исторического кружка попал Михаил, который историей увлекался постольку поскольку, а не Саша – лучший член кружка, у которого интерес к истории проявился очень рано?

3. Заслужил ли поездку на Чёрное море Михаил? Если нет, то почему?

4. Когда Михаил осознал, что занимает чужое место в экспедиции? Почему, узнав причину, по которой Сашу Тростянского не взяли, Михаил почувствовал себя неловко? Почему на все окружающее в экспедиции он стал смотреть глазами Саши?

5. Какую роль сыграл учитель Прокофий Семенович в осознании Михаилом нечестности своей поездки? И почему учитель успокоил Михаила, что эта нечестность поправима?

6. Почему, живя в интернате, далеко от Москвы, Михаил почувствовал себя неловко, узнав, что Саша Тростянский вместе с Прокофием Семеновичем дежурил на крыше школы во время налетов, а потом строил укрепления под Москвой, где и погиб?

7. Как вы понимаете последние слова рассказа: «Я смотрел на стенд и медленно понимал, что Саша уже не просто прошлое школы – он ее история»? Что, по-вашему, значит – войти в историю? Каждому ли это суждено?

8. Какое у вас в целом осталось впечатление от рассказа? Как в реальной жизни вы определяете достоинство человека? Что закладываете в основу своего определения? Встречали ли вы таких людей в жизни?