Текст книги "Пловец (сборник)"

Нестор Ашордия, видя мои тренировки, сказал: «Не убивайся, не понадобится все это, и так доплывешь».

Приехали N и двое судей-регистраторов. Нестор встретил их на фаэтоне и увез в Ботанический сад…

Вернувшись навеселе, они стояли и разглядывали меня. Я поневоле выпятил грудь – хотел произвести впечатление. «Отличный боевой петух», – сказал N. Я не учуял иронии и рассмеялся. Вспомнил видение на дне Тбилисского моря. «Жирный кастрированный петух», – сказал тогда Дурмишхан. Я был польщен словами N (надо его как-то назвать, хотя бы Теофил, имя это близко по созвучию с действительным именем), но буквально через час я был озадачен, расстроен и возмущен, когда мне и Давиду Франгуляну было сказано, что заплыв будет происходить следующим образом. Торжественную часть я плыву. Где-то около Махинджаури или Зеленого Мыса я влезаю в лодку, лодка в сопровождении катера пристает к берегу. Там в деревне Бобоквети в доме Нестора всех ждет накрытый стол (при этих словах Нестор жестом радушного хозяина дает понять, что застолье должно всем понравиться). Ночь и утро мы проводим в Бобоквети, а днем на катере подъезжаем к Поти, там меня выбрасывают в воду, я плыву и триумфально вплываю в Поти.

– Но это же обман! – говорю я.

Нестор оглядывает присутствующих, ухмыляется:

– Ты серьезно думаешь, что проплывешь шестьдесят километров? Посмотри на себя! Ты же пойдешь ко дну, не пройдя и трети дистанции! В мире сегодня разве что двух-трех человек можно найти… тех, кто способен проплыть шестьдесят километров! И эти двое-трое годами готовятся к таким подвигам. А ты помахал руками, поплавал туда-обратно вдоль пляжа и думаешь: оп-ля, ты марафонец, заплыв до Поти у тебя в кармане…

Давид Франгулян прервал монолог Нестора:

– Я первый, кто с недоверием отнесся к сверхмарафону! Но сейчас уверен, что он готов к борьбе… Он может хотя бы попытаться…

Нестор отмахнулся от Франгуляна:

– Мне не дохлое тело надо привезти в Поти, а пловца, который победно финиширует. Этого требует от меня республиканский спорткомитет. И слава богу, эти люди, – Нестор указал на Теофила и двух судей-регистраторов, – поняли, что мой вариант единственно реальный!

Разговор происходит на веранде ресторана «Интурист». Нестор отводит в сторону меня и Франгуляна:

– Об этом никто не будет знать. Луарсабу и Додо я уже сказал. Тбилисцы – ребята сговорчивые, хорошо еще, что таких прислали, попались бы другие – не уговорить бы. Я устраиваю эти ресторанные удовольствия, – он ткнул меня в грудь пальцем, – для тебя стараюсь, чтобы ты был победителем. Я мог кого угодно взять на это дело, но ты мне понравился! Цени это!

…И вот я стою на волнорезе. Хлопок стартового пистолета. «Может, отказаться от этого позорного заплыва?» Но я прыгнул в воду. Поравнялся с лодкой, в которой двое гребцов: Франгулян, он тоже сидит на веслах, и массажист Савелий Теплов, голубоглазый веснушчатый мужчина. Невдалеке прогулочный кораблик, там с торжественными лицами стоят Нестор Ашордия, Теофил, двое судей-регистраторов, Луарсаб и Додо Двади.

Я плыву мимо гигантских танкеров, с палуб машут матросы, благословляя в путь по-русски, по-английски, по-индонезийски, по-фински (узнаю корабли по флагам). Я вышел из батумской бухты (один из танкеров дал гудок – это в мою честь), поравнялся с Махинджаури (перед глазами массовые заплывы моего детства). Солнце в зените. У Давида Франгуляна напряженное лицо. Он смотрит на прогулочный кораблик. Там Нестор о чем-то оживленно говорит с Теофилом. Вот Теофил берет рупор, и мы слышим: «У Зеленого Мыса останавливаемся».

Скалы Зеленого Мыса. Я легко плыву, не чувствую прошедших часов.

Голос из рупора: «Стоп».

Гребцы подняли весла.

Франгулян спрашивает меня:

– Что будем делать?

– Я буду плыть…

– Ты устал?

– Нет.

«Звезда» (так называется кораблик) вплотную подходит к лодке. Гребцы встали, подтянули лестницу, опущенную с борта «Звезды». Я вижу все это краем глаза, так как плыву, удаляясь от лодки и кораблика. Слышу голос Нестора:

– Вернись назад.

Франгулян отвечает за меня:

– Он решил плыть один.

Гребцы уже взбираются по лестнице. Франгулян сидит, не двигается. Савелий встал, смотрит на палубу «Звезды», Ашордия разъярен:

– Что это за глупости. Мы же договорились! Верните его!

Франгулян тихо говорит Савелию:

– Я не оставлю его, ты, если хочешь, поднимайся…

Савелий так же тихо отвечает:

– Не будешь же ты один грести до Поти! Я буду с тобой, все может случиться в пути – переохлаждение, судорога…

На палубе «Звезды» стоят в недоумении. Смотрят на пловца, отдаляющегося от них. Лодка медленно поплыла за пловцом.

Один из гребцов спрашивает Нестора:

– А нам как быть?

– Стойте здесь. Их ненадолго хватит. Тоже мне бунтари…

Он замолчал, прошелся к носу кораблика, вернулся.

– Вас здесь семь человек плюс трое, команда «Звезды». Разве я не осознаю, что на глазах десяти свидетелей хочу устроить ложный доплыв?! Вы в любой момент можете выдать меня! Но зная это, я знаю и то, что он не доплывет до Поти. Плыть день, ночь и еще день он не способен. Не спо-со-бен! – прокричал Нестор. – Он сорвет заплыв, а мне за это сорвут голову!!!

– Я слышал, что где-то на двадцатом километре наступает «мертвая точка», – сказал Луарсаб. – Мышцы деревенеют, тело мерзнет, пловец хочет влезть в лодку… Может, нам дождаться этой «мертвой точки».

– Двадцатый километр будет через час-полтора! – сказал Додо Двали.

– Он не просил еды… И скоро, наверно, попросит. Можно будет поговорить с ним, когда он остановится.

«Звезда» на малых оборотах винта тронулась за лодкой.

Нестор не унимается:

– Богатый стол ждет нас в Бобоквети. Мы теряем его из-за этого тупицы!

Солнце спустилось к горизонту, но духота, монотонные всплески волн, бессмысленное стояние на палубе утомили всех. В воображении рисовался прохладный бобокветский двор, под тенистым деревом стоял стол, полный яств. «Изабелла» охлаждалась в ручье.

– Какого черта мы мучаемся! Надо прервать заплыв – и все! В конце концов, кто тут приказывает?! – взорвался Теофил.

И из рупора полилась ругань. «Звезда» настигла лодку. Казалось, что она хочет растоптать ее. Я плыл и чувствовал, как железная громада вот-вот наскочит на меня. Но я не оглядывался, старался не сбиваться с ритма, я перестал интересоваться всем, что происходит за моей спиной.

Вперед! Вперед!

Вскоре все утихло. Я почувствовал – «Звезда» исчезла. Лодка поравнялась со мной, и я увидел Давида Франгуляна. Он перегнулся через борт и сказал:

– Они уплыли. Велели следить за тобой… Вернутся к ночи.

Я посмотрел в сторону берега и увидел удаляющийся кораблик.

– К нам плывут двое. Они прыгнули со «Звезды».

Франгулян стал всматриваться в море.

Это Додо и Илиопуло!

Вскоре они подплыли и забрались в лодку.

– Мы с вами. Будем сменять на веслах… К черту Бобоквети, – проговорил Додо.

Грек Илиопуло взял у Франгуляна весла, налег на них, и лодка двинулась вслед за мной. Моя надежда и опора – интернациональная бригада: грек, армянин, русский и грузин напрягали мускулы и подбадривали меня, пели и в пении создавали общий ритм пловца и лодки.

Зашло солнце! Стемнело. Меня напоили горячим кофе.

К ночи заныли плечи, я почувствовал вялость, озноб. Савелий прыгнул в воду и в воде сделал мне массаж; мышцы ожили, я вновь приобрел уверенность и силы.

Я плыл под светом фонарика. Привлеченный светом, к лодке подошел ночной косяк ставриды. Рыба выпрыгивала из воды, делала в воздухе сальто рядом со мной.

Под утро море заволновалось. С берега сошел туман. В тумане мы услышали гудок «Звезды». На палубе стояла компания сонных кутил. Они молча смотрели на нас, ежась от утренней сырости. «Браво! Браво!» – услышал я голос Нестора.

Огромный красный диск солнца поднялся над далекими горами.

Вода стала прозрачной, окрасилась в изумрудные цвета. Был штиль. (Я вспомнил страшное утро отцовского заплыва: гигантские волны едва не утопили его.)

– Им надо поесть! – сказад Теофил.

Со «Звезды» спустили корзину с привезенными остатками бобокветского застолья. Но сидящие в лодке не приняли корзину.

– Дурачье, ешьте, вы же истощились.

– Спасибо, мы сыты, чтобы грести, надо быть налегке.

– Выпейте вина.

– От вина не откажемся.

Две бутылки красного распили из горлышка.

Грек запел. Со «Звезды» смотрели на поющую лодку. А я терял последние силы. Онемели ноги. Каждый взмах руки давался мне адскими усилиями. Как будто из тумана глядели лица гребцов: «Как ты себя чувствуешь?» Я не мог ответить им. Закрыл глаза и увидел Тамуну и себя – больного, в горячке, с высокой температурой. Тамуна снимала с меня мокрую от пота рубашку, я прислонился к ее большому телу, и мне было хорошо. О, как мне нужны сейчас сильные руки Тамуны. Они подхватили бы меня и вынесли на потийский берег.

– Виден Поти, – закричал кто-то.

Я открыл глаза. Я ничего не видел: соль разъела мне веки, будто тысячу кусочков битого стекла всыпали мне под зрачки. Но я почувствовал, как в мышцах появляется утраченная сила. Я преодолел «мертвую точку», о которой предупреждал меня Франгулян. Она посетила меня у самого конца заплыва.

Долой все «мертвые точки»! Да здравствует движение вперед! Мне хотелось кричать. Если бы я мог, как дельфин, подпрыгивать в воздухе и плюхаться в воду, подпрыгивать и плюхаться и так вплыть в Поти.

И в этот момент ликования судорога охватила обе мои ноги. Они окаменели, и я с каменными ногами шел медленно под воду. По правилам я не мог прикоснуться даже к борту лодки – это значило, что я прекращаю заплыв и схожу с дистанции. Но массаж в воде допускался правилами, и Савелий, прыгнув в воду, стал растирать мои ноги, но, увы, мышцы были безжизненны.

– Надо пустить кровь – это лучшее средство от судороги. Дайте иглу.

Савелий объяснил, где искать иглу, но ее не могли найти. Я греб, пытаясь удержаться на поверхности, но ноги, как пудовые гири, тянули меня вниз.

– Дайте нож!

Ножа ни у кого не было.

– Я укушу тебя!

– Кусай, Савелий!

Два глубоких укуса на икрах ног, струйки крови, окрасившие воду, – и судорога исчезла.

Поти, именуемый в древности Фазисом, к которому когда-то плыл легендарный корабль «Арго», теперь ждал меня.

И назло всем судорогам, всем «мертвым точкам», всем судьям-регистраторам, всем неверующим Несторам и Теофилам, всем хозяевам подпольных птицеферм, назло всем, кто пытался кастрировать мой дух ожирением, накоплением денег, ложью, мещанством (вспомнил записанные отцом чьи-то слова: «В болоте погибнуть так же легко, как и в море, но если море привлекательно-опасно, то болото опасно-отвратительно. Лучше потерпеть кораблекрушение, чем увязнуть в тине»), я плыл в водах потийской бухты.

За долгие тридцать часов я успел продумать всю свою прошлую жизнь. Она проходит перед вами.

Я вышел на берег. У меня подкашивались колени. Упав в объятия Давида, Додо, поддерживаемый Савелием и Илиопуло, я терял сознание.

Где-то на периферии своего зрения я увидел огромную женщину с ребенком. Моя Тамуна!

* * *

В потийской гостинице «Фасис», в номере с картиной Айвазовского на стене, с фикусом в кадке, с вентилятором, не способным развеять духоту, на кровати лежит голый мужчина. Тело его обмазано густым слоем китового жира. Он свалился спать, не успев его смыть. Он спит вторые сутки. У него красные, выеденные морской солью веки, растрескавшиеся губы. Он улыбается во сне. Рядом на стуле сидит красивая крупнотелая женщина. На соседней кровати спит младенец. Он тоже улыбается во сне. Женщина машет полотенцем над головами спящих, сгоняя с их лиц жужжащих комаров. За окном виднеется Черное море.

1980

Мед для всех

Краткое жизнеописание славного пасечника Ноэ Лобжанидзе

Родился Ноэ Лобжанидзе в 1881 году в крестьянской семье. Рос, пас свиней, овец. Был отдан в ученики священнику Сандро Метревели.

В двадцать лет Ноэ был красив, высок, мускулист, смекалист, не знал женщин, молился Богу.

Самая большая проблема для крестьян горного края в селе Верхняя Рача – это земля, пригодная для возделывания. Ее очень мало, и стоит она невероятно дорого.

Священник Сандро Метревели в своей проповеди говорил: «Люди готовы передрать друг другу глотки, из-за клочка земли деревня воюет с деревней, льется кровь. Из-за одной десятины земли точатся десять кинжалов, зернами смерти засеивается земля…»

Сандро Метревели посылает громы и молнии на сильных мира сего и предупреждает о скором пришествии нового потопа. Он строит во дворе церкви огромную лодку. Во время потопа в этой лодке он спасет всех несчастных, отвергнутых, обездоленных.

– Он сошел с ума!

– Его надо отстранить от церкви! – Слова эти произносят двое церковников высокого сана. Их прислали из Кутаиси посмотреть, что творит Сандро Метревели.

Похожая на скелет гигантской рыбы, стоит недостроенная деревянная лодка. Святые отцы медленно обходят ее. Ноги утопают в свежей стружке.

– Со своим учеником он с раннего утра уходит в лес. Они рубят деревья, свозят их сюда и строят этот ковчег! Ожидают новый потоп! – говорит сопровождающий их дьякон.

– А он пьет?

– Он трезвенник! Но проповеди его неразумны!

Устав от долгого обхода, священники сели на дно лодки.

Сандро Метревели и его ученика Ноэ Лобжанидзе отстранили от церкви. Но они продолжали строить свой ковчег. В жару, в дождь, в ветер неистово трудились они в одиночестве…

Крестьяне, для которых они возводили ковчег, не верили в их идею спасения. Крестьянам нужна была земля. Чтобы жить, кормить скот, кормиться самим.

Кто-то сказал: «За Кавказским хребтом, по ту сторону гор, много плодородных земель. И если нет возможности добывать хлеб на земле отцов наших, поселимся на новых землях».

Заколачивают окна и двери домов. В этих домах жили, росли, умирали. И дерево, и камень, и родник – все здесь родное. Они складывают на подводы свой жалкий скарб: мешки с зерном, домашнюю птицу в клетках, лопаты, косы, кувшины для вина.

Трудно бросить родной очаг.

Старуха в черном обходит двор, ставит горящую свечу у входа в дом, у входа в коровник, что-то тихо шепчет. Едут подводы. Молча смотрят люди на опустевшую деревню. Завыла забытая кем-то собака.

С высоты церковного холма глядят Сандро Метревели и Ноэ Лобжанидзе на вереницу двинувшихся подвод. Они остались одни в деревне – начатое дело надо завершить. Строится лодка. Брошенные собаки крутятся вокруг них…

Придавленный тяжелым стволом дерева, умирает Сандро. Ноэ сколачивает борта. Он обещал закончить, но однажды он разогнул свою спину, выпрямился и сказал:

– Для кого я строю лодку? Те, кого надо было спасти, ушли! Не себя же я буду спасать!

Бросив лодку, он вышел к винограднику, изнывающему без рук, срывающих спелые кисти. Так изнывает корова, у которой недоено вымя. Ноэ стал срывать виноград, давить его. Вино перебродило. Он залил его в большие бочки, нагрузил ими две подводы, на которых с покойным Сандро Метревели возил из леса бревна, и поехал в далекий Алагири к новым землям.

Когда он приехал в Алагири, три дня длилось веселье, пили родное вино. Пьяные смеялись и плакали от тоски. Не так-то радостно сложилась жизнь на новых землях. Соседи – ингуши, осетины – косо глядели на рачинцев, людей другой веры, осевших у них под боком. Участились кровопролитные стычки.

В деревню приехал вербовщик рабочей силы и сказал, что есть такая страна Америка, там можно заработать большие деньги. В деревне решили, пусть поедут мужчины года на три-четыре, скопят деньги. Когда они приедут, деревня вернется в Рачу и на эти деньги купит много десятин земли – и все заживут счастливо…

Перед отъездом крестьяне собрались у вербовщика выяснить, кто что может делать в Америке. Этот умеет печь хлеб, этот каменщик, этот кровельщик, этот кузнец…

– Найдется для вас работа! – обнадежил вербовщик.

– А я священник… Чем же мне зарабатывать?

– Проповеди там не нужны…

Ноэ стоит в растерянности.

Хромоногий крестьянин рассмешил всех:

– Вчера, когда мы с Ноэ встали из-за стола и пошли в огород отлить, он расстегнул штаны, и я увидел такой инструмент… аж испугался. В Америке он им заработает огромные деньги…

Хромоногий оказался провидцем.

В нью-йоркском приемном пункте иммигрантов на обнаженного Ноэ Лобжанидзе смотрели врачи медицинской комиссии с нескрываемым восхищением.

– Великолепный образец кавказского самца! – сказал санитар Джеймс Конклин, заполняя иммиграционную карточку Ноэ.

Он позвонил своему брату доктору Каролу Конклину, известному специалисту по женским болезням, директору лечебницы бездетных богатых американок, и тихо зашептал в телефонную трубку:

– Я нашел то, что ты ищешь!

Три года работал Ноэ Лобжанидзе в лечебнице доктора Конклина лодочником. Директор звал его «мое тайное оружие в борьбе с бездетностью». Он сам подбирал пациенток, с которыми Ноэ уплывал на небольшой остров, где росли душистые травы. Женщины, потерявшие надежду на зачатие в многолетних супружеских объятиях, падали в эти травы вместе с чудесным исцелителем Ноэ Лобжанидзе.

Пять-шесть рейсов в день совершал Ноэ на этот «остров любви». Деньги, и изрядно большие, получал он от доктора Конклина. Ноэ не тратил их и хранил для нужд далекой рачинской деревни.

Его друзьям, приехавшим в Америку, не везло. Хашная, которую открыли рачинцы в Лос-Анджелесе, не пришлась по вкусу американцам, и ее закрыли. Работа на каменноугольных шахтах давала возможность жить впроголодь. Многие вообще не находили работы и скитались по Америке в поисках мелких заработков.

Рачинская колония решила вернуться на родину. Разыскали Ноэ, который в это время жил в Голливуде и был возлюбленным второсортной звезды немого кино. Ноэ принял решение своих соотечественников и на свои деньги купил многим из них билеты на обратный путь домой.

Сотни американок различных национальностей, возрастов, цвета кожи, плача, прощались с ним в порту Айленд-Бич в 1920 году, когда уезжал он назад в Грузию. Женщины кидали ему серпантин, и эти цветные нити было последнее, что связывало их с Ноэ Лобжанидзе, кометой любви, так недолго горевшей на американском небосклоне.

В Алагири рачинцы добирались год от Тихого океана, через всю Россию, охваченную революцией. На Северном Кавказе окопались обломки бывшей Российской империи. Они разжигали ненависть и братоубийственные войны между маленькими кавказскими народностями.

Огненное кольцо сжималось вокруг Алагири. Мусульмане хотели сжечь и истребить христианрачинцев, поселившихся на их землях. Ноэ попал в бурный водоворот событий. Он встал во главе военного оборонительного отряда. В это время Вторая Красная армия шла на Кавказ. Надо было прорваться к ней и просить о помощи погибающей деревне.

Три раза пытались рачинцы проскочить мимо мусульманских постов. Их разбивали наголо, бросали мертвые тела в речку, и мертвецы плыли к деревне. Отчаяние овладело всеми.

В четвертый раз попытался прорваться сам Ноэ. Это удалось ему. В простреленной шинели предстал он перед Орджоникидзе и рассказал ему о трагедии рачинского села.

На другой день две сотни красноармейцев были отданы Ноэ. С ними вошел он в Алагири.

Загрузившись в подводы, рачинцы отправились к своим исконным землям.

По горным тропам и ледникам шли они назад. Родную землю целовали и не могли нацеловать ее. Сколько горя, сколько невзгод, сколько потерь понесли эти люди.

Организовывались земельные коммуны. Первым председателем был избран Ноэ Лобжанидзе. Своей безудержной энергией, своей фанатичной любовью к людям деревни он заслужил доверие. Дни и ночи, не зная сна, покоя, возводил он хозяйство коммуны. Он суров и резок, он красноречив, многие идут за ним, но многие копят злобу. Темные силы решили скинуть строптивого председателя. Они нашли аргумент против него – он бывший священник, как можно доверять ему? Появилась статья в местной газете, ругающая и поносящая его деятельность и его прошлое. Ноэ опутывают паутиной лжи, несправедливости. Она парализует его деятельность, лишает энергии…

Ноэ не выдержал, устал, сломался. Его отстранили от дел.

Приехал молодой карьерист, аккуратный, в круглых очках, с набриолиненными волосами. На глазах Ноэ разваливается его детище, которое выстроил он своими руками, которому отдал все свои силы.

Ноэ уединяется, закрывается от всех.

И тут он встретил свое счастье – женщину, и женился на ней. После Америки он не имел женщин. Сейчас, впервые полюбив, он, Великий Самец, завоеватель всего Тихоокеанского побережья, в которого была влюблена звезда немого кино Франческа Бертини, которая сбежала к нему со съемок экзотического боевика «Затерянные во мраке» и неделю не вставала с кровати гостиницы в пригороде Лос-Анджелеса и шептала: «Ноэ, я твоя!» – этот Ноэ сейчас оказался бессильным мужчиной перед молодой рыжеволосой Ксенией Метревели.

Рано утром после несостоявшейся брачной ночи он вышел из дому и удалился в горы. Неделю, блуждая в одиночестве, спал на земле, мок под дождем. В сорок четыре года ему не хотелось жить… Был вечер, когда он услышал тихий шорох за своей спиной. Ноэ оглянулся и увидел огненный шар, медленно плывущий по воздуху, рассыпая электрические искры. Ноэ понял, что это – шаровая молния.

Молния плыла к нему. Он был единственный на склоне холма предмет, притягивающий ее, и молния столкнулась с ним. Но вместо взрыва, который должен был погубить Ноэ, молния тихо вошла в его тело. Пройдя по внутренностям, она вышла из пальцев ног, слегка опалив траву. Ноэ стоял с закрытыми глазами. Он был жив. В ушах звенело. Потом звон прекратился. Первая мысль в голове была вернуться в дом. Он побежал.

Какие-то силы скинули тяжелый камень с его души, высвобождая силу и энергию.

Он нашел Ксению на кухне среди медных котлов. Ксения варила сливовое варенье. Он уволок ее в спальню, она не успела даже смыть с рук липкий сливовый сок… Когда ослабевшая от неистовой любви Ксения вернулась на кухню, в медных котлах варенье выкипело.

А Ноэ шел деревенской улицей, ступая по лужам и хлипкой грязи, с единственным желанием – найти председателя и при всех ударить его. И он это сделал.

Он нашел председателя во внутреннем дворике столовой коммуны. Когда-то Ноэ открывал эту столовую, до сих пор висели у входа красные полотнища с лозунгами, призывающими к мировой революции. Сейчас здесь сидела подвыпившая компания во главе с тамадой – председателем коммуны.

От удара Ноэ, тяжелого, сокрушительного, председатель пролетел три-четыре метра и свалился под стулья соседнего столика. Ноэ уже уходил со двора столовой, обернулся и увидел, как председатель встал на ноги, снял с глаз свои круглые очки, сложил их в карман френча и пошел к нему решительной походкой опытного кулачного бойца.

Ноэ получил удар такой силы, что его большое, грузное тело сбило забор. Председатель в один прыжок оказался около него, замахнулся ногой, обутой в офицерский сапог. Ноэ не смог защититься от первого удара, но от второго он увернулся и вскочил на ноги.

Два председателя, бывший и нынешний, жестоко бились посреди деревни. Вся деревня сбежалась на это зрелище. Мужчины пытались их разнять, но безуспешно.

У набриолиненного, худосочного на вид карьериста из райцентра оказались мощные кулаки, валившие Ноэ с ног при каждом ударе. Но Ноэ каждый раз вставал, пренебрегая адской болью. Он не мог позволить на глазах всей деревни, ради которой он столько перенес: и путешествие в Америку, и кинжалы чеченских националистов, и холод в ледниках Кавказа, когда сопровождал караван беженцев в Рачу, и голод первых лет, и неверие в идею зарождающейся коммуны, – он не мог позволить себе проиграть эту битву.

Дрались до темноты. Оба выдохлись, но ни один не сдавался. Деревня молча следила за ними. Однообразие ударов утомило зрителей, женщины разошлись по дворам, уводя маленьких детей. Мужчины продолжали смотреть на дерущихся, которые отошли к окраине деревни и вышли в поле. Там их застала ночь. Дерущиеся уже не различали друг друга, глаза, залитые кровью, не находили противника…

– Завтра утром ты придешь сюда! – услышал Ноэ слова председателя.

Всю ночь Ксения обмывала раны на голом теле мужа. Утром, в густом тумане, окутавшем деревню, Ноэ шел туда, где была назначена встреча с председателем. Долго стоял в одиночестве, от сырости и холода ныли разбитые кости.

Он собирался уже уходить, когда заметил две фигуры. К нему шли два милиционера из районного центра.

По единственному в деревне телефону председатель ночью позвонил в Они, и прибывшие милиционеры забрали Ноэ Лобжанидзе прямо с покрытого туманом поля.

Только через двенадцать лет вернулся он в деревню. Ксения, имевшая одну ночь любви, родила двойню, мальчиков Сандро и Захария. Pастила их одна до сeми лет. Однажды, срывая мальчикам груши, она упала с дерева, сломала шейные позвонки, она умерла.

Мальчиков воспитывали дальние родственники.

Ноэ приехал в деревню с девочкой, о матери которой он никогда ничего не говорил. Девочка говорила по-русски, потом научилась произносить грузинские слова.

Врага Ноэ давно уже не было в деревне – он был переведен куда-то, говорили, на повышение.

Ноэ стал работать конюхом на колхозной конюшне. Ходил только в кузницу и к дальним родственникам, где росли мальчики. Он состарился. Часто спал вместе с лошадьми на конюшне. Дочь он очень любил. Нередко они садились на любимую лошадь Генриетту и шагом объезжали окрестности деревни. Ноэ учил дочь петь рачинские песни, и они в два голоса пели.

В лучах заходящего солнца, покачиваясь на лошади, крепко-крепко прижавшись друг к другу, они были счастливы – пятидесятишестилетний Ноэ и его шестилетняя дочь Тасо.

Началась война. Ноэ попросился на фронт. Ему отказали – стар. Молодежь уходила из деревни с песнями. Всем казалось, что война – это загородная прогулка, что немцев можно прогнать одним пинком в зад, как чужую свинью, забежавшую в огород.

Опустела деревня.

Горе – в виде велосипедиста-почтальона – стало все чаще и чаще посещать деревенские дворы. У почтальона был помощник, хромой и придурковатый.

В день, когда прибывала похоронка, почтальон сажал на велосипед своего помощника.

Сердце обрывалось у каждого, когда на вершине холма появлялся велосипед с помощником почтальона. Образ надвигающейся смерти воплотился в этом глупо ухмыляющемся человеке. Каждый тихо шептал: «Боже, пронеси его», – и каждый облегченно вздыхал, когда смерть проезжала мимо его двора.

Оставшаяся без мужчин деревня вспомнила о первом председателе коммуны. Он встал во главе колхоза. Самозабвенно бросился Ноэ в хозяйственные дела. Старая пружина не заржавела, он делал все, что требовал далекий фронт.

В деревню приехала группа артистов театра. Был показан агитспектакль.

Санитарки выносили раненых с поля боя.

– Для спасения солдат нужна ваша кровь. – Слова эти хором прокричали в зал молодые артисты.

Опустился занавес. К Ноэ подошел человек и объяснил, что он представитель медицинской бригады, надо на добровольных началах собрать кровь жителей деревни. Человек печальным голосом говорил, что у него план по сдаче крови, а крови мало.

– Кровь будет, – сказал Ноэ.

И первый на глазах деревни отдал три донорские нормы. Литр крови из обеих рук Ноэ перелился в стеклянные баллоны медбригады.

Вся деревня отдала кровь фронту. Агитбригада уеха ла. Обескровленные, ослабевшие, с трудом передвигаясь, разошлись крестьяне по дворам. Ноэ на несколько дней отменил полевые работы. Все отлеживались, набирались сил, но каждый был счастлив, что его кровь вольется в тела раненых солдат на далеком поле битвы. Потом в деревню приехал человек из райцентра. В торжественной обстановке были вручены грамоты общества Красного Креста и Красного Полумесяца и патефоны в красных футлярах.

В доме Ноэ росло трое детей – мальчики-близнецы и их сестра Тасо. Дети взрослели. Они уже вместе с отцом выходили на посев, покос, молотьбу…

Колхозных овец стали загрызать волки. Волки в вой ну обнаглели, почуяв, что безнаказанно могут бесчинствовать: охотников, способных их наказывать за преступления, нет.

Большая стая кружила в окрестных лесах деревни. Волки загрызли двух коров, пробил смертный час и Генриетты – любимой лошади Ноэ и Тасо.

Ноэ собрал мужчин, способных на охоту, и война волкам была объявлена. Шесть старых рачинцев выстаивали по ночам в засадах. Они видели большие тени волков, трусцой бегущих по пригорку, освещенному лунным светом. Они гнались за хищниками, но тщетно. Каждая вторая ночь приносила печальные вести. Силы были неравны. Ноэ и его люди падали от усталости и беспомощности в борьбе с волками.

И в это время к Ноэ пришла старуха Домна.

– Я прогоню волков! – сказала Домна.

Ноэ знал, что она колдует: отводит дурной глаз, лечит любую хворь и умеет говорить с птицами и зверьем.

Старуха велела Ноэ взять ее ночью туда, где видел он волков. Это была странная ночь; расскажи о ней кто б другой, Ноэ не поверил бы.

Они вышли на пригорок, где Ноэ видел волчьи стаи. Старуха постелила на землю шаль и села. Вдруг она завыла. Протяжно, по-волчьи. Когда она умолкла, наступила долгая тишина. Откуда-то издали послышался волчий голос. Старуха вновь завыла. На какой-то новой ноте. Волки ответили.

Ноэ, пораженный, слушал. Несколько волчьих голосов, уже не воющих, а как-то лающих, слышались вблизи от них.

Старуха, видимо, их зазывала к себе, так как на пригорок вышло несколько волчьих фигур. Ноэ непроизвольно для себя сел на шаль. Монолог старухи состоял из ритмичных гортанных звуков. Волки заскулили. Они кружили у ног старухи, подбираясь к самой шали. Ноэ чувствовал их горячее дыхание. Он онемел от страха. Ему хотелось закрыть глаза и не видеть то, что происходит…

Старуха смолкла. Волки стали отходить. Последняя пара светящихся глаз исчезла в кустах – и вновь наступила тишина.

Старуха обернулась и сказала:

– Они больше не придут!

С той ночи волки оставили эти края.

Когда старухе пришла похоронка на внука, Ноэ пошел к ней. На балконе плакала невестка старухи. Домна сидела в комнате и мяла в руках воск. Пчелиный рой кружил над ее головой. Старуха не обращала на пчел внимания и сосредоточенно лепила из воска человеческую фигуру.

– Я убью Гитлера! – сказала она.

И Ноэ поверил ей. Он поверил, что старуха может послать на Гитлера проклятие и оно пронесется с быстротой молнии за тысячи километров в далекую Германию и там настигнет его, ворвется в его сердце – и упадет он бездыханный. Ноэ стал посещать дом старухи.

Он жил двойной жизнью. Днем занимался хозяйством колхоза, бывал всюду: на виноградниках, на кукурузных полях. Во дворе церкви, где когда-то он строил ковчег, сейчас разводили шелковичного червя. Шелк нужен был кутаисской парашютной фабрике.

Зычный голос Ноэ слышен был повсюду. Его крепкую, не поддающуюся старости фигуру можно было увидеть на каждом участке колхозного хозяйства. Он умел организовывать людей на труд. На собраниях он произносил пламенные речи. Стоя под плакатом «Что ты сделал для фронта?», он был похож на человека, сошедшего с этого плаката.