Текст книги "Пловец (сборник)"

А теперь о подвигах отца!

В нашем семейном альбоме есть старая фотография: кони сбились в кучу, на переднем плане в седле сидит юноша, голый по пояс, – это отец. На другой фотографии отец на летном поле, за спиной трепыхается белый пузырь парашюта. А вот пирамида. Повзрослевший отец на плечах держит шесть человек, все улыбаются. Странно, что улыбается и отец, держа на себе такой груз.

Отец любил хвастаться своей силой и своими необычайными приключениями.

Однажды он прыгнул с самолета и обнаружил в воздухе, что парашют не раскрылся. Он камнем летел к земле, но сориентировался и нацелился на большое дерево. Ворвавшись в его листву, сбив множество веток, отец упал на землю. Не знаю, можно ли верить его словам, но он встал, встряхнулся, отер кровь с рассеченной губы и прихрамывая пошел к летному полю.

В другой раз он на спор велел запереть себя в холодильнике батумской бойни на всю ночь. При температуре минус восемнадцать он находился один в полной темноте. Утром, когда открыли холодильник, нашли его голым, от тела поднимался горячий пар, в руках он держал свиную тушу. Оказывается, когда за ним заперли двери, он стал снимать свиные туши с крючков и перевешивать их. «Мне стало жарко, я разделся, потому что, когда отдыхал, одежда леденела и мешала двигаться».

Я мог бы рассказать о других его подвигах: например, как он прыгнул с подъемного крана батумского порта в море (но в сравнении с нераскрывшимся парашютом, это более чем заурядный подвиг) или о том, как он два дня дрался с финским матросом, кулаки которого, как две кувалды, сокрушали батумцам челюсти, пока танкер заливался нефтью. Финн напивался на набережной и гулял в свое удовольствие, обзывая батумцев трусами. За честь города вступился один, но финн закинул его в кусты, второй оказался в тех же кустах, третий очнулся от нокаута после сорока минут искусственного дыхания.

Позвали отца: кто-то должен отстоять доброе имя батумца. Отец сел в фаэтон, выехал на набережную, проехал мимо разъяренного быка, оглядел его с головы до ног, велел развернуть фаэтон и, поравнявшись с финном, попросил его прокатиться с ним за город. Финн оценил вежливое приглашение, молча сел рядом с отцом, и они поехали…

Жители города, кто на чем мог, проследовали за ними. Друзья финна сидели вместе с батумцами в машинах, в фаэтонах.

Первым ударил отец, финн закачался, но не упал, отец ударил вновь, но вот он сам пропустил страшный удар и свалился. Финн стоял над ним и улыбался. Отец встал. Драка продолжилась.

Бесконечное количество ударов наносили они друг другу. Пьяный финн тяжело дышал. Иногда он жестом просил тайм-аут, садился на землю и отдыхал. Драка превратилась в своеобразный бокс со множеством раундов.

Никто из соперников не мог завершить бой нокаутом, который был бы исходом драки, ее финалом. Качаясь, еле стоя на ногах, они все-таки находили в себе силы нанести очередной удар.

Стемнело. Зрители развели дерущихся. Кто-то предложил всем поехать в ресторан «Поплавок» – салютировать шампанским битве гигантов. Но финн и отец отклонили ничью. Назначили час встречи завтра на этом же месте.

Драка второго дня была точной копией предыдущей драки, только финн, трезвый как стеклышко, на этот раз дважды сбил с ног отца, а отец смог три раза бросить его на землю. Но ни один из них не оставался лежать повергнутым, бездвижным, они мгновенно вскакивали, разве что последний раз, перед тем как встать, финн долго стоял на коленях: то ли думал о чем то, то ли молился с закрытыми глазами, – но он все же поднялся и мощно ударил отца в живот, отец повис на финне, у которого не было сил оттолкнуть отца, добить его. Так, повиснув друг на друге, они топтались в долгом странном танце.

Зашло солнце. Зрителей утомило следить за этой танцующей парой. «Поехали в „Поплавок“», – вновь предложил кто-то. «Завтра на этом же месте», – еле ворочая языком, прошептал отец.

На третий день финн не явился. Прождав час, отец поехал к пристани.

Финский танкер поднимал якорь. На палубе стояли матросы. Увидев отца, они зааплодировали ему. Финн-гигант скинул с себя рубаху, завернул в нее какой-то предмет и метнул. В руках отца оказалась бутылка джина.

Заняв у друзей денег, отец велел принести ящик шампанского. Когда приволокли его, танкер был отделен от берега широкой полоской воды! Батумцы кинули несколько бутылок. Три из них были пойманы на палубе, одна ударилась о борт танкера, разбилась, что вызвало смех и ликование матросов. Батумцы откупоривали оставшееся в ящике шампанское, финны свои бутылки.

Танкер дал гудок. Жестами все желали друг другу счастья и удач.

В тот год началась война с белофиннами. А через два года отец ушел на Великую Отечественную.

Я мог бы не упоминать еще один подвиг отца, тем более что он окончился для него весьма плачевно.

Весной сорок первого года, перед самой войной, в Батуми приехала цирковая группа борцов-профессионалов.

Когда-то профессиональная борьба, знавшая таких корифеев, как Поддубный, Педерсон, Ги Перра Хамсин, Хотивари, Канделаки, Сихарулидзе, Андра Лилойский и другие, которым рукоплескали Париж, Москва, Одесса, Тифлис, – эта цирковая борьба доживала свой век; старые борцы, похожие на динозавров, разъезжали по провинциальным городкам. Выходили на арену, выкрикивая в зрительный зал свои громкие фальшивые титулы. «Чемпионы чемпионов», «смертельный удав», «брюссельский удушитель», «человек-маска». боролись между собой, зарабатывая на хлеб насущный.

В Батуми борцы выступали в городском цирке, их было шесть человек, днем они ходили на базар, покупали ставриду, лук, подсолнечное масло и жарили рыбу на сковородке в гостиничном номере. За это их ругала администрация, но они не обращали на нее внимания. Шесть огромных мужчин съедали в день полтонны рыбы.

Вечером они наряжались в пестрые трико, зрителей было мало.

Однажды один из борцов предложил выйти кому-нибудь из батумцев и сразиться.

Вышел мой отец. И на удивление легко повалил борца, припечатав его к ковру.

Отцу был вручен билет на следующее представление с предложением бороться с более сильным борцом. Интерес к этой схватке увеличил число зрителей.

В афишах появилось имя моего отца. Он получил кличку Батумский Буйвол.

Отец побеждал подряд всех профессионалов. Он был меньше их весом, в трико он выглядел легким кузнечиком на фоне двухсоткилограммовых малоподвижных борцов. Было впечатление, что на арене отец передвигает тяжелые дубовые шкафы. Цирковое представление давало полные сборы. Город только и говорил о битве Давида с шестью Голиафами.

Последний был самый огромный, самый старый, самый грозный «чемпион чемпионов» Любомир Богомолов.

Была весна, но Любомир ходил по Батуми в пальто. Казалось, что его гигантские кости все время мерзнут, длинный шарф, обмотанный вокруг шеи, был закинут за спину. Батумские мальчишки, толпой ходившие следом, когда он появлялся на улице или на базаре, привязали к шарфу тунца, весом полпуда. Борец вроде и не заметил этой злой шутки и, к удовольствию мальчишек, прошел с тунцом, болтавшимся за спиной, через весь город до гостиницы. На другой день он нес за спиной камбалу.

Вечером «чемпион чемпионов» схватил отца, поднял в воздух и стал сжимать его. Это было страшное зрелище. У отца, как у той камбалы, глаза вылезли из орбит.

Любомир Богомолов и не старался кинуть отца на ковер. Он просто сжимал его. Зал затих, следя за безуспешными попытками своего героя высвободиться из железных тисков. И вдруг все услышали, как герой протяжно пукнул. Я подобрал самое безобидное слово, хотя оно не самое точное: шум, с каким вырвался из отца воздух, надо назвать другим, более нецензурным словом.

Любомир Богомолов как бы дирижировал этим звуком, он зажал отца, а отец звучал протяжно, беспрерывно. Так лошади пердят (вот оно, это слово), когда поднимаются в гору тяжело нагруженные, от этого им легче идти. Наверно, и для моего отца в тот момент это было единственным облегчением.

Дожав отца до полуобморочного состояния, «чемпион чемпионов» опустил его на ковер.

В этот вечер, упаковав чемоданы, борцы уехали из Батуми, их гастроли закончились.

Город не успел вдоволь посмеяться над злополучным происшествием: произошло это в мае, а в июле отец одним из первых уехал на фронт. В конце войны, где-то на Дунае, он встретил одного из шести борцов-профессионалов; они лежали в госпитале, оба были контужены. Борец сознался отцу, что группа в каждом городе, куда она приезжала, брала «подсадную утку» – здорового парня из местных, – тогда разгорался интерес к их выступлениям. А то, что сделал с ним Любомир Богомолов, мог сделать каждый из них. Проигрывали они ему специально, чтобы увеличить в городе ажиотаж.

Отец возмутился, предложил борцу честную борьбу в палате госпиталя. Борец со смехом отказался. Отец настаивал, горячился, его перевели в другую палату.

С фронта отец вернулся награжденным несколькими орденами, слабым и уставшим. Но вскоре он набрал свои былые силы, правда, былых разгульных подвигов уже не совершал. Лишь одну впившуюся в душу занозу не смог он извлечь из себя, все эти годы она мучила его – когда он был мальчиком, когда он вырос в гордеца, никому ни в чем не уступающего, когда он воевал, был сапером, подорвался на мине, чудом остался жив, – заноза эта крепко сидела в нем, называлась она «заплыв Батуми – Поти».

Начав вновь работать в спорткомитете, инструктором по плаванию, он беспрестанно подбивал Исидора Буадзе, председателя спорткомитета, на организацию заплыва. Трудно объяснить, почему Буадзе был глух к этой идее. Может, и он не верил в силы сорокалетнего, контуженного на войне человека.

Пришла инструкция свыше об устроительстве массовых народных заплывов. Отец с энтузиазмом взялся за их организацию, и нынешний заплыв был четвертым.

Хрусталев-Серазини

И вот сейчас отец вел разговор со знаменитым чемпионом Хрусталевым-Серазини, который молча слушал исповедь отца.

– Я должен проплыть эти шестьдесят километров.

Хрусталев-Серазини знал уже все об отце, о Дурмишхане Думбадзе.

Давно кончился обед на лодочной станции. Двое мужчин шли вдоль берега моря.

– Пойдем ко мне, выпьем «Изабеллу»!

Они сидели во дворе нашего дома.

– …то что ты силен как буйвол, это еще не все. Для сверхмарафона нужна специальная тренировка, я тебе объясню, как ты должен готовиться…

Я сквозь сон слышал их голоса.

Они еще не раз сидели под электрической лампочкой, вокруг которой кружились ночные бабочки, пили вино и вели разговор о деле, самом для отца значимом.

Хрусталев-Серазини оказался человеком дела. Недаром его звали Серазини-торпеда. Он протаранил Исидора Буадзе, он позвонил в Тбилиси в республиканский спорткомитет. Отец, попав в водоворот его энергии, зарядившись ею, сам поехал в Тбилиси, добился организации заплыва, вернулся радостный и счастливый.

– Через месяц плыву!!!

Хрусталев-Серазини остался в Батуми по двум причинам, одна из них – подготовка заплыва отца, другая – красавица Лала.

На улице Розы Люксембург по вечерам раздавались итальянские арии: Хрусталев-Серазини завоевывал сердце заики, с трудом говорящей по-грузински и с еще большим трудом по-русски. Но ее божественная внешность давала ей право молча созерцать всех говорунов, всех певцов, всех красавцев, увивающихся вокруг нее, как пчелы.

Хрусталев-Серазини был особым ухажером. Он не дарил ей цветов, он принес в ее дом подарок, уникальный для того времени предмет, – «чудо-печь», в которой можно было печь пирожные, торты, бисквиты. Мать Лалы была в восторге.

Вскоре Хрусталев-Серазини принес в дар первый в Батуми электрохолодильник, это было еще большим чудом. Потом появился торшер, с огромным шелковым абажуром, сейчас он выглядел бы апофеозом безвкусицы, но в конце сороковых годов торшер из мрамора и бронзы смотрелся как творение рук Праксителя.

Хрусталев-Серазини быстро вырвался в лидеры группы претендентов на руку и сердце божественной заики.

По ночам перед домом Лалы появлялась тень Антона Антадзе. Художник лил слезы и горестно вздыхал. Однажды он взобрался на магнолиевое дерево и обнаружил в листве меня, тоже плачущего.

На другой день была назначена помолвка, а через месяц должна была состояться свадьба, после которой Серазини-торпеда увозил Лалу из Батуми.

Прошло уже много лет; вспоминая великого пловца, я никак не могу разобраться и понять, что он был за человек. Он был добр, романтичен, любил широкие жесты, но почему во время заплыва он ударил отца веслом по голове? После того как был прерван заплыв, все говорили, что Хрусталев-Серазини был прав, что он спас отца от верной гибели. Но отец сказал: «Мой друг мне изменил».

Вот как это все произошло.

Заплыв начался в десять часов утра, еще задолго до его начала сотни зрителей заполнили батумскую набережную. Люди стояли на балконах домов, на верандах санаториев, на пляжах, мимо которых должен был проплыть отец.

Старт был дан с того самого места, откуда когда-то ушел в заплыв Дурмишхан Думбадзе.

Легко, ритмично плыл отец рядом с сопровождающей лодкой, в которой сидели гребцы. Чуть в стороне от лодки плыл прогулочный катер. На палубе под полосатым тентом собралось общество во главе с Хрусталевым-Серазини. Были Исидор Буадзе и другие представители спорткомитета, судья-регистратор из Тбилиси, женщина, согревающая обед для пловца. Хрусталев-Серазини, красивый, помпезный, смотрел в подзорную трубу. Рядом с ним стояла Лала в белой панаме, на ней – ожерелье из крупного жемчуга, она незаметно от всех целовала великого пловца в плечо. Это видел Антон Антадзе. Судорожно сжимая поручни, он сдерживал себя от прыжка в воду. Я сидел около дымохода и смотрел на отца в подзорную трубу, привезенную дедом с русско-японской войны.

Первые пятнадцать километров проходили при благоприятных условиях, попутном ветре и были пройдены отцом за 6 часов 40 минут. Он принял первую порцию еды. Отец в воде, с лодки ему лили бульон в резиновый шланг, конец которого отец держал во рту. Во время остановки пловца катер подошел к нему вплотную. Вое перегнулись с палубы и смотрели, как отец ест. Хрусталев-Серазини говорил в рупор лестные слова о хорошем темпе, о быстром времени. Он подбадривал отца. На катере включили музыку. Мощный бас Поля Робсона стелился по морокой воде.

После обеда подул встречный ветер, он задерживал продвижение вперед. Над морем сгущались сумерки, и южная ночь, как темное покрывало, окутала воду и берега. На лодке включили электрический прожектор. Сильный свет освещал ночное море. Гребцы сменяли друг друга. Отец плыл.

Вдруг из темноты выплыла чья-то лодка, в ней сидела подвыпившая компания. Она приветствовала отца и чуть не утопила его, так как в лучах прожектора не разглядела голову плывшего. Это были кобулетские отдыхающие. Они вышли в море с бурдюком вина. Долго ждали, много выпили, и сейчас, навеселе пропев хорал и пожелав счастливого плавания первому грузинскому марафонцу, они уплыли к кобулетскому берегу.

Когда лодка отплыла, кто-то из пьяных крикнул отцу: «Зачем тебе это нужно! Глупости все это! Садись к нам в лодку. Мы пьем, мы веселимся!» На него зашушукали его же друзья. Он замолчал. Лодка исчезла.

На каждом пятнадцатом километре в воду опускали сигнальный буек. Ко второму из них отец подплыл к часу ночи. Первая половина дистанции пройдена за 14 часов 45 минут. Если вторую половину он проплывет в таком темпе, то он повторит время Серазини-торпеды и может даже улучшить его.

Я смотрю на отца. В кружке подзорной трубы я вижу его лицо, оно сосредоточенно и спокойно.

Неожиданно для себя я заснул. Проснулся от холода. Светало. Тускнели звезды. С гор дул холодный ветер, он нагнал на море туман.

Темным пятном виднеется лодка, скрытая серой пеленой тумана. Как там отец? Неужели ему не холодно? Ведь его голое тело покрыто лишь тонким слоем китового жира.

С борта лодки раздался звук колокола, это значило, что пловец остановился для еды. Катер подплыл к лодке. Спустили термос с горячим чаем. Отец поднял глаза, увидел меня и улыбнулся усталой улыбкой. Он плыл всю ночь. «Мне было мучительно холодно. Тепло сохранилось лишь возле сердца» – так вспоминал он эту ночь.

Взошло солнце, осветило воду, она стала прозрачной. Отец плыл медленно. Видно было, что он очень устал. Подул сильный ветер. Море стало тихо бормотать. То тут, то там образовывались гребни большой высоты. Их пенящиеся вершины надвигались на пловца. Стало трудно грести лодку.

На катере все тревожно сбились в кучу. Морская болезнь овладела божественным лицом и телом Лалы. Ее безостановочно мутило, с трудом передвигаясь по палубе, она шла к корме и там изливала из себя зеленую мутную жижу.

Свинцовые тучи нависли над разбушевавшимся морем. Засверкали молнии, сильные раскаты грома сотрясали воздух, сливаясь с шумом прибоя. На воде стоял сплошной грохот. Волны швыряли лодку как щепку, ежеминутно угрожая ее опрокинуть.

Отец то исчезал в глубоких провалах волн, то появлялся на гребнях. Каким-то сверхусилием нервов и мышц он продолжал движение. Оставалось еще километров шесть-семь. Но сопровождение пловца становилось невозможным. Волны стали заливать лодку, гребцы надели спасательные пояса. Ветер относил лодку и пловца в открытое море. «Надо прекратить заплыв», – сказал Исидор Буадзе. Тбилисский судья-регистратор настаивал на этом. Хрусталев-Серазини молчал. Он, вглядываясь в горизонт, где виден был Поти, передал рупор Исидору: «Приказывайте». Исидор прокричал отцу о прекращении заплыва. Тот вроде и не услышал. Продолжал плыть.

Исидор крикнул гребцам, чтобы они остановили отца и силой втащили его в лодку. Воспользовавшись моментом, кто-то схватил отца, но он вырвался. Его опять схватили, но, намазанный жиром, он выскользнул из рук гребцов.

С лодки крикнули: «Он говорит, что видит Поти и не может прекратить заплыв».

На палубе молчали.

Отец не сдавался. Но продвижение вперед было равно нулю. Огромные волны опрокидывались на отца, он стал надолго исчезать под водой.

Хрусталев-Серазини взял из рук Исидора рупор и отчеканил гребцам приказ: «Бейте по голове веслом и тут же втаскивайте в лодку».

Может, это и было самым верным решением в создавшемся положении, но смотреть, как началась охота за сбегающим от лодки отцом, без слез я не мог. Наконец его настигли, ударили веслом. Потерявшего сознание подхватили на руки и втащили в лодку. «Плывите к берегу».

Я видел, как отец лежал с закрытыми глазами. Двое свободных от весел гребцов держали его на случай, если он придет в себя и попытается выпрыгнуть за борт.

Вот он открыл глаза, но не шелохнулся. Потом он повернул голову и посмотрел в сторону Поти.

На пустынном пляже поселка Григолети, в шести километрах от финиша, лодка с трудом прибилась к берегу.

Катер, ныряя носом в волны, шел к потийскому порту, где среди гор марганцевой руды трепыхался по ветру красный транспарант: «Привет участникам заплыва Батуми – Поти».

Отец проплыл пятьдесят четыре километра за 30 часов 12 минут. Это был своеобразный рекорд республики. Но во всех справочниках, в таблицах результатов плавания на дальние расстояния в СССР, указано, что отец сошел с дистанции, не доплыв шести километров до финиша. В некоторых из справочников сказано, что заплыв был прерван ввиду сложнейших метеорологических условий, что пловец проявил колоссальную выносливость, настойчивость, мужество, что он потерял в весе за время заплыва семь килограммов.

Но отец потерял не только семь килограммов веса – из его сердца что-то исчезло. Что-то потерялось, и на месте исчезнувшего, потерянного образовалась зияющая пустота.

Отец не пошел на свадьбу Хрусталева-Серазини. Не вышел провожать его на вокзал, когда поезд увозил счастливых новобрачных в свадебное путешествие в Москву, в Ленинград, а потом в родной город Хрусталева-Серазини, Хвалынск, на Волге.

Я был на вокзале, Лала была похожа на принцессу из сказки Андерсена, принц усадил ее в международный спальный вагон, обитый вишневого цвета бархатом. Из окон вагона принцесса махнула ручкой и навсегда исчезла. Исчезла из города Батуми, из моей жизни, из жизни Антона Антадзе и многих вздыхателей по ее красоте.

Тбилисская жизнь

Вскоре мы с отцом переехали в Тбилиси. Поселились у родственников в Музейном переулке. Отец начал работать в Институте физкультуры на кафедре (она имела отношение к плаванию), стал писать диссертацию. Он превратился в книжного червя, перерыл тысячи книг в Публичной библиотеке в поисках любого, хотя бы случайного упоминания древних авторов о грузинских мореплавателях. Начиная с Геродота, который пишет, что грузины – колхи, как он их называет, – умели хорошо держаться на воде и в морских битвах не раз побеждали (я никогда не слышал о морских битвах Грузии, но Геродоту виднее).

Отец составил длинный перечень авторов, писавших когда-либо, в какой-то связи и по какому-либо поводу о грузинах в водах морей и океанов. Цитаты из Плутарха, Плиния Старшего, «Правдивых историй» Лукиана, рассказов некоего Отара, записанных с его слов византийским купцом в год от Рождества Христова 773-й, главы книги Томаса Герберта «Путешествие в Азию», строки из Голдсмита, Эдмунда Бэрка, Гоббса, перса Ахат Азина и других почтенных путешественников, исследователей и картографов.

Кто-то сказал отцу: «Брось ты это дело! Подними голову и посмотри, что творится вокруг! Кому нужны твои древние водоплавающие грузины? На Земле такое творится! Видишь вон того человека в соломенной шляпе, он работает приемщиком в пункте сдачи стеклотары. На пустых бутылках он сделал миллион…»

Была середина пятидесятых, в эти годы дух коммерции, как злой джинн, выпущенный из бутылки, стал пожирать души некоторых молодых и не очень молодых людей в республике. Эти люди становились ловкими охотниками за деньгами, ловко хитрили, ловко обманывали, ловко торговали всем, чем можно торговать: лакированными туфлями, вошедшими в те годы в моду нейлоновыми плащами-болония, мешками с цементом, мрамором для могильных плит, вином, разбавленным водой, фальшивыми больничными листами, подлинными драгоценными камнями, должностями сторожей, директоров… Торговали всем этим открыто, как цыгане торгуют на улице цветными воздушными шарами: «Подходи покупай».

Образ жирного человека, только что вставшего из-за сытого стола, объевшегося, гордо выпятившего свой живот на всеобщее обозрение, стал неким символом. Ему подражали, отращивали животы.

Это было время, когда суровая женщина по имени «правда» оставила многих, повернулась к ним спиной в презрении и негодовании. Жизнь без правды превратилась в национальное бедствие. В начале семидесятых годов эта женщина вернулась.

Эти слова я пишу сегодня, сидя перед окном, за которым светит солнце и льет дождь. «Солнце плачет», – говорят про такое в природе, это значит, что будут дни теплые, сухие, безветренные.

А в моих воспоминания идет отец с зонтом, как истинный батумец, он не стесняется ходить с зонтом, у тбилиссцев считается немужественным, если мужчина держит зонт. Отец вышел из Музейного переулка, перешел улицу, поднялся по мраморным лестницам Публичной библиотеки имени Карла Маркса, оглянулся, помахал мне рукой.

К отцу подходит человек, батумец, один из тех, кто приехал завоевать столицу. Он открыл цех женских лакированных туфель. Человек говорит отцу: «Возьмешь два чемодана и поедешь в Среднюю Азию: Ташкент – Самарканд – Бухара. Триста пар лакировок. Продашь их, с каждой тебе сто рублей (разговор шел до денежной реформы), я знаю, ты сидишь без денег, а мне нужен верный человек, такой, как ты».

Отец отказывается от этого заманчивого предложения. Он заходит в массивные резные двери публички, начинает фонатично изучать старые фолианты. Он находит у Маврикия новые сведения о древних грузинских мореходах. Он вносит их в свой длинный список доблестных морских деяний Грузии. Но неожиданно библиотекарша Кетевана Филимоновна, высушенная старостью, добрая женщина, позволявшая отцу уносить книги домой и не раз приходившая к нам в гости на чай с инжировым вареньем, библиотекарша, окончившая университет в Женеве, посещавшая марксистские кружки, великолепно знающая историю, философию, юридические науки, поддерживающая бодрость духа и гибкость тела гимнастикой йогов, устроила разгром отцовским идеям:

– Твое желание написать историю грузинского мореплавания – ложное мифотворчество. Грузия никогда не была морской державой. Это не Испания с ее «Непобедимой армадой», это не Португалия с ее Васко да Гама. Грузины никогда не были «людьми моря». Грузины – это пахари, виноградари, воины. У Грузии всегда были великие полководцы, но никогда не было великих адмиралов. Арабы, турки, персы вторгались с юга, с востока, но никогда со стороны моря. Грузины всегда сражались, у них не было передышки, чтобы взглянуть на море, вдохновиться им, отдать ему свою душу, построить корабль, надуть паруса и совершить кругосветное путешествие… Не занимайся ложным мифотворчеством. Не уподобляйся тем, кто, найдя камень с письменами, которым лет шестьсот, объявляет их тысячелетними, а города, которым тысяча лет, превращает в трехтысячелетние. Не надо ничего преувеличивать! Твоя история грузинского мореплавания – это преувеличение.

Отец ушел из библиотеки и больше там не появлялся. Фотографию дедушки, снятого перед заплывом 1911 года, он понес в фотоателье, увеличил ее, заказал раму, прикрепил к раме медную табличку с надписью: «Великий грузинский мореплаватель Дурмишхан Думбадзе».

Отец стал вести во Дворце пионеров кружок судоходства. Его увлекло изготовление самоходных моделей фрегатов, каравелл, подводных лодок, парусников. В полуподвальном помещении Дворца пионеров, в большой комнате с синими стенами, сидел отец среди скелетов будущих кораблей. По воскресным дням он водил своих пионеров на Черепашье озеро. Там они заводили моторчики моделей, спускали их в воду и с восторгом следили, как они плыли по маленькой лужице, именуемой Черепашьим озером. В те годы окрестности озера были пустынны, не было ресторанов, не было канатной дороги, берега озера были густо заросшими камышом. Отец с пионерами поднимался по тропе. Он нес самые большие и тяжелые корабли, в кармане у всех были завтраки: вареные яйца, картошка для костра, соль, сыр, помидоры.

Однажды корабль, лучшее творение рук отца, затонул посреди озера, отец нырнул за ним и не вынырнул. Пионеры ждали пять минут, особо не волнуясь, зная, что их учитель может долго находиться под водой, но на десятой минуте они стали кричать. А еще через пять минут, охваченные ужасом, они мчались вниз в город.

Опустившись под воду, водолаз-спасатель увидел отца, спутанного водорослями, – видимо, в поисках корабля он так завертелся в водорослях, что они, цепко его схватив, не отпустили на волю.

Так я остался один.

Мать, о которой я ни разу не упоминал в своих записках, я не знаю. Она живет где-то с каким-то подполковником, может, он полковник, а может, уже и генерал.

На время распрощаемся с морем, с людьми, которые связаны с морем неразрывными узами, и войдем в мир Сумбата Соломоновича Ханукашвили, моего тестя.

Сумбат Соломонович был родом из деревни, которую четверть века назад покинул, купив комнату в центре Тбилиси, в том самом Музейном переулке, где жил я у родственников. Будучи деревенским жителем, он умел удивительно точно подражать голосам животных и птиц. Дом утром пробуждался от его петушиного крика. Он веселил и развлекал нас, детей, соловьиными трелями, пением иволги, жаворонка, буйволиным мычанием. Во дворе он огородил участок, обнес его сетчатой проволокой и стал выращивать кур, которых продавал одним соседям за дешево, другим по обычным рыночным ценам. Сумбатовские куры, вскормленные на кукурузном зерне, обладали нежным вкусным мясом, пользовались всеобщим успехом.

С курами произошла одна скандальная история.

Кто-то стал их воровать. Сумбат Соломонович не спал ночами, выслеживая таинственного вора. К каким только ухищрениям он ни прибегал, но куры исчезали из курятника. Работая весовщиком на складе геологического управления, он принес со своего склада прожектор и сигнальную сирену. Установил их в курятнике. Ночью, как только вор открыл бы дверцу курятника, сирена должна была взвыть, а прожектор ослепить вора. Так и произошло, но Сумбат Соломонович не ожидал, что вор, дико испуганный резкой вспышкой и адским воем, упадет в обморок, что три дня его будут возвращать к жизни, что он на всю жизнь потеряет речь и будет судиться с Сумбатом Соломоновичем. На суде вор жестами и письменными объяснениями доказывал, что он случайно прикоснулся к дверям курятника и требует возмездия за нанесенный ему физический ущерб. Сумбату Соломоновичу присудили два года. Он отсидел год. За время отбытия наказания курятник снесли.

Вышло постановление, запрещающее в черте города Тбилиси держать домашних животных и птиц. Постановление это вряд ли было реакцией общественности на инцидент, произошедший в Музейном переулке, но так или иначе сносили курятники, выпроваживали коров и свиней за черту города. Боролись с теми, кто тайно продолжал держать живность.

Когда Сумбат Соломонович вышел на свободу, кто-то предложил ему работу, где он мог использовать свой талант подражателя голосам разных животных и птиц. Он стал выслеживать тайно оставленных в городе коров, свиней, баранов, кур. Он целыми днями ходил по окраинам города в районах Кукиа, Ортачали, Багеби, Авчала, Сабуртало. Эти улицы примыкали к полям, огородам, где во дворах, в сараях, в домах были заперты те, кто с радостным мычанием, блеянием, хрюканьем, кудахтаньем откликался на великолепную имитацию мычания, блеяния, хрюканья, кудахтанья Сумбата Соломоновича. Он останавливался около забора подозрительного дома или влезал на дерево и заливался громким «кукареку» или «мм-м-у!». Он штрафовал хозяев за незаконное содержание животных, но чаще брал взятки за молчание.

Однажды его навели на след. В многоэтажном доме, в квартире под самой крышей, он увидел клетки, в которых сидели сотни белых кур. Клетки стояли во всех трех комнатах, громоздясь друг на друге от пола до потолка. Сумбат Соломонович раскрыл свою папку и стал составлять акт. Он расспрашивал о ведении этого крупного куриного хозяйства. Внешне был строг, в душе восторгался, аплодировал: идеальная чистота, куры закалывались в ванной на продажу, чтобы заглушить куриные голоса, постоянно играло радио и заводился патефон. Специфический запах выветривался вентиляционной установкой.

Сумбат Соломонович вышел с этой «птицефермы», постоял перед домом, вслушиваясь в звуки с верхнего этажа, внюхиваясь в запахи, но ничего подозрительно не заметил и не почувствовал. «Ловкачи!» – сказал Сумбат Соломонович с восхищением.