Текст книги "Лицей послушных жен (сборник)"

7 июня, утро

«…Каждое мгновение с тобой – такое плотное, как капля воды, плавающая в невесомости. Не растекается, не падает вниз, не разбивается, не уплывает. Благодаря тебе я знаю одну важную вещь. Она открылась мне, как самая главная истина, как толкование Библии, как понимание всего сокровенного, что может быть доступно только избранным: теперь я знаю, что такое любовь. Как знаю и то, что ее сущность и смысл открываются далеко не всем. И не зависят от чего-то внешнего. Любовь – дар, который живет внутри каждого, но может никогда не раскрыться. Так и остается до конца жизни – какой-то мизерной, съеженной и даже лишней клеткой. Потому что ни один луч не осветил ее, не дал ей жизнь, не окропил живой водой. Я не видела никакой разницы между отношениями и любовью, как не видят ее миллионы других. Ты научил меня видеть эту огромную разницу. Отношения – длятся, любовь – живет. Она всегда свежа, никакая обыденность не может затянуть ее илом. К любви невозможно привыкнуть! В этом и состоит проверка, что у вас – любовь или отношения. Ты, именно ты, научил меня этому.

Но если бы в тебе самом не было этого дара, ничего бы не произошло!

Извини, что подвергаю нас такому испытанию. Тебе опять придется ждать. А я не знаю, смогу ли вернуться».

Я поставила точку.

Свернула листок треугольником и посмотрела по сторонам. Утренний свет уже полз по стенам, еще пять минут – и настанет новый день. Совсем другой новый день, в котором и я буду другой. И потом, когда он пройдет, и потом, когда пройдут миллионы дней от этой ночи.

Я сняла со стены фотографию, погладила ее пальцем, перевернула и отогнула гвоздики, осторожно вынула стекло и картон, удерживавшие ее. Положила листок между картоном и снимком и так же осторожно поставила все на свои места, повесила фото назад, на стену.

Больше всего мне хотелось вернуться в спальню, влезть под одеяло, нырнуть под его руку, снова врасти в него, чувствуя себя в безопасности.

Но у меня была еще масса нерешенных дел, которые я не могла переложить даже на него. Я тихо оделась и неслышно вышла за дверь.

Замок щелкнул слишком громко.

Я стремглав помчалась по лестнице.

И мчалась без остановок еще пару кварталов, пока хватало сил и дыхания, чтобы не повернуть назад…

…Было около шести утра. Я не садилась в транспорт – куда спешить? Если и стоит куда-то бежать, так это назад, туда, где сейчас, наверное, царит отчаяние. Но я знала: все смогу исправить позже. В данном случае не может быть никаких «если бы». И эта уверенность придавала сил двигаться все дальше и дальше от дома.

Шла, как в невесомости или во сне, преодолевая силу сопротивления, которая тянула меня назад. Так, наверное, идут по пустыне или по тундре, увязая в песке или в снегу…

По тротуарам ехали поливальные машины, окрашивая воздух радужными струями воды.

Утренний город – пустой, прозрачный, гулкий: я слышала каждый свой шаг. Надо было бы где-то присесть и наконец поразмыслить над тем, что произошло и что будет дальше. Возвращаться в «свой дом» сейчас не было никакого смысла – что я там буду делать с утра? Но куда податься?

Мне пришло в голову пойти в университетский сквер – тот самый, где всего несколько дней назад я встречалась с Олегом. Немного сориентировалась на местности и поняла, что прошла уже немалый путь и этот сквер находится совсем рядом. Там можно будет просидеть до обеда, а потом направиться «домой» – у меня же есть ключи. Ну и, конечно, пропуск-тапочка лежал в сумке.

Я начала подниматься вверх по аллее – именно по ней покатилось «яблоко искушения», за которым я так неосмотрительно побежала…

В сквере уже кипела жизнь: на скамейках сидели старушки, для которых этот утренний час был обеденным временем, катали коляски молодые мамаши, выгуливали собачек жители ближайших домов. И повсюду шумными стайками толпилась молодежь – я вспомнила, что сейчас идет летняя сессия.

Нашла свободную скамейку и села, чувствуя, как гудят ноги, – все-таки я преодолела немалое расстояние.

Теперь можно прийти в себя, навести порядок в мыслях. Хотя никакого порядка там не было! Не могло быть.

Я закрыла глаза. Кажется, я только то и делаю, что сижу на бесконечных скамейках в бесконечном пространстве, словно какая-то кошка, которая передвигается с места на место в поисках свободы.

Что произошло этой ночью?

Самое банальное формулировалось просто: я впервые изменила Мирославу.

Зато теперь я обрела цельность, несмотря на то что потеряла все остальное – здравый смысл, стабильность и прагматизм. Но я потеряла все это еще тогда, когда согласилась поехать во двор своего детства. А, как известно, снявши голову, по волосам не плачут. И разве можно плакать, если именно здесь на меня обрушилась… любовь?

В том, что это любовь, не было никаких сомнений.

В том, что с Мирославом отношения, – тоже.

Теперь я четко понимала огромную пропасть между этими понятиями. Вспомнила, как постепенно складывались эти отношения, как шлифовался каждый камушек совместного существования, как притирались все грани, сглаживались углы, как выставлялись флажки «моя-твоя территория», согласовывались привычки. Это был громадный труд по вырабатыванию современного партнерского существования по всем законам науки о психологической совместимости двух равноправных сторон.

И в этом были достигнуты большие успехи. Даже присутствие в жизни верной Томочки мы с Мирославом рассматривали с философской точки зрения. Мы никогда не повышали друг на друга голос, так как это было «неинтеллигентно». Не ревновали, поскольку считали это демонстрацией неуважения к «свободе личности». Сдерживали эмоции. На первых порах, когда они у меня зашкаливали и я влетала в кабинет мужа, захлебываясь собственным голосом, слышала от него рассудительное: «Тише и – по сути!» Потом вообще научилась «тише и по сути», то есть – никак.

Главными для нас были покой и сохранение «своих территорий».

Я чуть не плюнула себе под ноги! Черт побери, как я могла жевать эту траву?! Забыть вкус того, что волновало меня с юности: шальное, почти животное желание жить только на высоких оборотах – нарушать все территории и правила?! Может быть, меня просто одолел страх высоты и перемен?

А была ли наша встреча с Иваном случайностью – тогда и сейчас? Точнее сказать, сейчас и тогда?

…Она спросила у него об этом уже под утро, когда у обоих слипались глаза, но страх заснуть пересиливал сон и усталость.

– Я думаю, что случай – часть закономерности, – серьезно сказал он, прижимая ее к себе так крепко, что она опять начала задыхаться.

– Как у нас с тобой?

– А разве нет? – Он задумался и начал фантазировать: – Смотри: утром ОНА надевает голубое платье, и оно кажется ЕЙ неуместным, ведь на улице идет дождь, и ОНА возвращается, чтобы переодеться. В это время ОН идет в какое-нибудь кафе перекусить, но вспоминает, что забыл на столе кошелек, и возвращается за ним. Вместе ОНИ тратят пять-десять минут – те самые, неслучайные, которые повлияют на дальнейшее развитие событий. Потом ЕГО любимое кафе – назовем его… «Ля Перла» или «Синий конь» – оказывается закрытым, и ОН идет дальше…

– А что в это время делает ОНА?

– ОНА? Выходит за порог своего дома и идет в том же направлении по каким-нибудь делам. Идет под дождем – одна на пустой улице.

– А дальше?

– А дальше происходит так: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!..»

– Ого! Откуда ты знаешь?! Разве эта книга уже напечатана?! Где?

Ее совсем не удивляли его выдумки, ведь она сама наплела кучу небылиц, от которых было сладко во рту. Ее поразило то, что здесь, в 80-м году, он читал «Мастера и Маргариту».

– А ты где ее достала? – лукаво спросил он, и она поняла, что чуть не потеряла бдительность.

Не ожидая ответа, он добавил:

– Я прочитал в самиздате – за одну ночь.

Она вспомнила кипу макулатуры, которую родители собирали, чтобы получить талон на полное собрание сочинений Анн и Сержа Голон.

Никакого самиздата у них не было…

– Значит, мы познакомились на улице? – прошептала она ему в самое ухо.

– Ага. Сто лет назад. Поэтому я сразу узнал тебя, когда увидел спящей за моим столом…

Ох, если бы она могла сказать, как давно они знают друг друга!

Но она только улыбнулась:

– Это нормально – знакомиться на улице?

– Обычно я не смотрю на прохожих. Но у тебя не было зонтика…

– Я была мокрой и выглядела жалко?

– Мы оба были мокрыми на пустой улице. Чем не повод для знакомства?

– Здесь свободно? Можно присесть возле вас?

Я открыла глаза.

Перед скамейкой стоял какой-то учтивый старичок с шахматной доской под мышкой. Я не сразу поняла, чего он хочет. Еще была там, в спальне, в объятиях, в грезах наяву.

Я кивнула. И от этого движения из-под моих век вытекли две длинные струйки, скатились со щек на подбородок. Даже не представляла, что слезы могут выжигать на лице такие болезненные дорожки!

Старик извинился и без единого слова поковылял дальше.

А на меня снова обрушился поток сознания, открывающий тайные шлюзы только в определенные моменты, чтобы вынести на поверхность то, что в нормальной жизни кажется бессмысленным и непонятным, – мои настоящие желания и мечты.

Чего она хотела?

…Иметь большой дом, в котором много комнат. Чтобы в одной были разбросаны краски – миллионы разных тюбиков! И чтобы в ней стояли мольберты с недорисованными картинами, ведь законченная картина означает маленькую смерть.

В другой – все для шитья: клубки ниток и подушечки-ежики, утыканные серебряными иголками.

В третьей она вырезала бы из дерева своих маленьких божков, которых видела в лесу в детстве, в четвертой на дубовом столе стоял бы большой «Ундервуд», на котором бы она отстукивала бесконечный роман, каждая часть которого начиналась бы словами: «Бог есть любовь…»

В пятой – все стены были бы заставлены книжными полками без дверей, чтобы она могла вытирать с книг пыль как можно чаще, перебирая их. Древние и новые, они бы разговаривали с ней на многих языках – и с каждой она бы проживала новую жизнь.

В шестой она поставила бы огромную кровать – такую широкую, что на ней вдоль и поперек могли бы улечься человек десять. Ведь она любила спать, раскинувшись, как давным-давно, когда, набегавшись во дворе, засыпала прямо на траве в палисаднике. И сквозь сон ощущала, как в ней прорастает трава.

Она думала: почему мир наполнен всем, чем угодно: враждой, завистью, пьянством, драками, бытом, сплетнями, ожиданием судного дня – всем, кроме любви, которая могла бы сразу поглотить, раздробить весь этот хлам на кучу мелких осколков?

Да, это было: она лежала на упругой траве, погружалась в нее, укоренялась пальцами в ее густом сплетении, и ей казалось, что ток, идущий от земли и травы, проникает внутрь и каждая клетка тела вибрирует в ритме своих дрожащих глубинных движений.

Это было то самое ощущение, которое Ника пережила сегодня ночью! Так вот откуда оно начинается – с бессознательного детства. Когда ты еще не можешь дать названия своему дару.

Вот почему она всегда думала, что делает что-то не то и не так, как все, – и поэтому должна стыдиться и сдерживать себя. Ведь мало кто из жителей двора или даже всего города мог потерять сознание от любви. Не конкретно к кому-то, а вот так, впуская в себя землю, траву, воздух и сливаясь со всем этим, как земля, трава, воздух. Это ощущение было настолько сильным и прекрасным, что она хотела раздать его остальным!

Всем. Самым низменным – чтобы они поднялись, самым жестоким – чтобы они стали воском, отвратительным – чтобы они засветились изнутри, усталым – чтобы они отдохнули, больным – чтобы они выздоровели. Ее, словно спица, насквозь пронизывала непостижимая любовь ко всему, на что падал взгляд.

Она могла часами стоять, уставившись в какое-нибудь цветное пятно на стене, попавшее под луч солнца, или, задрав голову, застыть под деревом и рассматривать кору, путешествовать по всем ее извилинам и бороздам, представляя, что это дороги в другие миры.

Вода и огонь говорили с ней, осколок от разбитой бутылки светился, как бриллиант, а узоры на старом ковре, висевшем над кроватью, моделировали сказочное будущее. Но так было только в детстве. И все это называлось – любовь…

…Все, о чем я говорила ему этой ночью, падало на такую благодатную почву, что можно было говорить и на языке ацтеков – он все равно понял бы.

Суть и смысл того, что называется любовью, отчетливо предстали передо мной, словно записанные в какую-то высшую книгу, с такой ясностью и простотой, что я задыхалась от глубинного познания и от этой четкой и понятной простоты.

Любовь не знает сомнений, колебаний, полутонов, расчетов. А присутствие хотя бы одного из этих факторов ставит ее под сомнение. Единственное, что идет с ней в паре, – страх смерти…

Мне еще нужно было познать суть смерти и славы. Неважно, кто или что даст мне эти знания, я чувствовала, что, открыв любовь, пойду дальше. Тем более что именно любовь была ключиком ко всему остальному. Познав суть любви, познаешь, что такое Бог. Познав суть любви, познаешь музыку и слово, понимаешь искусство, без которого человек превращается в маленькую спичку, горящую всего одно мгновение. И исчезает безымянным.

Неужели я знала это раньше?

Неужели та девочка знает это – сейчас? Ведь откуда, из каких глубин я вырыла все эти мысли? Любовь оказалась лишь катализатором того, что я знала подсознательно и о чем сознательно забыла.

Суть смерти и славы… Смерти, как родной сестры любви, ведь страх утраты наступает только тогда, когда есть, что терять.

Славы, как желания жить вечно, или лучше сказать – оставить хоть малейший штрих на земле. И ни в коем случае не надо путать это с тщеславием.

«Стоп, стоп, стоп, – мысленно обращалась я к тем неведомым силам, что завладели мной, – дайте еще немного времени в этой лазейке – и я постигну все, что не успела за годы своей взрослости. О чем забыла в суете и погоне за временным…»

В который раз я чувствовала, что голова моя раскалывается. Тяжело было от того, что оставила Ивана. Но вернуться я не могла. Тогда все пойдет не так!

Например, девочка в тот злополучный день сядет в машину – и погибнет вместе со своим другом и его семьей. Ведь эта жизнь, проходящая ЗДЕСЬ, была ее жизнью. Ее, а не моей. И я не могла забрать ее себе! Интуитивно я понимала, что находиться в одном месте сразу в двух ипостасях невозможно – кто-то один должен исчезнуть. Мне просто ненадолго выпал счастливый билет, который я должна использовать с максимальной пользой и – как можно скорее.

Остальное – потом.

Думая об этом, я успокоилась.

…Университетский сквер уже был переполнен стайками студентов. Одни ждали начала экзамена, другие выходили на скамейки покурить и рассмотреть свои оценки в зачетной книжке.

Неподалеку какая-то девушка горько плакала в окружении подруг, рядом трое парней распивали пиво «Жигулевское», прячась за откинутыми крышками пластиковых портфелей-дипломатов.

«Вот было бы комично, если бы среди них оказался Мирослав», – подумала я.

Юный, девятнадцатилетний, может быть, даже прыщавый Мирослав, которому я запросто могу сделать замечание строгим голосом взрослой тети: «Юноша, распивать алкогольные напитки в общественных местах запрещено!»

А, собственно, почему комично?!

Вполне реально!

Я все время забывала о курьезности своего положения. О том, что могу делать все, что угодно, прибегать к любым мистификациям. Эмоциональные качели бросали меня из стороны в сторону. Я чуть не захлопала в ладоши: точно! Пока есть время, пущусь еще в одно приключение. В конце концов, нельзя терять такую возможность!

Итак, сначала вспомним, на каком курсе может учиться мой будущий муж. Он говорил, что в этом году заканчивал второй. Точно: второй курс философского факультета. Они же с Томочкой те еще философы! Даже сейчас не могут обойтись без пространных дебатов.

Я встала со скамейки: хватит сидеть! У меня есть еще одна удивительная возможность использовать свое «интересное» положение в этом времени!

Я решила зайти в университет, посмотреть расписание экзаменов второго курса и наведаться к дверям экзаменационной аудитории.

Я шла сквозь шумные группы студентов, толкающихся у расписаний, замечая на себе заинтересованные взгляды – все-таки выглядела я довольно странно. Для преподавателя – слишком вызывающе, для студентки, пришедшей на экзамен, – нетипично. Мой открытый шифоновый топ откровенно смущал юношей – это было очевидно. Девушки тоже прожигали взглядами мой прикид и хаер.

Второй курс сдавал экзамен по политэкономии на третьем этаже, в аудитории номер 304. Если учесть, что Мирослав – человек осторожный, не думаю, что он пошел сдаваться в первых рядах.

Я поднималась по знакомой лестнице, безошибочно сворачивала в проулки длинных коридоров, пока не оказалась перед аудиторией с нужным номером.

Стала у окна и уже пожалела, что на мне нет привычных темных очков – через них я всегда метко стреляла глазами, подмечая то, что неудобно рассматривать в упор.

Хорошо, что на подоконнике лежала какая-то старая газета. Я сделала вид, что мне крайне необходимо прочитать статью. Поверх газеты я с любопытством разглядывала шумную возбужденную толпу, принимая чуть ли не каждого парня за Мирослава.

Наконец сердце бешено забилось, подсказывая правильный ответ: из аудитории выходил юноша в очках. У него была аккуратная стрижка, брюки с безупречными стрелками и белая рубашка. Именно таким я его и представляла! Мирось всегда заботился о своей внешности и здоровье, ел только полезную пищу, держал себя в форме. И сейчас выглядел опрятно, даже празднично.

Из толпы на него бросилась девушка, которую я не заметила сразу в пестрой толпе других студенток. Неужели – Томочка?!

Конечно, она! Самая изысканная девушка на курсе, как с гордостью говорил Мирось. У него всегда все должно было быть самое лучшее – оценки, одежда, женщины. У Томочки уже тогда (то есть сейчас!) была гладкая прическа, а не те «вороньи гнезда», из-за которых я не заметила ее сразу и которыми гордились модницы. Платье тоже отличалось сдержанностью фасона и элегантным серым цветом. Помню, она рассказывала, что шила сама и выбирала фасоны, рассматривая фотографии голливудских актрис. На шее – нитка искусственного жемчуга. Все – элегантное, утонченное.

«Ох, – снова подумала я, – ну почему он не женился на ней? Чего ему не хватало?»

Поверх газеты я с интересом наблюдала, как девушка подбежала к юноше, схватила за обе руки, с волнением заглянула в глаза. Он молча сложил большой и указательный пальцы кружочком (его любимый жест!): мол, все «ОК».

Томочка радостно чмокнула его в щеку. Они о чем-то оживленно заговорили, обсуждая свои оценки. Их обступили еще несколько студентов, расспрашивая Мирося о настроении преподавателей.

А я напряженно придумывала, как сделать, чтобы они обратили на меня внимание.

Кто я для них – взрослая тетка, пусть даже и несколько странная. И какое дело двум молодым людям до этой тетки, чем я могу их заинтересовать?

Разве что какой-нибудь оригинальной беседой. Наверняка, они и сейчас любят поболтать о чем-нибудь необычном.

Стайка студентов отвернулась от этой пары, бросившись к следующему счастливцу, который выходил из двери аудитории.

Мирось достал свою зачетную книжку, и они подошли к широкому окну, у которого я и стояла. Я навострила уши.

Томочка взяла из рук Мирося его зачетку и поднесла ближе к свету.

– «Хорошо», – разочарованно сказала она и вздохнула. – У меня «отлично». На чем ты срезался?

– Решения XXV съезда КПСС, – сказал Мирось. – Но больше чем на «четверку», я и не рассчитывал. Все нормально.

– Ну, этот вопрос надо было просто хорошо вызубрить, он чуть ли не в каждом билете…

Это было то, что нужно, чтобы мне непринужденно вступить в разговор.

Я вспомнила, как в шестом или седьмом классе учительница истории, довольно безумная женщина, заставила нас вызубрить наизусть несколько абзацев из речи генсека Брежнева. Зачем это было нам нужно, она не сказала, просто поднимала каждого, чтобы мы отбарабанили эти абзацы, как дважды два.

Естественно, я со своим речевым дефектом вещала вызубренный текст полчаса!

Это была такая сумасшедшая муштра, что те строки я помню до сих пор.

Учительница была права: потом, по крайней мере, когда я плавала на каких-нибудь экзаменах по общественно-политическим наукам, эти два абзаца (во всяком случае, до определенного времени) всегда спасали – они были универсальны в любой ситуации. Итак, теперь я решила поделиться своим опытом с молодежью.

Я со снисходительной улыбкой оторвала взгляд от газеты (кстати, только сейчас заметила, что держу ее вверх ногами!) и, максимально сдерживая язык, чтобы он не поскакал впереди каждой буквы, которую я произношу, медленно обратилась к Миросю:

– Д-д-девушка права! Если хотите знать, зубрить иногда бывает полезно!

Они с удивлением посмотрели на меня.

У Мирося был такой взгляд, что я испугалась: неужели он меня узнал?!

Хотя это был взгляд, которым меня окидывали все лица мужского пола и который, скорее всего, касался содержимого моего вызывающего топа. Мирось не стал исключением. Пока эта парочка не опомнилась, я продолжила:

– Могу поделиться своим опытом!

И рассказала историю о фанатичной учительнице.

– И что, – поднял брови Мирослав, – эти вызубренные абзацы вам понадобились?

– Конечно! – улыбнулась я. – Я их цитировала на каждом шагу! Во-первых, такое чтение занимало львиную долю времени на экзамене, во-вторых, никто не мог сказать, что это неверно. В-третьих, к прочитанным формулировкам я добавляла свои комментарии. И «пятерка» гарантирована!

– А что за абзацы? – поинтересовалась Томочка.

– Сейчас исполню этот номер! – заговорщически подмигнула я и заговорила монотонным голосом: – «XXV съезд КПСС определил дальнейшую программу последовательного подъема материального и культурного уровня советского народа на основе пропорционального и динамичного развития народного хозяйства…»

Все это я произнесла на одном дыхании, без запинки, удивляясь тому, как долго может сидеть вдолбленная в юную и свежую голову абракадабра. Ведь эти заученные много лет назад фразы лезли из меня механически, как перекрученное мясо из мясорубки.

Они рассмеялись.

– Разве такое можно повторить?!

Я добавила еще два заученных абзаца из того же репертуара.

– Ну вот, учитесь, детки, – серьезно сказала я. – Кстати, это вам понадобится года до… – я задумалась, – восемьдесят седьмого или даже восьмого включительно!

– И правда, отличный совет! – согласилась Томочка. – Можно любой билет начинать этим текстом – не промахнешься!

– А почему только до восемьдесят восьмого? – подозрительно спросил Мирось.

– Потом начнется другая жизнь… – неопределенно сказала я.

– В каком смысле – другая?

Они смотрели на меня двумя парами расширенных от любопытства глаз – почти так же, как несколько дней назад жители квартиры номер 8 на моей окраине.

Я сделала вид, что пропустила вопрос мимо ушей.

– Извините, – наконец решилась удовлетворить любопытство Томочка. – А вы кто? Наш новый куратор? Или учитесь на заочном?

Я поняла, что крючок заброшен, интерес возник и должен перерасти в нечто большее и что теперь я могу валять какого угодно дурака.

И уж сегодня ни Томочка, ни мой дорогой Мирослав не сделают мне ни одного замечания!

– Ошибаетесь, – загадочно промурлыкала я. – Считайте, что я ваш случайный собеседник. А сюда меня занесла судьба и… жара: в этих университетских стенах всегда прохладно. К тому же нет ничего лучше, чем поболтать со случайными собеседниками. Не так ли?

Они послушно закивали головами и обменялись быстрыми взглядами. О, я знала, что значит это переглядывание: я показалась им интересным «человеческим материалом». Отлично!

И я продолжила:

– По крайней мере, я не знаю более комфортной ситуации, чем говорить с человеком, который тебя не знает и которого не знаешь ты. Но вынужден какое-то время находиться с ним под одной крышей. Это все равно что разговаривать с Богом. Вы когда-нибудь разговаривали с Богом?

Кажется, у Мирося отвисла челюсть, он категорически покачал головой и хотел что-то ответить, но я не дала ему вымолвить ни слова, махнула в воздухе рукой и улыбнулась:

– Неправда! Нет такого человека на свете, который с НИМ не разговаривает!

– Я не разговариваю, – уверенно сказал Мирось.

– Неправда. А у кого сегодня утром вы просили хорошую оценку? – улыбнулась я. – Или скажете, что этого не было?..

Мирось смущенно молчал.

– Н-н-но… – от волнения Томочка даже начала заикаться так же, как я. – Но Бога нет.

Я снова изобразила кошачью улыбку:

– Это вы говорите сейчас. После экзамена по политэкономии. Интересно, что вы скажете лет через двадцать…

– Вряд ли мы поменяем свои убеждения, – строго сказал Мирось.

Я мысленно рассмеялась. Но даже мысленно это получилось слишком громко: смех так и прыгал из моих глаз. Вспомнила, как буквально позавчера он с умным видом убеждал Томочку в обратном…

– Люди, живущие на этом земном шаре, все разные, – продолжала я. – Среди нас есть даже папуасы! Уже не говоря о всяких чудаках, злодеях и извращенцах. Есть больные, здоровые, миллионеры, нищие, грешники и праведники, ученые и кретины… Одним словом, можете продолжить этот список как угодно. Худые и толстые. Брюнеты и блондины. Американцы и… албанцы. И между всеми нами огромная разница, иногда – пропасть. Непреодолимая пропасть во всем. Но есть всего одно сходство: с НИМ, по крайней мере, хоть один раз говорил каждый!

– Точно! – расширила глаза Томочка.

Она смотрела на меня с восхищением.

Мирось выглядел растерянным. Он напряженно искал аргументы и наконец сказал приглушенно:

– И… Сталин… разговаривал?..

– Еще бы! – уверенно сказала я, хотя смех прямо душил меня изнутри. – Не сомневаюсь, был момент, когда он, обращаясь к НЕМУ, визжал, как крыса!

Повисла пауза. Они напряженно обдумывали услышанное.

Я тем временем посмотрела в окно, где на противоположной стороне улицы висели плакаты с портретами той когорты, которую мои родители почтительно называли «члены Политбюро». «Сказав “а”, надо говорить дальше», – подумала я и продолжила вполне серьезно:

– Если бы все они, – я показала рукой на эти гигантские портреты за окном, – сразу знали, что когда-нибудь все же придется отвечать, у них бы не было таких довольных рож.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Мирось, проследив взглядом за моей рукой.

Я подумала, что перегнула палку. Еще сдадут меня в ближайшее отделение милиции за распространение крамольных мыслей среди сознательной советской молодежи.

Я опустила руку и решила быть осторожной.

– Всех, кто считает возможным распоряжаться чужой жизнью…

Они были достаточно заинтригованы. Но взбудоражить сознание двух студентов-атеистов не являлось моей целью.

Они смотрели на меня как на слона, неожиданно появившегося на Крещатике.

Томочка стояла с полуоткрытым ротиком, из которого мило поблескивали ее белые острые зубки. В глазах Мирося светился восторг.

Они были юные и наивные. И очень подходили друг другу. А возможно, такую иллюзию создавала красавица Томочка. По крайней мере, в ее присутствии Мирось приобретал внушительность и выглядел солидно.

Я видела, что они бы с удовольствием пообщались со мной еще немного, и решила отдать инициативу в их руки. А поэтому глубокомысленно замолчала, отвернувшись к окну. Они опять переглянулись – я почувствовала спиной их молчаливый диалог.

Через секунду они озвучили его:

– Можем ли мы пригласить вас на кофе? – спросил Мирось.

– Отпразднуем экзамен! – с благоговением в голосе добавила Томочка.

– Даже не знаю… – с деланной неохотой ответила я. – У вас, наверное, масса своих дел…

– На сегодня – никаких дел! – весело сказал Мирось. – Пойдемте! Я угощаю!

Последняя фраза мне особенно понравилась, ведь у меня, как я уже отмечала, не было ни копейки.

И, откровенно говоря, страшно хотелось выпить кофе…

Мы пошли по длинному прохладному коридору на центральную лестницу, покрытую затоптанной ковровой дорожкой.

Я невольно погрузилась в эту подзабытую наэлектризованную атмосферу экзаменов, когда казалось, что твоя жизнь зависит от легкого росчерка в зачетке. А все время до сдачи ходишь на ватных ногах, язык во рту распухает от ужаса. Походка моих спутников была легкой: они выжили!

Краем глаза я замечала, как Томочка все время пытается схватить Мирося за руку, а он с ласковой отстраненностью пожимает и отпускает ее хрупкую лапку.

Пробившись сквозь потные толпы студентов, мы наконец вышли на перекресток. Мирось кивнул на противоположную сторону – там на пересечении улиц находился гастроном. Возле него толпились разного рода граждане, по большей части те же студенты, прошедшие учебную пытку.

Я поняла, что гастроном и есть то «кафе», где мы должны были выпить кофе. Других кафе поблизости не наблюдалось.

Мы зашли внутрь. У прилавка вилась длинная вереница жаждущих. Обслуживала одна продавщица в бело-сером халате и игривой накрахмаленной короне во взбитом коконе волос.

Она напоминала многорукую индийскую богиню Кали, так как одновременно делала кучу дел. С удивлением я заметила, что кофейного аппарата здесь нет – только широкий металлический поднос с разогретым песком и десяток-другой маленьких турок.

Принимая заказ, продавщица несколько секунд водила турками в песке и мастерски отрывала их от этой «сковородки» ровно в момент кипения, разливала по чашкам с отбитыми ручками (мне объяснили, что ручки чашек работники гастронома портили нарочно, чтобы их не воровали). Одновременно продавщица нарезала по два-три кусочка колбасы или сыра огромным кинжалом, заворачивала их в плотный серый картон, взвешивала на весах, брала деньги, отсчитывала сдачу, отмеряла на глаз по пятьдесят-сто граммов водки, разливала в рюмки коньяк, перекрикивалась с завсегдатаями заведения, принимала товар – пирожные в больших картонных ящиках, подписывала накладные.

Галдеж в очереди стоял невероятный. Счастливцы выныривали из толпы, неся в руках бумажные квадратные тарелки со своей добычей, и пристраивались с ними на высоких круглых стойках-столах, из-за которых в гастрономе вообще негде было яблоку упасть.

Мирось указал нам глазами на свободные места вокруг стойки, а сам нырнул в толпу. По моим расчетам, стоять ему светило не меньше сорока минут.

«Так вот что означает здесь “пригласить на кофе”», – подумала я. Вся эта атмосфера казалась мне экзотической.

Мы с Томочкой пробились к стойке и заняли локтями побольше места. На нас гневно засопела парочка синюшного вида, поглощавшая с картона колбасу, густо намазанную горчицей. Из-под стола они разливали в чашки водку, которую, очевидно, принесли с собой.

Увидев мою растерянность, Томочка подбодрила меня: