Текст книги "Белый, красный, черный, серый"

16. Бог из машины

Зима затянулась. Благовещение – а снег еще лежит в оврагах. Накануне вечером отправились ко всенощному бдению – встречать праздник. Отстояли вечерню – и что-то голову мою обносить начало, ног-рук не чувствую, ничего – только слабую, будто электрическую дрожь вместо тела. Ладно, думаю, все-таки шестая седмица Великого поста идет. Отощала, мало ли. Стою, виду не подаю, изо всех сил пытаюсь собраться. Не хватало только в обморок брякнуться при всем народе. Начали утреню читать – шестипсаломие, великую ектинью, тропарь, кафизмы – а я как будто не присутствую. Ничего не понимаю, ни в чем не участвую. Беда. И тут запели Полиелей. Храм всеми огнями зажегся, царские врата отворились, выходит отец Григорий из алтаря с кадилом. Индюк индюком. А только странно – во время каждения опять нашло иное на меня…

Я вижу тот же храм, но иначе: не изнутри, а с большого расстояния и насквозь – как бы в разрезе вместе с холмом, на котором он стоит, – и под алтарной частью будто корневище в землю уходит, разветвляясь там, в глубине, на многое множество корней… Только это не корни, а полые ходы – пещеры каменоломни, километры подземных штреков, кое-где еще видны ржавые остатки рельсов. Когда-то, двести лет назад, здесь добывали известняк. Белый камень для строительства домов, церквей, часовен. Теперь здесь тайная крипта под храмом – только в склепах не мощи хранятся, а книги да иконы. Там же рядом – кельи, а в соседнем гроте – мастерская: станок иконописный, баночки с олифами и пигментами, кисти, столярные инструменты, доски. Некоторые доски еще дикие, свалены в углу, другие – уже посажены на шпонки, оклеены марлей и загрунтованы, а на нескольких уже прописаны тона, одежды, лики… Все это для меня так знакомо, будто я сама когда-то грунтовала эти доски, прописывала эти тона, одежды, лики. Я знаю все названия предметов, инструментов, материалов… Но откуда? Что со мной происходит?

Вопрос этот не дает мне покоя до конца Всенощной – вся служба проходит мимо. А по дороге из церкви – другой морок: в больничном утреннем свете белеет грязной простыней река Вихляйка, где во льду все еще не разошлась та злосчастная полынья. От одного ее вида у меня крутит в животе – и я не понимаю, что это: страх, вина или тоска… Тоска по Тимуру, с которым свела меня Вихляйка в тот проклятый день?.. Свела меня… Свела меня с ума. Сегодня я его не видела в храме – значит, он болен, и завтра, на Субботнике, я его тоже не увижу.

Утром субботы выстроили всех на плацу перед школой, разбили на бригады по пятнадцать человек, кому грабли дали, кому лопаты, кому метлы, кому тяпки, кому что – и вперед марш. Морковка орет по бумажке:

– Так, первая бригада – бригадир Темняков – во двор: красить заборы! Вторая – бригадир Лезга – на железную дорогу: расчистка путей! Третья – бригадир Кутасова – в школу: мыть окна! Четвертая – бригадир Гамаюн – в сад: уборка земли! Пятая – бригадир Базлаев – в сад: обрезка деревьев! Шестая – бригадир Иванов – на машины: вывоз мусора!.. Седьмая… Восьмая… Девятая… По ме-ста-ам! И запомните: кто будет филонить – останется без Пасхи: дополнительная неделя поста! Работать! Без дела вы все – чепуха болотная, плевел и сорняк!..

Мы идем в сад, навьюченные огородным инвентарем. Рита – как всегда бригадир, у нее талант командовать трудовыми процессами, и сама она так ловка в любой работе, что ей с удовольствием подражают.

– Так, девки! Прошлогодние листья, гниль и ботву – в компостные кучи, остальной мусор – в тачки и везем вон туда, в конец аллеи, сваливаем в кузов грузовика! И чтоб все тут было вылизано, как яйца у кота!

Юрочка – бригадир секаторов. Они, как вороны, расселись на деревьях, щелкают, глядят на нас сверху вниз со своих ветвей и приставных лестниц и время от времени глумливо каркают.

– Давай, давай!

– Усманова, двигай мослами!

– Гольцева, не спи!

– Лещенко, греби граблями!

– Марьялова, заправьсь!

– Левое плечо вперед!

– Энергичней, веселей!

– Командирша, ну-ка, покажи как надо!

Рита, не смущаясь, хохочет и показывает как надо – отбирает грабли у криворукой рохли Маши Великановой и быстрыми, чеканными движениями расчесывает землю. Она одна может наработать за троих – и кажется, будь ее воля, она бы у всех отобрала грабли и сделала все сама.

– Динка, Ксюха, Анютка, тачки! – кричит.

Сгружаем в тачки мусор и бежим по аллее к грузовику. С деревьев – крики и свист.

Тачка спотыкается на кочках. Подвожу ее к грузовику. Там двое принимают:

– Давай сюда.

И тут из кабины выпрыгивает он… Тимур. Идет навстречу, поводя плечами. Улыбка – белоснежная, глаза широкие горят. Я застываю, словно пораженная яркой вспышкой света… И не помня себя, бегу обратно.

– Эй, ва-ва![14]14
  Малышка, крошка, дитя (кит.).


[Закрыть] – смеется вслед Тимур.

Бегу. И почему-то слезы на глазах.

– Стой! Да стой же ты, чумная!

Догоняет. На деревьях все секаторы затихли. На земле – все грабли замерли и смотрят.

– Ты забыла тачку. Вот. Держи и не теряй.

Мои глаза упираются в пуговицу на его робе – складки расходятся лучами от петли, натягиваясь упруго на его взрослой выпуклой груди. А выше я не смею взгляд поднять. Боюсь ослепнуть.

Поворачивается, уходит. Я стою, тупо гляжу на тачку. С деревьев раздается тихий многозначительный свист.

– А ну, пятая бригада! – рявкает вдруг Юрочка. – Хватит клювами щелкать! За дело!

У Юрочки мягкие лошадиные губы, он пахнет дрожжами и одеколоном «Отрок» – я замечаю это, когда мы гуляем втроем после субботника. Резкий запах. Раньше я не замечала. И воздух – сырой, парной, с навозным духом весны и едкой волной креозота, потому что рядом, с наветренной стороны, – узкоколейка детской железной дороги. Гудят рельсы, нежно сипит и чихает гудок тепловоза. В синих вагончиках сидят пионеры и, проезжая под знаком «поднять нож, опустить крылья», смотрят на нас внимательными детскими глазами.

– Надо создать тайный союз, – говорит Рита. – Союз трех!

– Против кого будем дружить? – спрашивает Юрочка.

Глазки его, льдисто-синие, как бы скользят по поверхности вещей. Рот растягивается в улыбке, виден сколотый резец, зубы тускло-прозрачны… Цвет лица серовато-розовый, с белесым отливом волосков на висках и щеках. Я как будто впервые вижу его. Он состоит из тонких сложных оттенков и расплывается за границы четкого схематичного контура, как акварель. Да, наконец-то я поняла этот нафс. Юрочка – акварель. Но с резко очерченным, просвечивающим сквозь бледный красочный слой, каркасом.

Ночью я закрываюсь в туалете и рисую. Сперва – разговор Юрочки и Риты: белые тучки слов, силуэты. Риту рисовать легко, она четкая. Но для Юрочки нужна акварель, а нету… Затем – пионерский поезд, покосившийся знак «поднять нож, опустить крылья», забытый на путях с зимы, со времен снежных заносов. Крест в ромбе. Это про падение ангелов. Символ препятствия – знак падения. Символ смерти, треугольник домовины, отраженный вниз, поэзия и геометрия падения вниз. Вниз. И наконец – субботник… Школьный сад – дымно-серый, волосатый, с белыми просветами между корявыми силуэтами яблонь, на ветвях которых чернеют фигурки людей-ворон, с клювами-секаторами, с крыльями-ножницами… Здесь не нужны краски. Я рисую все события дня в обратном порядке, оставляя напоследок самое яркое, самое сладкое – встречу с Тимуром. Не могу нарисовать его лицо: как и тогда, не могу поднять взгляд и рассмотреть его, боясь ослепнуть, только лучевидные складки от пуговицы у него на груди… Латунный блеск пуговицы с гравировкой ДГ-8… Выемку между ключицами, мышцы шеи, выпуклый кадык… Все не то, не то. Я не вижу его лица. И вместо его лица рисую свое – у него на груди, и руки свои, обвитые вокруг его шеи… Но теперь это не Тимур. Желание… Я рисую свое желание и не могу продолжать, оно не дает мне. Только распаляет и твердит свое имя: Тимур, Тимур… Все равно все это нужно уничтожить. Я рву на мелкие клочки рисунки и смываю в унитаз.

17. Плоский мир Лидии Аркадьевны

– А, Лидия Аркадьевна! – не очень натурально воскликнул Леднев. – Сколько лет, сколько зим…

– Сколько ни есть – все мои! – срезала Лидия Аркадьевна, как всегда задиристо и не к месту.

Лет и зим ей было немало. Секретарь волостного комитета ВЛКСМ с бог знает какого года, член КПСС до 1991, член Национал-большевисткой партии с 1993 по 2007, член ЕдРа с 2012 по 2025, член ВРуНа (Возрождение Русской Нации) с 2025 по 2037, член БоДуНа (Божественный Дух Народа) с 2038 по 2049… – и наконец, с 2049 и по сей день – член ДЕРуНа (Духовного Единства Русского Народа.) Председатель союза журналистов, двадцатикратный лауреат премии «Многоочитое Перо Серафима», постоянный делегат съезда праведных жен, неизменно почетный гость форума «Вопросы евразийства», трижды три герой труда и первая боярыня-аналитик в конкурсе «Глас народа-2059».

Лидия Аркадьевна, в круглой шапочке с наколкой, длинная в туловище и приземистая в бедрах – гриб на поросячьих копытцах, – бойким строевым шагом протопала через кабинет в смотровую, на ходу вынимая булавки из своего убруса.

– Говорят, вашу новую лабораторию того? Закрыли? – злорадно выкрикнула из смотровой – она уже переоделась в больничное и лежала на каталке, нервно подергивая носком в голубой бахиле.

– Кто это вам такое сказал? – флегматично осведомился Леднев, наблюдая за работой ассистентов-роботов. Анестезиолог вводил ей первую, расслабляющую, инъекцию.

– Слухами земля полнится!

Вот дура колокольная. Всегда с каким-то вызовом. Зачем? Как будто кругом враги.

– Готово? Завозите в операционную.

На операционном столе, под действием первой анестезии, Лидия Аркадьевна становилась очень разговорчивой. Ну, пока не засыпала. Всего-то потерпеть минут пять.

– Вы не обижайтесь, Дмитрий Антоныч. Но я что думаю, то и говорю. Натура у меня такая. Правдивая!

– За что же мне на вас обижаться? – спросил Леднев, окуная ладони в антисептик.

– А за то, что давно вас пора к ногтю. Такое мое мнение.

– Кого это нас?

– Ученых, кого ж еще. Воли вам дают уж больно много. А чем вы там занимаетесь – кто знает? Может, бесовщиной какой. А деньги вам казенные дай. Взять хоть эту вашу лабораторию памяти.

– Чем же вам моя лаборатория не угодила?

– Кое-кому поважней меня, видать, не угодила, раз прикрыли. А я человек простой. У меня интуиция, и она еще меня ни разу не подводила, ни разу.

– Заметьте, ваша интуиция, равно как и весь ваш мозг и тело, работают так исправно и долго только благодаря этому, – он указал на ампулу с НСК, которую ассистент извлек из клон-банка и теперь держал наготове. – Только благодаря науке, дорогая моя.

– Только благодаря Богу! И никакая я вам не дорогая. Бог позволил вам создать эту штуку, вот ему я и благодарна. А вы, ученые, в своей гордыне все заслуги приписываете себе. Никакого смирения. Думаете, что все знаете.

– Помилуйте, если бы мы думали, что все знаем, разве мы бы проводили какие-то исследования, опыты? Разумеется, наука многого не знает, мы ищем, делаем ошибки…

– Ага! Сами признаёте, что лезете куда не знаете – вот потому и ошибки! – она удовлетворенно рассмеялась. – Вот сейчас в память лезете. А где она находится, эта память, сами не знаете!

– Ну, почему же. Знаем. Я могу рассказать. Но боюсь, вам эти слова будут непонятны.

– Да-да, всегда вы так. Наша газета сколько раз пыталась взять у вас интервью? И всегда одно и то же – расплывчатые заумные фразы. Гиппопотамус, свинапсы какие-то… эти, как их… нервоны… невроны? Тьфу. Лишь бы заболтать человека. А спроси вас прямо – откуда тогда у растений память, если никаких мозгов у них нету? А? То-то же. Только глазами лупаете.

– Опять вы с этими растениями! – безнадежно засмеялся Леднев. – Другая у них память, другая, и только условно можно назвать это памятью. Я же сто раз объяснял, но эти ваши… ээ… неумные писаки все перекручивают каким-то фантастическим образом. С чего-то они взяли, будто растения запоминают лица, ненавидят злых садовников, вянут от грубых слов, любят классическую музыку, разговоры по душам, философию Канта… И вообще тянутся к свету.

– Да уж известно не к тьме. В отличие от некоторых. Что угодно будете говорить, лишь бы не признавать очевидного: память вовсе не в теле находится! Не в каких-то там ваших невронах и свинапсах.

– А где же, позвольте узнать?

– Это одному Богу ведомо. Все у него в руках. И человек, и цветочек полевой… Все – его творения. Да что там цветочек! Вода! Даже у воды есть память! Сами же ученые и доказали! Еще пятьдесят лет назад! А потом – в кусты…

Леднев вздохнул.

– Как же, как же. Наслышан, – сказал он ехидно. – Ученые доказали. Если обматерить наполовину полный стакан – он сразу превратится в наполовину пустой. И каждая молекула воды в этом стакане так исказится от гнева и отвращения, что лучше уж вам эту гадость не пить. Хотя это вас не спасет. Потому что вы сами на 80 % состоите из молекул воды – и они вам обязательно отомстят за оскорбление своих Н₂О-чувств. Они же все слышали! Запомнили, намотали на ус, т. е. на атом водорода, и теперь жди от них беды. Впрочем, есть выход: молитва, покаяние, крещенское купание…

– Вот именно! Хорошо, что вы это понимаете. Или вот, например, земля, – вдруг перескочила пытливая мысль Лидии Аркадьевны. – Тут вот некоторые граждане ученые смеются над нами, патриотами. Мол, земля у нас плоская. Ну, тупые… Какая разница? Пусть дураки спорят о том, какой формы земля. Дело ведь не в том, плоская земля, круглая или квадратная. Дело в том, как это могут использовать против нас наши враги.

– А как это могут использовать наши враги? – удивился Леднев.

– Да очень просто! Вы когда-нибудь видели, чтобы пуля летела по кривой? То-то же! Если земля круглая – пусть они попробуют из другого полушария стрелять по нашим военным базам, ха-ха-ха! Они и сами понимают, что ничего не получится. Пули же не смогут обогнуть землю по кругу – они просто улетят в космос!

– Э… Но позвольте…

– Зато если мы в них стрельнем со своей плоской земли – то прямой наводкой угандошим все там нафиг сразу.

– А… То есть, вы полагаете, что форма земли, законы физики, траектория пули – это все подчинено идеологии?

– Не знаю, какие там законы физики. Есть один Закон Государев, остальное – крамола! Заряды, которые не подчинены идеологии – это из говна пуля. Вы вот умный вроде человек, на Духовный комитет работаете, а простых вещей не понимаете…

Она еще что-то пробормотала, совсем бессвязно, и отключилась, наконец.

18. Пустой оклад

– Не вини себя в том, на что влиять не можешь. Хотела спасти – молодец, не спасла – смирись, на все воля Божья. Человек другим человеком не спасется, спаси себя – и будет с тебя. Понимаешь, о чем это?

– Да, батюшка.

– Все у тебя, чадо? – отец Андрей поднимает епитрахиль, готовясь уже читать надо мной разрешительную молитву.

– Нет, батюшка. Есть еще кое-что.

– Рцы.

– Накануне сон видела…

– Пустое. Сон и сон. Девицы слишком впечатлительны к таким предметам. Отсюда – вечная бабья суеверность.

– Я знаю, но… Сон был не простой, а про Него… Спасителя. Хотя Его там не было, но все во сне говорило о Нем. Я проснулась с этим чувством: да, о Нем! Сначала – восторг, и благодарность, и умиротворение, что в дар получила такую драгоценность, такую высокую тему, а не как мне обычно снится… А потом сразу тревожно стало: а вдруг это бесы так со мной играют? Как я могу различить?

– Ох. Ладно. Не отстанешь ведь. Рассказывай свой сон.

– Ну, вот, значит. Будто бы стою в узкой зале… Хотя неизвестно, почему в узкой: ни стен не видно, ни пола, ни потолков – словно все на воздухе висит. Но как-то все стеснено, сумрачно, сдавлено с боков. В центре – длинный стол, покрытый простой холстиной. Я вижу его с торца. По бокам стола – скамьи и лавки. А напротив, во главе стола, – высокий прямоугольный трон из черного дерева с резьбой – присматриваюсь и понимаю, что это оклад без лика. И все пусто – лавки, трон. Никого. Пустая скатерть. Пустой воздух. Свет без света. Звук без звука. Но есть какой-то важный, неумолимый смысл во всех этих оставленных вещах. И самый этот смысл – оставленность. Сердце знает откуда-то: это – наказание. Но не от гнева Его, а от печали. Печаль. Все вокруг – Его печаль. «Где же все? Где Он сам?» – спрашиваю в пустоту. А в ответ… Как бы невидимый апостол или ангел за него говорит…

Я замолчала, не зная, как передать эти слова.

– Ну? Что говорит-то?

– Стыдно произнести.

– Да уж произнеси так, чтоб не стыдно.

– Говорит: мол, а не пошли бы вы все… Вот так примерно.

Молчание. Поднимаю глаза на отца Андрея. Он смотрит куда-то вбок слабым, каким-то детским взглядом – и впервые его лицо выглядит таким старым.

– Ты опять рисовала образа? – наконец спрашивает он.

Я кивнула.

– Почему же не говоришь мне?

– Потому что не раскаиваюсь в этом. Ведь нельзя же исповедоваться во грехе, если не хочешь оставить его. Так ведь?

– Значит, не хочешь оставить… Почему? – он склонился пониже и придвинулся, и я автоматически сделала то же самое, так что мы стали похожи на заговорщиков. – Неужели ты надеешься стать художником?

– Я и есть художник.

– И с чего же ты это взяла?

– Ну… – я задумалась. – Когда я рисовала, люди собирались вокруг меня – любили смотреть, как я рисую. Мои рисунки любили.

– Ага. Выходит, ты художник, пока у тебя есть зрители?

– Не знаю… Нет. Еще – пока у меня есть зритель вот здесь, внутри.

– И все-таки сперва ты сказала про тех, кто снаружи. Про других. И это верно. Потому что заниматься каким-то делом человека побуждает надежда, что результаты его труда будут нужны другим людям. Но если само ремесло твое запрещено, на что ты надеешься? Ты ведь понимаешь, что у тебя никогда больше не будет зрителей? Да что там – даже учителей у тебя не будет. Даже товарищей по цеху.

– Не знаю. Но… откуда-то знаю, что все изменится.

– Что «всё»?

– Все, – прошептала я.

– Ох, чадо, – вздохнул Андрей. – Крамолу говоришь. Что же с тобой делать?

Исповедь моя затянулась, и я затылком чувствовала усталость и напряжение людей в очереди. Кто-то не выдержал и громко проворчал: «Ну сколько можно!..»

Отец Андрей выпрямился, строгим огненным взглядом обвел паству:

– Ропот слышу! Не в магазин пришли.

Он снова обернулся ко мне и долго внимательно всматривался.

– Постой-ка… А не тебя ли выдвигали года два назад в школу иконописцев?

Я кивнула.

– Вот оно что… А я-то думаю, имя какое-то такое, по-особому знакомое… Теперь вспомнил. Я ведь сам подписывал разрешение. Видел твои работы на комиссии. Ничего не скажу… Одобрил. И отец Григорий одобрил. Но – поздно, было слишком поздно. Да, да…

Я посмотрела на него с благодарностью.

Он задумался.

– А петь ты умеешь? Нотам обучена?

– Ну, так…

– Ладно. Неважно… У нас тут корь половину клироса выкосила. Вот что. Выучи покамест наизусть псалтырь и часы. Запрошу тебя у школы в церковный хор, в пятницу придешь на спевку. Для предлога, Господи прости.

– Для предлога?.. А что…

– Молчи теперь. Голову склони. Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Диана…

В среду пришел запрос из церкви на меня за подписями настоятеля и регента. Бумагу зачитала Морковка вслух на утренней линейке. Мол, за нехваткой певчих и чтецов по благословению нашему удовлетворяем просьбу девицы рабы Божией ученицы 9-го класса Дианы Дерюгиной опробовать себя в деле хорового пения во славу Господа на клиросе Храма святого Стилиана, о чем сообщаем администрации ШДГ № 8 и со своей стороны просим дозволить означенной девице посещать поименованный храм три раза в неделю в течение месяца по таким-то дням для испытательного сроку… – все как положено.

Директор дал согласие – а как не дать: не каждому такая честь выпадет – петь на клиросе, и для всякой школы иметь в учениках церковного хориста – предмет особой гордости.

Певичка наша, правда, удивилась: мол, не замечала за тобой, Дерюгина, особых музыкальных талантов. Где ты их скрывала и за какие грехи наказывала нас своими петухами? Я и глазом не моргнула: Луиза Самойловна, говорю, одно дело петь марши и речевки в кабинете или там строем на плацу, совсем иное – во храме едиными устами славить Бога. Она и притихла, видя, что не подковырнешь тут.

И все вдруг ко мне прониклись особым уважением. Только Рита тихо брюзжала:

– Зачем это тебе? В монашки собралась? Попадешь на клирос – прощай жизнь. Там же служба – каждый божий день. Не губи себя, кума. И представляю, какая ты станешь заносчивая и скучная! Ты и так вон… Словно в хвост перышко воткнули. Прямо не узнать… Хочешь знать правду? После этой чертовой Вихляйки ты зазналась.

– А ты завидуешь?

– Я?! – она изумленно засмеялась, помолчала, а потом очень спокойно сказала: – Ты совсем берега потеряла. Чему завидовать? Ты ведь Люсю утопила. Не лезла бы со своим геройством – она бы осталась жива.

Я замерла, как от удара в лицо.

– Ты этого не знаешь, – прошептала я. – Ты ничего не знаешь… Ты даже не видела ничего, а говоришь…

– Все об этом говорят, – беспечно улыбнулась Рита.