Текст книги "Толмач"

23. Неделя мексиканского кино в Москве

Поездка в Мексику случилась много позже моей последней, как потом оказалось, группы в Интуристе. Это были мексиканцы, но не обычные туристы, а режиссеры, актеры, операторы и продюсеры, приглашенные участвовать в Неделе мексиканского кино в Москве. «Золотая» эпоха мексиканского кино (как называли период между концом 40-ых и почти до начала 70-ых годов прошлого века), шла к концу, оставляя закатные волны влияния на кинематографию не только остальных стран Латинской Америки, но США (Голливуда) и даже Европы. В состав группы входили, как бывшие звезды первой величины, конечно, постаревшие, так и молодые, но уже известные на своем континенте актеры. В аэропорту, в дип-зале (сейчас он называется ВИП) делегацию встречали Сергей Бондарчук с женой – Ириной Скобцевой, Герасимов с Макаровой, председатель (считай, министр) Госкино, еще какие-то важные «шишки», не помню, кто именно. Внимание к мексиканским гостям было самое пристальное со стороны Госкино, Союза кинематографистов, Дома киноактеров, Общества дружбы СССР – Мексика, других организаций. Сейчас у нас знают кинопродукцию этой страны скорее по телесериалам, вспомним, хотя бы, один из первых – «Богатые тоже плачут». А среди людей моего поколения, когда еще не было сериалов, огромной популярностью пользовалось большое мексиканское кино, такие фильмы, как «Нет мира под оливами», «Мексиканская девушка», другие. Многие смотрели их по нескольку раз. И вот к нам приехали те, кто снимался в этих фильмах. Для наших деятелей кино, да и для большинства московской публики это событие обещало быть, безусловно, значимым. Наверное, так и было, но не для меня лично. Мне запомнилась эта неделя, прежде всего невероятным количеством проблем, которые пришлось решать в одиночку, стараясь, чтобы никто из гостей этого не заметил. А дело было в том, что в организации и финансировании пребывания «звезд» приняли участие сразу несколько ведомств, учреждений, творческих союзов и т. д. Но они, видимо, забыли заключить между собой некий договор о четком распределении ответственности и обязанностей, скоординировать программу встреч. Для меня это выяснилось не сразу. Первые два дня я только удивлялась, что вместо одного автобуса приходят сразу три-четыре, а на следующий день ни одного; что я еду по предоставленной мне программе в Дом кино на встречу с нашими кинематографистами, а нас, оказываются, ждут в Доме журналистов на пресс-конференцию, а в это же время накрывают фуршет в Доме дружбы и члены этого общества уверены, что гости приедут именно к ним. Еще непонятней было с питанием. Мексиканцам раздали чеки на питание в ресторане гостиницы, где они проживали, а от Госкино, оказывается, были заказаны обильные ужины в ресторане «Арагви», о чем переводчика, сопровождающего, то есть, меня, забыли предупредить. И на мою бедную голову посыпались не просто жалобы, а гнев и ярость. Нет, не от гостей, а от хозяев, от принимающих сторон. Мне казалось, что и я имела полное право на те же самые эмоции. Внутри мексиканской группы были свои проблемы: какие-то интриги, сплетни, истерики стареющих «звезд» и т. п. И здесь мне тоже пришлось встревать и разбираться, ясное дело, не по своей воле и не по своему хотению. С одной из молодых актрис этой группы вообще случилась история почти водевильная, на посторонний взгляд, но для ее участников драматическая. Конечно, история любви. А началось все на каком-то расширенном приеме, куда (редкий случай!) были приглашены и наши актеры. И один молодой русский парень «кладет» взгляд на молодую красивую мексиканку. И между ними стремительно рождается любовь. К концу приема они уже не отходят друг от друга, сидят, как дети рядом, молчат и только неотрывно смотрят в глаза друг друга. Дело к полуночи, пора уезжать. И тут русский парень зовет меня и просит перевести мексиканке, как он ее полюбил, что это первая любовь в его жизни, и прочие нежные замечательные слова говорит влюбленный юноша. Ответная речь мексиканки не отличалась оригинальностью от первого оратора. Она тоже его любит, она хочет остаться здесь, в Москве или, если он хочет, можно улететь в Мексику, у нее там дом. Родители, родственники и друзья будут рады. Вот так все быстро завертелось. Оставшиеся до отъезда дни мне приходилось по нескольку раз в день переводить их страстные объяснения, клятвы, обиды, порывы ревности. Они проиграли за три-четыре дня все сцены любви, которые в другом случае, растянулись бы на пару лет, ну хотя бы на пару месяцев и уж точно, на развернутый сериал. Последний разговор, вполне серьезный, я переводила вечером накануне предстоящего ранним утром отъезда. Судя по тексту и контексту, влюбленные после первой же встречи проснулись, как говорится, в одной постели. А перед расставанием, с помощью, меня, переводчика, долго объяснялись на тему зачатия ребенка. Ну да, у них все было на высоком духовном и глубоком телесном уровне. Она стремилась понять, почему он не хочет от нее ребенка. Она-то очень хотела бы иметь сынишку или дочку с такими же синими глазами и светлыми волосами, как у него, а он почему-то упирался. В конце концов, эти двое прямо обратились ко мне, как к верховному судье или мудрой старой тетке (а я тогда была ненамного старше их), чтобы решить проблему. Но у меня своих проблем было полно, и я с ними тоже не могла разобраться. Я посоветовала мексиканской девушке довериться здравому смыслу мужчины. Вот когда он приедет в Мексику, она познакомит его с родителями, пройдет время, и они поженятся… Я говорила, сама, не веря в эту чепуху.

Но случилось невероятное. Как мне стало известно, наш парень все-таки через два года уехал в Мексику. Как ему это удалось, не знаю. Мне написал об этом мой бывший турист, мексиканец, оператор, что эти двое влюбленных все-таки встретились, провели бурно и страстно вместе год, а потом расстались. Вот такая простая история.

Сознаюсь, я вдохнула и выдохнула с огромным облегчением в день отъезда этой группы. В аэропорту при расставании моя вовремя набежавшая слеза радости, была воспринята мексиканцами как проявление грусти-печали. Все были очень растроганы, обнимали меня до самого объявления о посадке.

24. Отгулы – время подработать

«Звездная» неделя не прошла для меня даром. Был серьезный нервный срыв, требовался отдых. У меня, как практически у каждого гида в конце сезона, накапливалась уйма дней и недель переработок. Судите сами. Мы работали по 12–14, а иногда и 16 часов в день, включая выходные и праздники. Работа на износ. Хорошо, что в советское время, даже такая не самая щедрая организация как Интурист, все-таки блюла закон о труде и заработной плате, администрации приходилось не только юридически признавать, но и фактически оплачивать переработки, предоставляя отгулы. Но свое свободное время большинство гидов использовало совсем не для отдыха, а для подработок. Конечно, я тоже всегда была не против пополнить семейный бюджет.

Расставшись с мексиканскими киношниками, я взяла кучу отгулов и с радостью приняла предложение от ЦК профсоюзов отправиться на три недели в санаторий Евпатории для сопровождения жены и дочери одного уругвайского лидера профсоюза строительных рабочих. Я подумала: «Повезло, переводить особо ничего не надо, а общаться, болтать о том о сем, – это всегда, пожалуйста. Отдохну на морском курорте и денег заработаю». Получаю звонок от некоего секретаря ЦК профсоюзов. Он говорит быстро, без особых подробностей, рассказывает о санатории, отличном питании, напирает на хорошую оплату за мой труд, просит записать или запомнить имена гостей и директора санатория и т. д. А в конце разговора совсем уже скороговорочкой, как бы самой собой разумеющееся, сообщает, что выезжать надо завтра. Мне это показалось странным: обычно подобное длительное сопровождение важных особ оговаривается за несколько дней, а то и неделю. Но я лишь слегка удивляюсь и соглашаюсь без дальнейших расспросов. Об этом я пожалела, еще не вылетев из Москвы, по приезде в аэропорт, но было уже поздно.

В 6 утра следующего дня я сажусь в машину на первое сиденье, слегка поворачиваюсь назад, чтоб поздороваться с уругвайской сеньорой Амалией и ее дочерью Лусией. За окном хмурые ноябрьские сумерки, в салоне тоже темно, и я не заметила то, о чем меня обязаны были предупредить. Понятно стало только в аэропорту, когда к нашей машине подвезли инвалидную коляску, и два санитара с трудом вынесли и усадили в нее крупную взрослую девушку, у которой в непроизвольных конвульсиях двигались руки, ноги и голова. Наяву был тяжелый случай детского церебрального паралича. Стала очевидной причина столь странной поспешности наших профсоюзных деятелей с моей отправкой. Я догадалась, что до меня, они наверняка пытались уговорить других переводчиков поехать в санаторий, объясняя при этом определенные особенности клиентов. А со мной пошли на хитрость, не сказали ничего. Я готова была сразу отказаться от поездки и вернуться домой. Но тут я поймала взгляд Амалии. Он смотрела на меня с такой благодарностью, в глазах матери было столько страдания и боли, что я поняла, что не смогу просто повернуться и уйти.

Мы прожили вместе без малого месяц, и очень подружились. Амалия рассказала грустную историю. Местные врачи просмотрели врожденную патологию дочери – церебральный паралич и практически не предпринимали ничего до двух лет, когда, наконец, предложили сделать операцию, одну, затем, спустя время, еще одну. Кардинальных улучшений не было, и окончательный диагноз прозвучал пожизненным приговором к инвалидности. Но Амалия не сдавалась и возила Люсию на консультации и к местным известным хирургам, неврологам, и даже к искусным знахарям-индейцам, делала массажи, занималась лечебной физкультурой. Она выписывала медицинские журналы из Америки и Европы, отслеживая все новости в области лечения ДЦП. И как-то она прочитала в научном журнале статью – тезисы доклада одного советского нейрохирурга, где говорилось об успешных операциях, проведенных в их клинике. Началась долгая переписка между руководством рабочих профсоюзов Уругвая (куда входил и муж Амалии) и нашей организацией ВЦСПС (Всесоюзный центр советских профессиональных союзов). Шли годы. Люсии исполнилось уже 16 лет, когда было согласовано, что девушке сделают операцию в Москве. На момент нашей встречи, Люсия пережила в одной из наших клиник две операции – одну на левой, а другую на правой половине мозга. Результат оказался мизерный. Два пальца, судорожно зажатые на одной руке, чуть распрямились, зато скрючились пальцы на другой. Можно считать вполне справедливым объяснение советских хирургов неудачного исхода операции тем, что время безвозвратно упущено: подобные операции могут быть эффективны только в первые месяцы после рождения. При такой физической ущербности, практически полной неподвижности, Люсия проявляла удивительную живость реакции на все, что она видела вокруг, когда мы выезжали на прогулку, и я, напрягаясь изо всех сил, толкала неуклюжую коляску. Люсия удивляла меня самоиронией и потрясающим чувством юмора, смешила меня своими комментариями, замечая какую-нибудь нелепость. Я научилась понимать ее заторможенную речь, не всегда членораздельную, но всегда полную здравого смысла. По вечерам мы по очереди с Амалией читали вслух привезенные ими книги с рассказами и романами латиноамериканских авторов, играли в шашки и картишки. Общение было замечательное, но отдохнуть мне не удалось. Дело в том, что у мамы Люсии нашли тоже кучу заболеваний, как следствие тяжелейших, продолжительных физических и морально-психологических нагрузок. Ей предписали массу процедур, на которые она отправлялась сразу после завтрака. Мне приходилось самой перетаскивать Люсию с кровати в инвалидную коляску, везти в массажный кабинет и там снова перекладывать 70 с лишком килограммов ее неуправляемого тела на кушетку. И только тогда появлялся здоровенный парень-массажист Он с первого же сеанса сказал мне, что санитары здесь не положены, поскольку санаторий называется «мать и дитя», и роль санитара должна выполнять мать. Недели через две, когда у меня самой скрутило поясницу, я все-таки дозвонилась до секретариата наших Профсоюзов и потребовала, чтобы они обеспечили уругвайскую мать и дитя помощником-санитаром. Они без разговоров тут же пообещали, но, как я и предполагала, никакого помощника так и не появилось. Одно хорошо, что профсоюзные боссы заплатили мне чуть больше обещанного в качестве компенсации за дополнительную работу.

25. Трудности перевода

Как уже говорилось, работать, а не отдыхать во время полученных отгулов было делом привычным для гидов. В профсоюзных, партийных, молодежных организациях, творческих союзах, в министерствах (наверное, кроме МИДа) тогда почти не было сотрудников, хорошо владеющих хоть каким-нибудь иностранным языком. Естественно, там имелись отделы международных связей, куда по штатному расписанию, наверное, входили переводчики, но видимо их не всегда хватало. Приглашали со стороны, нас, гидов Интуриста, тоже Оплата в этих учреждениях шла почасовая, и за неделю можно было заработать чуть ли не в два раза больше чем за месяц в Интуристе. Но были здесь и свои негативные моменты, исключенные вообще или сведенные к минимуму при работе с туристами. Туристы в большинстве случаев выражали искреннюю благодарность, признательность переводчику, восхищались знанием языка, эрудицией, умением общаться. А вот со стороны чиновников, причем и на самом высоком уровне, не редко переводчикам приходилось сталкиваться с отношением другого рода: пренебрежительным и даже уничижительным. Это обстоятельство несколько омрачало удовольствие приработка. Переводчика рассматривали как некое необходимое, но все равно, непотребное зло. Наше присутствие вызывало в лучшем случае, досаду, в худшем – откровенную неприязнь. Нет, совсем не потому, что мы плохо переводили, скорее, наоборот. Чем свободнее, быстрее осуществлялся перевод официальных встреч и переговоров, а после них, чем непринужденнее шло у тебя общение с иностранцами в присутствии сурового и зажатого от собственных комплексов министерского бюрократа, (по причине невозможности вести беседу напрямую с приглашенными гостями), тем откровеннее вызывал раздражение посредник. В итальянском языке есть рифмованное выражение, скорее, каламбур: «traduttore – traditore» (традутторе – традиторе) – переводчик – предатель. Но если итальянцы при случае произносят поговорку с юмором, то работодатели – наши соотечественники, априори принимают такой тезис буквально. Надзор за правильностью перевода устанавливался сразу, при том, что контроль осуществлялся чаще всего человеком без знания языка. Парадоксально, но факт. Едва ты начинаешь переводить первые формальные фразы приветствия, и ты уже под подозрением. Оратору сразу кажется, что переводчик не совсем точно передал глубокий смысл его высказывания, что-то недопонял, да и вообще что-то «строчит» слишком быстро и коротко, или, наоборот, слишком медленно и длинно. Еще хуже бывало на банкетах, когда уже изрядно выпивший чиновник, расслабившись, потеряв несколько политическую бдительность, начинал рассказывать анекдоты, причем частенько на грани фола и всегда, естественно, очень привязанные к нашим советским реалиям. Тут переводчик уподоблялся канатоходцу, лавируя между профессиональной корректностью перевода и невозможностью осуществить это, не сделав от себя сначала определенного ввода слушателя в эти самые загадочные советские реалии. Иначе ничего не будет понятно, гости не засмеются, и в этом снова будет виноват переводчик. Вот, например, рассказывается распространенный в те дефицитные годы анекдот в форме вопроса: «Что такое зеленое, длинное и пахнет колбасой?». Прежде, чем переводить, приходится сказать пару слов о недостаточном пока снабжении в поселках и городах-спутниках, расположенных около Москвы, объяснить, что люди едут в столицу за продуктами, колбасой в том числе, на электричках. Поэтому, мол, 8-10 вагонов заполнены людьми с сумками, которые везут колбасные изделия. Автор анекдота, хохоча вместе с сидящими рядом партийными соратниками и коллегами, ждет быстрой реакции от слушателей, а она, реакция, запаздывает. Рассказчик со товарищи начинает злиться, подозревая, что переводчик – тупой дурак, не понял блестящего остроумия, не уловил тонкого юмора, не справился с переводом. Еще хуже, если автор речевой деятельности, опять же, заранее уверенный, что его переведут неверно, стараясь, как бы помочь, начинает говорить с паузами после каждого слова. Более того, он говорит с подчеркнутым выражением вынужденной толерантности и снисходительности к бедному толмачу. Товарищу председателю «круглого стола» невдомек, что грамматическая конструкция иностранного языка может абсолютно не совпадать с родным, русским, а главное, что профессиональный переводчик не делает подстрочный перевод, а дает осмысленную фразу, и паузы в оригинальном тексте устной речи должны быть логически завершенными. «Трибун» начинает: «Мое предложение… (пауза), то есть, я хочу сказать (пауза) то, что вы перед тем предложили (пауза), я бы сказал, что (пауза), что наше предложение (пауза), а также то (пауза), что был разговор (пауза) на вчерашнем заседании (пауза)…». И такие корявые незаконченные предложения продолжаются долго, ждешь смысла, контента, как говорят лингвисты, а его все нет. Говорящий, между тем, сбрасывая маску всепрощающего и понимающего старшего брата, меняя ее на раздраженно-пренебрежительное, уже вслух, без стеснения, делает замечание: «Переводчик, почему не переводите? Вам трудно? Не можете? Так сейчас заменим… Кого присылают, честное слово». Чтобы избежать такой ситуации, приходилось, скребя сердце, тоже косноязычить вслед за «оригиналом». Я уж не говорю про тосты. Кроме нас, русских и, наверное, грузин, нигде в мире не произносятся столь долгие речи со стаканом в руке. В Грузии хотя бы есть профи – тамада, который умеет управлять процессом. Думаю, в те времена даже он не осмелился бы становить речь секретаря райкома, горкома или комсомольского вождя, если тому взбредет в голову за праздничным столом рассказать иностранному люду, погрязшему в буржуазных предрассудках, суть индустриализации, значение XIX партсъезда или достижения в сельском хозяйстве за последнюю пятилетку. Укоротить спич или укротить пыл советского бюрократа высокого ранга невозможно. Стоишь и переводишь. Гости, наполнив и подняв бокалы, опускают их, растерянно переглядываются, тихо перешептываются, пожимают плечами в недоумении, а потом просто замолкают и впадают в некий транс, не в силах ни слушать, ни пить, ни есть.

В Швеции мне не раз приходилось на официальных банкетах наблюдать потешную сценку. Швед поднимает бокал, говорит «сколь!» и по традиции, обводит взглядом каждого сидящего за столом, ожидая ответного прямого взгляда, а видит только склоненные к тарелкам головы: наши люди выпили и закусывают. Мало, кто осведомлен о старинной шведской традиции, восходящей еще ко времени скандинавских князей-воинов. На гуляньях хозяин отпивал первым из большой чаши наподобие нашей братины. Она-то и называется по-шведски «сколь». С этим словом князь, повернувшись к соседу справа, подавал ему чашу. Оба молча, но очень внимательно смотрели друг на друга. Взгляд и жест дающего чашу, обозначал: «Пей, друг, здесь нет отравы», а взгляд принимающего «отвечал»: «Благодарю, друг. Я верю и пью с тобой из одной чаши».

Переводчик на банкетах, официальных обедах и фуршетах имеет право пить минеральную воду, есть не рекомендуется. В любой момент надо быть готовым перевести шедевр ораторского искусства очередного партийного босса не менее велеречивого предыдущего товарища. Жуткая была бы сцена: высокий партиец встает, чтобы произнести тост, а у переводчика бутерброд во рту. Ужас.

Может быть, пренебрежительное отношение высоких чиновников к переводчику в нашей стране имеет исторические корни? Может быть, начало тому положил Петр Первый, закрепив в одном из своих указов о правилах передвижении армейских обозов примерно такой пункт: «… а брадобреям, маркитанткам и толмачам идти в конце обоза, чтобы своими мерзкими рожами не портить воинства русского».

26. Народное гулянье в Измайловском парке

Казусы бывали не только в кабинетах важных партийно-хозяйственных начальников. Расскажу пару смешных случаев из множества других, с которыми приходилось встречаться в обычной работе. Как-то в декабре в Москву приехал молодой мексиканский журналист, который хотел написать о русских традициях празднования Рождества и Нового года. Меня послали в аэропорт встречать редкого гостя об эту зимнюю и очень холодную пору. Приезд коллеги из Мексики заинтересовал редакцию одной из наших молодежных газет, а потому на встречу был направлен фотокорреспондент Саша с заданием сделать репортаж о пребывании мексиканца в предновогодней Москве. Мы стоим в зале прилета. Я держу в руках картонку, где крупными буквами написаны имя и фамилия туриста, а корреспондент настроил фотокамеру, чтобы сразу зафиксировать первые шаги заморского гостя на российской земле. Моя картонка оказалась без надобности, поскольку вычислить мексиканца из толпы прибывших, было несложно. Среди европейских граждан (а летел он из Мексики с посадкой в Испании), закутанных по самый нос в шерсть и меха, наш «клиент» выглядел очень экзотично. На нем не было не только дубленки, теплой куртки, но даже и пиджака. Молодой парень, очень смуглый, черноволосый, с лицом, где явно проступали черты древних ацтеков, был одет в легкие светло-голубые джинсы и белую хлопковую, крестьянского покроя, рубашку, на плече холщовая сумка, на босых ногах – сандалии. Парень широко и радостно улыбался, открывая два ряда белоснежных зубов: полное впечатление, что крестьянин возвращается домой, предвкушая хороший ужин со стаканчиком текилы. Мексиканец привлекал всеобщее внимание. Мой напарник Саша. немного растерялся. Приоткрыв рот от изумления, он смотрел на мексиканца, забыв запечатлеть намеченный кадр с первым шагом. Но зато именно Саша сообразил, что надо сразу везти мексиканца не в гостиницу, а к ним в редакцию, оттуда позвонить в ЦК комсомола и срочно попросить привезти из запасов зимнюю одежду, шапку и подходящую обувь. Саша снял с себя куртку и накинул на плечи мексиканца по имени Хесус Доминго Эчеверия, чтобы тот совсем не окочурился, пока мы дойдем от здания аэропорта до парковки. А Хесус, выйдя на улицу, где мороз стоял градусов под 20, вдохнул, выдохнул, увидел пар и рассмеялся. Он хотел еще и попробовать снег на вкус. Тут я уже испугалась: простудится, заболеет, и мне придется в предновогоднюю неделю навещать его в гостинице, а то и в больнице, переводить указания врача и т. п. «Быстро, к машине, без разговоров», – приказала я. Саша, схватив мексиканца за плечи, почти поднес его к автомобилю, открыл дверь (хорошо, что открылась сразу в такой мороз) и бесцеремонно затолкал гостя в салон. «Я только читал об этом, я не верил, я не мог представить, как можно двигаться, жить, работать при таких морозах как в России. Я очень, очень счастливый человек», – сказал мексиканец. На следующий день намечалась поездка в Измайловский парк. Программа была прописана более чем подробно: посмотреть народное гулянье, участвовать в хороводе вокруг елки, скатиться с высокой ледяной горки, проехаться по лесу на санях, запряженных тройкой лошадей, угоститься водкой и бутербродом с икрой, осмотреть ярмарку сувенирных изделий. Я встретила Хесуса в холле гостиницы уже вполне экипированного для активного участия в народном гулянье, и мы двинулись в Измайлово. Меня предупредили, что там нас будет сопровождать кто-то из администрации парка. Действительно, нас встретил молодой мужчина, представился и почему-то предложил начать программу с катанья по ледяной горке. Он подвел нас к сооружению, пожелал приятного времяпровождения и удалился. Мы поднялись на высокое деревянное строение, сели на картонки и… застряли на полпути, так как сверх льда зачем-то насыпали песок. Кое-как на полусогнутых спустились вниз. Не совсем удачной оказалась и езда в деревенских розвальнях, запряженных всего одной худой клячей. Глубокая колея на измайловской просеке, видимо, образовалась совсем не конной тягой, а каким-нибудь трактором. Бедная крестьянская лошадка никак не могла приспособиться идти по ней и тащить сани. К тому же, ямщик, молодой здоровенный детина с ярко красными щеками и носом, в огромном тулупе, очень заинтересовался мексиканцем и Мексикой. Не выпуская вожжей из рук, он сел полуоборотом к нам, тоже закутанных в тулупы, и начал задавать вопросы. О, наша родная любознательность! Я едва успевала перевести один вопрос моего соотечественника и ответ мексиканца, как следовал новый. Беседа приобретала весьма оживленный характер, пока я не обратила внимание, что парень бросил вожжи и полностью повернулся к нам. Заметив мой удивленный взгляд, он сказал: «Да не волнуйтесь, она умная, сама знает, как и куда идти». Действительно, лошадка оказалось сообразительной, поняла, что надо выбираться из колеи и несколько раз попыталась сделать это, но безрезультатно. В последней надежде, из последних сил кобылка рванула, сани накренились, и мы с мексиканским гостем повались на мерзлую землю. Хесус хохотал, радуясь новому приключению, наверное, воображая, как он это опишет в своем репортаже. Но мне было не до смеха. Пока я ползала по ледяному насту, у меня разорвались брюки на коленях. Сейчас модно ходить в джинсах с дырками, а тогда это было просто неприлично, да и элементарно холодно. Хорошо, что в то время мы чаще ходили зимой в пальто, в шубах, у кого они были, а не в коротеньких куртках. Неожиданно быстро и очень кстати нарисовался администратор, пожурил ямщика и повел нас в буфет, чтобы погреться, выпить обещанный шкалик водки и съесть похожий на костяшку домино бутерброд с красной икрой. Повеселев и согревшись, мы с удовольствием пошли к елке, встали в хоровод, прошлись, взявшись за руки, вместе с народом, притоптывая и прихлопывая. Затем все приготовились к появлению ряженых с песнями и плясками. По задумке организаторов, гвоздем программы как раз и должны были стать русские коляды. Пока «гвоздь» не показался, я успела рассказать мексиканцу немного из того, что знала о народных обрядах, языческих изначально, но гармонично вписавшихся в христианский календарь.

И вот, наконец, появилась группа мужчин одетых в костюмы медведей, козлов, зайцев и петухов. Очевидно, гулять ряженые начали давно, поскольку все участники коляды были веселыми и пьяными. Они шли, приплясывая и напевая что-то разухабистое, беззлобно матерясь и хохоча вместе со зрителями, когда, кто-нибудь из них, покачнувшись, едва не падал на заледеневшей парковой дорожке. Следом шла группа женщин внушительных размеров в широких ярких сарафанах, надетых, по-видимому, на ватники или тулупы для согрева, в меховых кацавейках, с цветными павлопосадскими платками на плечах. Одна из них, самая объемистая, с мегафоном в руках, командовала всей процессией. Мексиканец с огромным удовольствием смотрел на происходящее. «Пляши народ, Новый год идет»; «Мороз невелик, да стоять не велит»; «Я к миленочку прижмусь и от холода спасусь», – зычно проговаривала баба. Потом она стала передавать мегафон своим товаркам, и каждая под одобрительный гул зрителей исполняла в стиле рэпа забористую деревенскую частушку. И вдруг, главная затейница, подходит ко мне и, не отводя мегафона от своего рта, кричит нараспев: «Переводчица, что же ты наши частушечки русские народные не переводишь? Трудновато, поди?». Толпа загудела, заулюлюкала. А баба продолжала: «Переводчица, скажи гостю иностранному, хочет наш люд русский мексиканскую речь слушать». Толпа снова радостно загудела. Зрители с энтузиазмом захлопали в ладоши, мужик-«медведь» мирно, по-доброму, громко прорычал: «Давай, красна-девица, порадуй народ, Новый год к нам идет». Такой засады я не ожидала, молчу. Переводить этот «эпохальный» песенный фольклор, полный советско-русскими реалиями? Нет, увольте. Я попыталась тихонько сказать главной затейнице, что я уже объяснила мексиканцу в общих словах содержание частушек и прибауток, но бойкую бабу это не остановило. «Да-а, трудны русские частушечки, то-то же!», – прохрипела она со смехом в мегафон, а потом, отставив его в сторону, снисходительно добавила лично мне: «Ладно, не тушуйтесь, уж как получится, как сможете, так и переводите». Спорить и доказывать глупость затеи, было бесполезно. Я передала мегафон Хесусу, и тот рассказал, что на праздниках в Мексике тоже поют смешные частушки, которые называются коплас, а по содержанию они очень похожи на русские. Потом мегафон перешел ко мне, я перевела слова Хесуса, а чтобы закончить затянувшийся диалог с ликующей на морозе толпой, прибавила, что гость из Мексики очень признателен за теплый прием, который заставляет совершенно забыть о непривычном холоде. Затейница зычно прокричала: «Давайте поблагодарим мексиканского друга!». Народ захлопал, не сняв варежки и перчатки, и стал скандировать: «Спа-си-бо! Спа-си-бо!». Ряженые пошли провожать нас до выхода из парка.