Текст книги "Жити и нежити"
Автор книги: Ирина Богатырева
Жанр: Русское фэнтези, Фэнтези
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Да, я ему говорил. Да. Не знаю, чем они думали. Слушай, я опаздываю, давай завтра обсудим.
Мимо уверенным шагом шёл мужчина. В одной руке – зонт, в другой – мобильный. Недолго думая, Джуда шагнула к нему:
– Молодой человек! На секундочку! Можно ваш телефон, позвонить? Там человек… девушка… пропадает!
Он остановился и смерил её взглядом. Без удивления, скорее с любопытством. Джуда вдруг почувствовала, как кольнуло сердце. Сбилось с ритма, так что пришлось закрыть глаза. Спокойно, спокойно, сейчас всё пройдёт. Ну и нервы стали…
– Я понимаю, вы торопитесь, но мне очень нужно.
– Хорошо. Раз надо. Держите.
– Я заплачу!
– Ерунда. Звоните.
Он передал ей трубку. Джуда быстро набрала номер. Тишина разорвалась гудками, и Джуда не сразу сообразила, что в ответ на них телефон трезвонит и подпрыгивает в Настином рюкзачке.
– Вот дура! – не сдержалась она. – Извините. Спасибо… – Вернула трубку.
Игра вышла из-под контроля. Пора её прекращать. Надо сейчас же войти и всё выяснить.
– Ну-ка выкладывайте, что случилось? – спросил незнакомец.
– Ничего.
– У вас такой вид, будто речь идёт о жизни и смерти.
Джуда подняла на него глаза. Сухое, серьёзное лицо. Лицо человека, который много знает о жизни. И, возможно, о смерти.
И тут же, не ожидая от себя, всё рассказала. Вот так вот, первому встречному. О странных утренних звонках. О Настиной идее с подменой. Подменились, ничего не скажешь. Надо теперь вытаскивать её, а как?
– Я всё понял. Давайте войдём, – сказал он.
– Нет, погодите! Так нельзя!
– Отчего же? Вам больше нравится стоять под дождём и дёргаться от неизвестности? Что за люди!
И он отправился в ресторан. Джуда ощутила себя девчонкой и быстро пошла следом.
В фойе было тепло. Незнакомец закрыл зонтик и уже проходил к залу. Джуда отчётливо представила, что Насти там нет. Они войдут, а её нет. И никто не заметил, с кем и когда ушла. Что тогда?
– Вам столик на двоих? – перед ними тут же возник молодой человек в косоворотке.
– Мы ищем друзей, – ответил мужчина, оглядываясь. Так уверенно и спокойно, будто каждый день вытягивал глупых барышень из рук негодяев.
– Пожалуйста, – посторонился молодой человек.
– Пойдём, – кивнул новый знакомый Джуде, но та помотала головой:
– Не надо.
Потому что Настасья – вон она. Сидит в глубине зала и хохочет в обществе двух мужчин. Один – высокий, другой – лысый, в белом костюме, он-то и кормит её шутками. А Настасья! Заливается, красавица, зубами сверкает. Вот ведь… гюрза.
– Я так понимаю, с вашей подругой всё в порядке, – сказал незнакомец и вывел Джуду из ступора. Он глядел на неё через зеркало. Она перевела взгляд – и встретилась с его глазами.
– Да. Извините, – сказала, возвращая сдержанность. Игра оказалась по счастью только игрой. Ей было неприятно, что она впутала чужого.
– Ничего, я не обеспокоен. Может быть, кофе выпьем?
– Не стоит. Вы спешили.
Он посмотрел на телефон.
– Уже опоздал. Давайте возьмём кофе, на улице дождь, а вам всё равно подругу ждать.
Чего её ждать! Джуда с досадой фыркнула и только тут поймала себя на том, что всё ещё глядит на Настасью, на то, как весело она смеётся, и всё ещё негодует по её поводу. А чего негодовать? Всё обошлось, девочка жива и счастлива – ну и ладно.
Тогда она обернулась на незнакомца, внимательно вгляделась в его тёмные глаза и вдруг поймала себя на том, что ей хочется узнать, какого вкуса слюна у него под языком.
– Только сядем подальше, – сказала она и кивнула во второй зал, где как раз расставляли столы и стулья.
– Как вам угодно. Меня зовут Яр.
– Яр? Необычное имя.
Он слегка улыбнулся. Конечно, ему все так говорят.
– Ярослав полностью. А вас?
– Джуда.
– Вы не шутите?
– Ни секунды, – сказала она и позволила себе улыбнуться. – Меня уже много лет все называют Джудой.
4
Чувства у людей схожи, как болезни: зная симптомы, нетрудно предсказать развитие и исход. К подобному выводу легко придёт всякий, кто понаблюдает за людьми, обладая должным к ним интересом. Однако сами люди не замечают этого. Для них всякое чувство уникально и случается будто в первый раз. Меня всегда удивляло, с каким восторгом, с каким упоением они готовы рассказывать и слушать о душевных переживаниях, несмотря на то что заранее известно, чем кончаются все эти истории. Но из этой страсти к чужим историям родились человеческие искусства, и уж не нам, нежитям и житям, осуждать людей за то, что подвигает их к творчеству. К сожалению, нам оно чуждо, несмотря на то что чувством прекрасного мы наделены куда как острее, нежели люди. Только это, похоже, не имеет значения: творить мы всё равно не умеем.
Поэтому также не имеет значения, сколько раз после той встречи Яр приходил к Джуде, что они делали вместе и о чём говорили. Все, в ком живы сердце и разум, без труда представят себе, каково было развитие болезни, постигшей обоих.
В общем, совершенно неважно ни то, сколько раз они встречались, ни то, что при этом думали, что говорили, а чего старались избегать. Уже во вторую встречу, после того как они измерили центр Москвы ногами, словно подростки, пьяные от либидо, но ещё не ведающие, что с ним делать, Джуда вспомнила, что до сих пор не знает, какого вкуса у Яра слюна под языком. Ей немедленно захотелось это исправить, и тогда Яр впервые пришёл на чердак далеко за полночь, а после приходил так изо дня в день, и я перестала за него волноваться. Пожалуй, об этом и стоит сейчас рассказать.
Об этом – и о том, как стремительно их притянуло друг к другу, будто они были двумя намагниченными частицами. И хотя брат прекрасно понимал, что́ тому причиной, он ходил будто пьяный. Что уж говорить о Джуде? Она не могла припомнить случая, когда бы так быстро доверилась мужчине. В первую же ночь, оказавшись перед Яром в одном только лунном свете изо всех доступных ей одеяний, она не испытала неудобства, как бывало с другими. Всё случилось так пугающе естественно, что поставило её в тупик. Казалось, этого человека ей заготовили в пару в момент создания. Они подходили друг другу настолько, словно были двумя вытесанными точно под размер деталями. Джуда не могла понять, что это значит, не понимала она и того, что с ней происходит.
А происходит следующее: когда такие, как Джуда, встречаются со своей житью, жизнь их съезжает с колеи. Дни становятся плотными, хоть ножом режь, а всё, что прожил он до этой встречи, – выпуклым, будто навели линзу. Его прошлое кажется близко, хоть рукой дотянись, а будущим он не прирастает ни на день. По утрам он чует запах духов, купленных двенадцать лет назад, а вечером гораздо лучше помнит, какого цвета был пластмассовый оленёнок, подаренный на шестой день рождения, чем то, о чём говорил час назад.
И вот когда вся сумма прошлого ляжет на весы с одной стороны, а весь потенциал будущего – с другой, когда вся предыдущая жизнь ляжет камнями в карманах, с которыми надо перейти бурную реку, и никто не перебросит с другого берега мост, – вот тогда это называется выйти к порогу. Тут-то и наступает наш черёд. Но о нём я до поры умолчу.
Поэтому совершенно неважно, сколько раз и при каких обстоятельствах Яр и Джуда встречались, чем они занимались и о чём говорили. Важно, что песок вытекал, и Яру оставалось лишь внимательно следить, чтобы оказаться рядом, когда он иссякнет. Джуда и сама чувствовала себя так, словно подводит итоги; это и пугало, и пленяло, и ничего не могла она с этим поделать. Мы же следили, как проступает структура её жизни, как логика и законы, сюжеты и узоры, скрытые за событиями, обнажаются, будто дно при отливе. И всякий раз, когда Яр возвращался на чердак поздно ночью, он приносил в карманах песок и ракушки с этого дна – и мы узнавали о Джуде больше, чем знала она сама, оставшись одна в постели, ещё пахнущей Яром.
Её папа был наполовину кореец; бабушка по отцовской линии происходила из румынских цыган, легко смешивающихся со всеми, но легче всего – с караимами из украинских местечек, говорящими на идише и пахнущими луком. Благодаря им Джуда обладала кожей цвета тёплого ржаного хлеба, волосами, как врановое крыло, глазами, как жареный миндаль, и характером бойцовой собаки. Уже с восьми лет у неё была такая нижняя губа, будто она целовалась за гаражами. Её небольшое тело было той волнующей упругости, которая заставляла мужчин закатывать глаза, стоило ей пройти мимо. Косточки в щиколотках у неё потрескивали, как хорошо прожаренные орешки; она была предательски красива – той красотой, которая в юности заметна всем, кроме неё самой, а в зрелые годы, когда в ней уже не нуждаешься и не ждёшь, расцветает настолько, что и не знаешь, что с нею делать. Ложась спать, она сперва видела окончание прошлого сна и лишь после ныряла в следующий. И жизнь её текла так же непрерывно, что редко случается у людей.
Мать её была блондинкой с такой светлой и тонкой кожей, что не было видно призрачного пушка под мышками и на лобке. Мать гордилась тем, что никогда не оскорбляла своего тела бритвой. Она считала себя Галатеей, избранной среди жён. Как её угораздило зачать от мужчины, не имевшего с ней биологической схожести, остаётся загадкой, но от этого Джуда с детства жила, будто бы раздираемая вулканами. Проще говоря, она была похожа на мать не больше, чем трава похожа на чернозём, который её породил, и поэтому всегда жила в недоумении, откуда в их с отцом доме это белое, призрачное существо, не имеющее запаха.
Мать была принцессой. Пока жизнь шла хорошо и отец ходил гоголем, она не работала ни дня, даже по дому. Когда жизнь дала трещину и отец стал приносить в дом вместо денег запах неизбежности и алкоголя – мать и тогда не начала работать, и все тяготы легли на Джуду. Она была в родной семье чем-то вроде служанки-чернавки, отданной с калымом и откупившей невесту от забот. Другую подобное положение сломило бы. Но Джуда не была бы Джудой, она бы не носила в себе столько упрямства и злости, как и несмешиваемых кровей. Она закусила свою караимскую губку, прищурила корейские глазки и решила выжить во что бы то ни стало. Ей тогда было восемь. В то время она и начала называть себя Джудой и делала это так настойчиво, что в конце концов забыла, как её звали раньше.
Первые её годы прошли в маленьком северном городке, который слеп зимой, а летом щурился. Отец был офицером с подводной лодки, и в детстве, засыпая, она слышала вокруг себя шорох колотого льда в чёрной морской воде, льда, трущегося об обшивку при погружении. Ещё из того времени она помнила, что по ночам у неё на ладонях появлялись неглубокие тонкие порезы, будто сделанные остро наточенным пёрышком. В те же ночи ей снился зелёный свет. Она была уверена, что её похищают инопланетяне и ставят опыты. Мать говорила, чтобы она не придумывала глупостей, и утверждала, будто Джуда царапает себя сама. Всё это прекратилось, как только к ней пришли первые крови. Примерно в то же время советский строй завещал долго жить, флот начал стремительно ржаветь, отец оказался на ранней пенсии, и они переехали в небольшой городок в двух часах езды от Питера на электричке, серый от скуки и пахнущий сухой тиной.
Отсюда их слепой северный город казался раем. Там её мама, бывшая до замужества балериной, вела в школе ради своего удовольствия кружок хореографии. Здесь она снова устроилась в школу вести кружок, но теперь одного удовольствия не хватало, а платить никто не собирался. Больше ничего мама делать не умела. Она впала в оцепенение, сидела, как холодная белая кукла, и не двигалась. Кто-то порекомендовал её в школьную библиотеку, и теперь мама целыми днями сидела там.
Джуда училась в той же школе. После уроков ей не хотелось идти домой, где был пьяный папа, не хотелось идти на улицу, где у всех сверстников были лица, как выцветшие обои, а от волос пахло тиной. Чтобы не пропахнуть тиной самой, Джуда выпивала настойку пажитника, от которой кожа источает запах свежескошенной травы, а после уроков шла в библиотеку и читала там всё подряд, лишь бы не видеть неподвижную белую куклу с идеальной прямой спиной, как у балерины из музыкальной шкатулки.
Так прошёл год. Мама больше не танцевала, папа больше не просыхал. Джуда прочла всё, что было в школьной программе на два года вперёд, и в один день поняла, что в аду спасётся лишь тот, кто вовремя прыгнет в бричку. Тогда она решила зарабатывать на жизнь сама.
Она вспомнила свой первый удачный опыт в бизнесе. Ей было семь. Во дворе, в коробке она нашла щенка. Вообще в их городе не было бесхозного ничего: ни людей, ни собак. И даже голуби выглядели так, словно кому-то принадлежали. Джуда обрадовалась щенку и хотела его взять, но мать наотрез отказалась от собаки. Тогда Джуда стала его кормить и держать в той же коробке во дворе. Так прошло два месяца, коробка щенку стала мала, а однажды во дворе появился дядя, который быстро разглядел в лобастом медвежонке будущую кавказскую овчарку с медвежьими клыками.
Джуда была рядом. Дядя спросил:
– Девочка, это твоя собака?
– Моя, – ответила она.
– Продай её мне, – сказал дядя. – Я тебе дам три рубля и мороженое. Я буду любить твою собачку. Она будет жить у меня на диване.
Джуда посмотрела на дядю как на идиота. У неё в то время ещё не было припухлой нижней губки, но уже были выразительные глаза.
– Я бы хотела посмотреть на такой диван, на котором уместится моя Найда через годик, – сказала она.
Дядя присвистнул про себя и сказал:
– Девочка, мне нужна эта собака. У меня есть дом. Она будет его охранять. Будет жить в тёплой будке и есть мозговые кости. Я дам тебе десять рублей и шоколадку «Алёнка».
Джуда посмотрела на него глазами, полными сострадания. В свои годы она прекрасно знала, где живёт. Она знала, что в их городе нет частных домов, для которых нужна собака, а чужой сюда мог приехать только по приглашению. Но дядя не был похож на чужого – у всех, кто приезжал в город, были цветные глаза, а у дяди глаза были цвета моря с колотым льдом, как у всех, кто хоть раз побывал под водою.
Джуда сказала:
– Найда друг. Я отдам тебе её за двадцать пять рублей, упаковку жвачки «Лав из» и если ты мне сейчас же покажешь, где будет её домик.
Дядя присвистнул дважды: один раз про себя, второй – вслух.
– Как твоя фамилия, девочка? – спросил он и, узнав, чья это дочка, всё понял, отдал ей то, что она просила, и показал будущий собачий домик. Дядя оказался начальником гаражного треста. Джуда осталась довольна сделкой: щенок был пристроен, на жвачку и фантики она выменяла множество детской ерунды, которую потом так же легко растеряла, а деньги потратила на тетрадки к первому сентября – в тот год она пошла в школу.
Через пять лет, вспомнив эту историю, она села на электричку в Питер. Город тогда был полон беспризорных: что людей, что собак. Среди них встречались и благородные: что в той, что в другой разновидности. Люди Джуду не интересовали. Собаки бегали стаями. Понаблюдав в течение дня, она выделила двух сук, пекинеса и боксёршу, ещё не настолько одичавших, чтобы не пойти за человеком, и на счастье беременных. Тогда Джуда стала ездить в Питер через день. Она недоедала сама, но кормила собак, надеясь, что всё окупится сторицей. Ей быстро удалось добиться того, что собаки перестали убегать, потом начали брать еду с рук, а после пошли за ней. И тогда она привезла их домой, сперва одну, потом другую. Дома никто их не заметил. Как не заметил потом и своры щенков, появившихся с разницей в четыре дня. Джуда застелила газетами пол у себя в комнате, сказала в школе, что больна, и неделю не появлялась на уроках. Зато каждый день бегала на рынок и выпрашивала у торговок суповых костей и сухого молока.
– Тётенька, тётенька, у меня мама братика родила, а кормить нечем, ей бы поесть, а он всё время плачет, – хныкала она, заглядывая торговкам в глаза. Она знала, что белая кукла с идеальной спиной бывшей балерины придёт на рынок не скоро, потому что в кошельке у неё давно повесилась мышь. Собаки глодали кости, щенки пухли от молока и пахли сухой коровой. Бизнес шёл в гору.
Джуда начала снова ездить в Питер через месяц. Она узнала про выставку собак и продала весь выводок, как только щенки подросли. Деньги получились небольшие. Как бы Джуда ни хныкала поставленным голосом, специалисты видели, что щенки без породы, а неспециалисты дорого давать не хотели. Но Джуда была рада и этому. Деньги она поделила на неравные части: первую взяла себе про запас, вторую отдала маме, а на остальное нашла своим сукам кобелей тех же пород, чтобы гарантировать в следующий раз прибыль.
Но случиться этому было не суждено. Как только её мать увидела деньги, она встала и пошла в разгар рабочего дня, презрев библиотеку, на тот самый рынок, потому что захотела купить костей – она забыла уже, какой цвет у борща. Но стоило ей появиться в мясных рядах, как торговки принялись наперебой зазывать её к себе, расспрашивая, как здоровье малыша и прошёл ли риск рахита.
Мать впервые за год сидения вспомнила, что она не кукла. Вернувшись домой, она облила пьяного мужа холодной водой и сказала:
– Наша дочь родила тебе внука, а ты ничего не знаешь. Кто ты после этого, мужчина или придиванный коврик?
Когда Джуда в тот день вернулась из школы, она обнаружила, что родители ее живые.
– Где он? – спросил отец, снимая офицерский ремень. – Где этот кобелина? И я хочу видеть твоего щенка!
В первый момент Джуда не поняла ни слова и подумала: плохо, что она не знает ни одного языка, кроме русского.
Через час, когда всё кончилось, а потухшие крики стекали с потолка, как стекают с камней водоросли после прилива, Джуда, униженная в первый раз за свои четырнадцать лет, но не сломленная, лежала на диване с глазами, полными сухого песка. Она рассказала всё и отдала все деньги. На них отец снова напился, а мать ещё три дня по дороге на работу улыбалась. Собак в своей комнате Джуда не нашла: отец выкинул их, когда рыскал по дому в поисках несуществующего внука.
Тогда она дала себе слово, что выучит английский как родной и никогда не заведёт детей. Уже через три дня Джуда снова стала ходить в школу, раздобыла самоучитель, а потом стала ездить зайцем в Питер.
Там-то на Литейном её постиг новый бизнес-проект, который осуществился спустя год и разметал их семью, как жёлтые листья.
Глава 4
Варган
1
Три дня хандрю. Три дня с чердака ни ногой. Ём не звонит. Мне, конечно, ничего не стоит узнать, чем он занят, но я не хочу. Из принципа.
Наша жизнь входит в колею. Юлик с Цезарем играют в неё, как в игру. Яр ходит к Джуде. Ём не звонит.
На чердаке снова офис. В дальнем углу – стеклянный стеллаж. На нём – книги с фотографией Яра. Ослепительной фотографией, сияющей: когда только он научился так улыбаться?
– Это сюда. Ставь, чтоб корешок было видно. Ты пыль протёр?
Юлик – Цезарю. Тот смотрит на него скептически и продолжает спокойно расставлять на полках книги. Юлик нервничает. В окно бьёт яркое солнце. Весна в Москве. Понимаете – весна! Авитаминоз и прыщи. А Ём не звонит.
– Так, отлично. Теперь вот, развесь. – Юлик отдаёт Цезарю пачку фотографий в рамках.
– Куда?
– Над роялем. Там уже гвозди.
На фотографиях Юлик вручает сертификаты на счастливую жизнь знаменитым людям. Какие-то холёные лица. Не узнаю никого. Можно, конечно, считать информацию, но лень. Да и фотки ненастоящие – Юлик сфотошопил, весь вечер вчера сидел. Телефон молчит. В глаза бьёт глупое солнце.
– Тихо! – вдруг вздрагивает Юлик и обмирает. Слушает. Не дышит. – Идёт… – шепотом. И потом: – Быстро, чего ты стоишь! Вешай же, скорей вешай!
Выкатывает из угла стремянку, забирается, вытягивается из окна, влезает на крышу, топает там, бегая по краю, рискуя свалиться. Вглядывается. Углядел.
– Идёт! Идёт-идёт-идёт-идёт! – Свисает из окна и втаскивает стремянку. – Цезарь, подсоби. – Вдвоём быстро избавляются от лестницы. Сам спрыгивает обратно и прикрывает окно. Отряхивает брюки, заполошно осматривает комнату. – Так, это на месте, это на месте… Ты – сюда, – тащит Цезаря в угол на стульчик. – Стой и молчи. Да сделай же вид потупее, ты секьюрити!
– Тупее не могу, – отвечает Цезарь. – Я только что Иммануила читал.
– Кого?
– Ты что, забыл Канта?
– Чёрт, ну кто тебя просил! – Юлик в досаде всплёскивает руками, но тут же забывает о Цезаре, подлетает ко мне. – Княжна! Княжна, буже добре… Сюда, пожалуйста, на минутку присядьте.
– Сюда? Куда? Где хочу, там и сижу. Это мой чердак.
– Княжна, милосердия, милосердия прошу! У вашей руки, – он с размаху падает на колени. – Раб, раб ваш буду, пыль у ног лобызать за честь почту! Не откажите!..
– Да чего ты от меня хочешь?
– За стол, вот сюда. Сидите. А спрашивать стану – отвечайте.
– Ты что, хочешь, чтобы я была тебе секретаршей? Я – тебе?!
– Княжна, ну зачем же так! – Он морщится, его руки летают, а лицо дёргается, так силится он на нём изобразить всё, что не может сказать. – Княжна! Ну разочек. Пока Яри… пока светлейшего нет, – резко понижает он голос.
– А потом что же, ты будешь меня отправлять на посылки? – Мне смешно. Но надо держать Юлика строго. Дашь ему волю – отобьётся от рук.
– Ах! – Он бледнеет и обмирает. Слушает. Теперь мы все ясно различаем по лестнице шаги. – Княжна! Быстрее, сюда!
Я всё-таки сажусь за стол. Сажусь, но предупреждаю:
– Брату скажу.
– Светлейшая, не губите! – Он бледнеет пуще прежнего, но больше ничего не успевает сказать.
Потому что открывается дверь, и на пороге предстаёт юная дева.
Заглянула робко, но с любопытством. Сначала приоткрылась дверь, появилась голова. Огляделась и улыбнулась, признав Юлика. Потом вошла вся, прикрыла за собой дверь, потупилась от того, что все на неё взирают, но подняла глаза на Юлия, и лицо её стало таким, что сложилось ощущение, будто она сейчас взвизгнет и кинется на шею.
– Юлий Вячеславович, а я к вам. Вы мне визитную карточку дали, помните? В «Радужном лотосе».
– В «Радужном лотосе»? – Юлик позволяет себе подольше задержать на просительнице глаза. – Ах, да! Конечно же! Входите, входите, дорогая. Сейчас вам Славочка чайку согреет…
Я смотрю на Юлика выразительно – если чего и согрею, то точно не чайку. Но дева его спасла:
– Спасибо, не надо.
Села, слегка примяла кругленькой попочкой в юбочке-шотландке краешек дивана.
Надо признать, есть вкус у нашего Юлика. Девочка, конечно, нимфетка, но в ней уже легко угадывается будущее цветение. Ножки в полосатых подспущенных гольфиках. Юбочка кончается там, где началась. Фигурка тонкая, да что там, фигурка – дело десятое, зато какие искры гуляют на дне умных миндалевидных глаз! Девочка – метиска, метиска-азиатка, высокие скулы, глаза – лезвия ятаганов за стёклами очков. А эти полуоткрытые полные губки, этот маленький ротик, белые влажные зубки, хищные зубки… Что и говорить, есть у нашего Юлика вкус.
– Так чего же мы хотим, дорогая? Нас, кстати, как зовут?
– Юля.
– Юля? Какое трогательное совпадение. А лет нам сколько?
– Двадцать один.
– Юля, не стоит обманывать. Вы здесь как у врача.
– Девятнадцать, – вздыхает тихо.
– Ну вот, похоже на правду. И чего мы от жизни хотим, Юленька? Счастья?
Она быстро кивнула, не сводя с Юлика восторженных глаз.
– Милочка, но разве вам его не хватает? Да на вас стоит только взглянуть, чтобы поверить, что оно в жизни есть!
Юля зарделась.
– Как говорит Ярослав Всеволодович, счастье – это причина бытия. Цезя! Подай пятую книгу.
– Я читала, – скромно потупилась Юля.
– Читали? – изумился Юлик, будто не мог предположить, что она это умеет. – Хорошо. Цезя, третий том, пожалуйста.
– И эту читала, – кивнула Юля.
– Неужели? Ну хорошо. А восьмой? Це…
– Я все книги прочла.
– Юленька! Юлия Богдановна! Вы меня покоряете! Чего же вы хотите тогда?
– Сертификат.
– Сертификат?
– Ага. На счастливую жизнь.
– На какой срок? Пять лет? Десять?
– Пожизненный. С гарантией.
Цезарь крякнул. Я уткнулась в монитор, чтобы не рассмеяться, прикрыла лицо косами. Юлик застыл, не зная, как отразить всё изумление на своём лице. Даже руки его в растерянности замерли.
– Юленька, вы знаете, сколько это будет стоить?
– Я принесла. Только, пожалуйста, с отражением.
– С отражением вам не надо. С отражением – это для стариков. В вас прошлого ещё нет.
– А будущее? Я хочу хорошее будущее.
– А, это пожалуйста. Цезарь, зеркало!
Из-за рояля выкатилась большая рама, прикрытая чёрной тканью. Юлик задёрнул окна, стало сумрачно, после чего взял девушку за руку и проникновенно посмотрел в глаза. Девушка, видимо, попалась крепкая: взгляд у Юлика жёсткий, а руки холодные. А она только смеётся.
– Ну, Юленька, держитесь. Что вы увидите, никто не знает. Но помните: если что-то пойдёт не так, мы это поправим. Цезарь, открывай!
Ткань слетела, и мы вытянули шеи, чтобы разглядеть отражение. Но гладь оставалась тёмной и пустой. Без отражения совсем. Только потом, потихоньку, озаряясь изнутри, будто включался монитор, стала проступать всё та же Юля, разве что лет на десять постарше. Нет спущенных гольфов и юбочки-растопырки, нет подростковой угловатости, а есть дева в расцвете своей красоты. Лицо серьёзное, азиатски-неприступное, царственно-горделивое, и только по-прежнему хитрой искрой светятся за очками умные, вдумчивые глаза.
А ещё уши. Над головой отражения проступали лисьи уши, нарисованные карандашом. А из-за спины – кончик хвоста.
– Ня! – Юля взвизгнула и прыгнула Юлику на шею. – Кавай! – и больше ничего не могла от восторга сказать. Так впёрли её эти уши. И хвост, конечно, куда без хвоста. – Спасибо, спасибо, спасибо! – Она поцеловала его в обе щеки. – И вам, – кинулась к Цезарю. – И вам! – прыгнула было ко мне, но я отпрянула к стене, и она отступилась.
– Рад, рад. – Юлик стоял смущённый. – Теперь сертификат. Славочка, наберёшь?
– Фамилия какая? – бросаю как можно более противным голосом. Настоящая секретарша.
– Федотова.
– Данный сертификат на имя Федотовой Юлии Богдановны подтверждает, что счастье есть. Выдан на всю жизнь. Качество гарантировано, – зачитала я с распечатанного листа. – Юлий Вячеславович, распишитесь.
Юлик быстро подмахнул закорючку, торжественно бухнул печать «сертифицировано» и ловко вставил в рамку за стекло.
– Гарантия – пожизненно. Фирма веников не вяжет. Владейте, – вручил Юле.
– Ах, а деньги! – всплеснула она руками. – Погодите, я заплачу!
– Что вы, Юленька. Вы наш первый клиент. Вам стопроцентная скидка. Надеемся на вашу помощь в продвижении, так сказать, проекта. Пойдёмте, я вас провожу. Славочка, если кто меня спросит – я скоро, – крикнул от двери. Вышел. Вернулся, схватил со стола свою кепку, поклонился мне и вышел снова. Шаги на лестнице стихли.
– М-да… И давно это? – спрашиваю у Цезаря.
– С пятницы, госпожа. С половины шестого.
– А ты мне можешь это объяснить? С зеркалом.
– Фокусы, госпожа. Юликовы фокусы.
И тут я понимаю, чего не хватает для счастья мне.
Поднимаюсь и иду с чердака.
2
Мне нужен был варган, мне нужен был ключ от Леса. И я знала, где его достать, – Даша рассказала, где они продаются, а еще где обычно можно встретить её и Виксентия. Меня тогда удивило, насколько это близко от нашего чердака. Всего-то двор пересечь.
Что я и сделала: пересекла двор и спустилась в подвал соседнего здания. Здесь темно. После солнечного двора – выколи глаз. Но с порога ясно: многолюдно. Слышались голоса, удары в барабаны, то затухающие, то принимающиеся синхронно и в ритм. Пищали дудки. Равномерно и низко, как колокол, гудела медь. На звуки было легко ориентироваться.
Неосвещённый коридор повернул, и впереди прорезался свет. Там оказалась открытая дверь в небольшую комнату, забитую людьми и инструментами. По стенам висели бубны, на полках были расставлены огромные латунные чаши, в углах дремали тяжёлые даже на глаз трубы диджериду, в сеточках на потолке были подвешены флейты. Колокольчики, звенелочки, трещоточки, шумелочки – в несчитаном количестве.
Среди всего этого кругленький человечек в очках показывал троим ребятам бубен с прозрачной на свет кожей. Детей я узнала – старший Тимофей, младший Федя и Ира. Они были в тех же народных костюмах, что и при первой нашей встрече – или это у них униформа такая? Я постаралась скользнуть мимо незаметно. И они меня не узнали – или косы помогли, или так были увлечены инструментами. Мальчики держали барабаны, Ира – маленькую флейту без дырочек, но с ручкой, за которую из ствола вынимался поршень. Дудочка пищала тем выше, чем глубже вставлялся поршень.
– Слушай: та́ка-та-та́ка-та-та́ка, – говорил дядька и бил по бубну. Он держал его одной рукой и ударял пальцами. Бубен пел и звенел, крутясь на ладони, как живой. Ира смотрела во все глаза. Мальчики вступили дружно, попали в такт и повели красивую ритмическую картинку. Тут Ира дунула в флейту, резко выдернув поршень до конца, раздался противный громкий звук. Мальчики оборвали игру.
– Ира! – крикнул Федя. – Прямо в ухо! – и стал хлопать по уху ладошкой.
Она шкодливо смеялась.
– Ира, так нельзя, – сказал Тимофей более терпимо: среди взрослых он и сам старался выглядеть взрослым. – Тебя же Борис Ефимыч учил инструменты понимать.
– Это не инструмент, – насупилась Ира. – Это свистулька.
– Это инструмент. Почти тромбон. Маленький только. Дай сюда.
Он взял флейточку, покрутил её в руках, быстро сыграл на ней гамму, прислушиваясь, а потом выдал что-то незамысловатое и весёлое.
– Ай, молодца! – развёл руками дядька. – Сколько здесь работаю, никто на них играть не умеет.
– Наверное, никто просто не пробовал, – смущённо ответил Тимофей. – Это легко…
– Бом-м-м, – прогудело в этот момент в другом углу. – Бдзинь. Боммм…
Я обернулась. Там были три человека. Высокий мощный бородатый парень с крепкой русской разухабистой статью стоял над Дашей, сидящей на стуле. Дашу я признала сразу, несмотря на то, что на голове у неё был здоровый и по виду тяжёлый медный таз. По этому самому тазу парень ударял деревянным пестиком, и медь отзывалась гулкими красивыми вздохами. Даша сидела не дрогнув. Чуть в стороне, с независимым видом, слегка посмеиваясь, стоял Виксентий. Он был бледным и казался голодным и невыспавшимся. Впрочем, скорее всего так оно и было.
– Бом, – прогудел тазик. – Бдзынь! – Это парень особенно звонко ударил по лицевой части и, дождавшись полного затухания звука, снял посуду с Дашиной головы. Даша сидела прямо, с застывшим выражением лица.
– А последствий от этого не бывает? – спросил Виксентий, вглядываясь в это лицо.
– Если и будут, так только позитивные, – сказал бородач. – Видеть что-нибудь начнёт. Или понимать.
– Да, понимать – это полезно, – кивнул Виксентий задумчиво.
Даша открыла глаза:
– Ништяк, Толян, – обернулась к бородатому. – Круто! Такие вибрации через всё тело.
Толян загадочно улыбался. Даша, всё ещё оглушённая вибрациями поющего тазика, рассеянно озиралась в полутёмном пространстве и вдруг заметила меня:
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?