Текст книги "Мера бытия"

– Я обожаю Ладынину! – восклицала Манюня, закатывая глаза в знак восхищения. – Когда я смотрю кино, то думаю, что тоже смогла бы стать артисткой. Как вы думаете, товарищ Сергей?

Сергей мельком глянул на крутой Манюнин лобик, окаймлённый кудряшками:

– Так иди в артистки. Война же не навсегда.

– Правда?! – Манюня едва не подпрыгнула. – Я тоже так думаю, – она зарделась, – товарищ Медянов, а может, вместе пойдём? Будем как Александров и Орлова.

Он такой перспективы Сергей едва не поперхнулся, но, на счастье, выручил старшина Жуков, посигналив светом ручного фонарика:

– Медянов, к майору. Срочный рейс.

Пока Сергей шёл за заданием, в лицо бил шквальный ветер и крутила метель. Плохая погода для поездки. Разгону в такую погоду не дашь, а как только скользкий лёд закончится, передок полуторки уткнётся в снег. Тут же начнут буксовать задние колёса, и придётся пробивать в свежей пороше перемёты, бросая машину вперёд-назад.

Майор – командир колонны, серый от усталости – уже ждал. Подняв воротник полушубка, он нетерпеливо прохаживался вдоль строя машин, иногда проверяя ногой накачанные баллоны. Когда Сергей со старшиной присоединились к кучке шофёров, майор посветил фонариком в лицо каждому, проверяя внешний вид. Сергей одёрнул телогрейку и спешно стёр со щеки следы копоти – майор не уважал расхлябанности.

– Знаю, что сегодня по два рейса все уже сделали, – майор вздохнул, – но надо, товарищи бойцы. Повезёте в Ленинград спецгруз особого назначения.

Лучом фонарика он высветил надпись на одном из ящиков: «Подарок ленинградским детям из Грузии».

– Всем ясно задание?

– Так точно, товарищ майор! – рявкнул Сергей, вливая свой голос в общий ответ.

В путь тронулись с включенными фарами. Навстречу каравану качалась гирлянда огней от машин, идущих из Ленинграда. Иногда на поворотах можно было разглядеть людей в кузове, сбившихся под одеялами в тесную кучу. Мысленно Сергей пожелал им дотерпеть до берега, потому что в Кобоне эвакуируемых ждали тепло и горячая пища.

На третьем километре дороги им посигналила регулировщица Люсенька. В белом маскхалате, перепоясанном ремнём винтовки, она указала на объезд полыньи и махнула флажком:

– Счастливого пути!

В ответ Сергей мигнул фарами, но тут полуторка чихнула и заглохла.

– Заведись, милая! – в голос взмолился Сергей.

Он повернул ключ зажигания и нажал на стартёр, но машина бессильно урчала, совершенно не собираясь заводиться. Чтобы не отстать от колонны, Сергей выскочил на лёд и бешено закрутил пусковую рукоять стартёра. Ноги разъезжались на льду, а ушанка отлетела куда-то в сторону.

«Давай, давай, давай!» – молотом стучало в мозгу в такт каждому обороту.

Особо важный груз должен быть доставлен во что бы то ни стало.

– Не заводится?

Он не услышал, как подошла Люсенька.

Не отрываясь от ручки, Сергей отрывисто сказал:

– Да вот, понимаешь…

Люся подняла руку и ласкающим движением погладила капот, словно подбадривая отставшего от стада бегемота:

– Давай, машинка, постарайся, мы все устали.

Под её слова мотор прокашлялся раз, другой, и передок машины задрожал от сдержанной силы.

– Спасительница ты, Люся!

В одно мгновение Сергей оказался в кабине, выжав газ на полную. Пробуксовав на ледяной корке, колёса сдвинулись с места и перед глазами снова замелькало белое полотно дороги, тускло подсвеченное фонарями в руках регулировщиц.

* * *

Регулировщики на ледовой трассе занимались рассредоточением транспортных колонн и контролем за соблюдением установленных дистанций между машинами. Это было особенно важно потому, что торможение автомашин на льду при отсутствии снега было почти невозможно, и езда машин на близких расстояниях друг от друга грозила провалом одновременно нескольких машин. В задачу регулировщиков входила также установка вех вдоль трассы. Днём направление трассы указывалось козелками из кольев, ночью это делалось с помощью фонарей, которыми были снабжены регулировщики. В случае обнаружения на ледовой дороге опасных мест регулировщики должны были отводить трассу в сторону, перенося козелки и переставляя фонари. В самые первые дни работы ледовой дороги на ней было выставлено 20 регулировочных постов. Но уже 26–27 ноября 1941 г. их число было увеличено до 45. Регулировщики стояли теперь через каждый километр, а на отдельных опасных участках и чаще. В ночное время дополнительно на каждые 450–500 м устанавливались фонари с синими стёклами[17]17
  Ковальчук В.М. Ленинград и Большая земля. Л.: Наука, 1975.


[Закрыть].

* * *

На пятом километре вместо регулировщицы стояла снежная баба. Вмороженный в снежный ком фонарь жёлтым пятном очерчивал круг света, и от его луча на душе будто вспыхивало такое же светлое пятнышко, показывающее, что ты не один. Ясное дело – девчонки отбежали погреться. Баба тоже сгодится, лишь бы дорогу показывала.

Белое поле и темнота убаюкивали, и бороться со сном становилось всё труднее, не выручал даже специально подвешенный котелок с болтами, который на каждой выбоине ощутимо и громко лупил по затылку, прикрытому шапкой-ушанкой.

«Надо сосредоточиться, – приказывал себе Сергей, усиленно моргая слипающимися глазами. – Один неверный поворот руля – и ты в полынье».

Он увидел провалившуюся машину в первом же рейсе, когда их колонна попала под бомбёжку. Тогда, стараясь маневрировать из-под ударов, Сергей в первые секунды не понял, что случилось, но машина впереди вдруг подпрыгнула, завалилась на левый бок, и качая бортами, ухнула вниз, оставив на чёрной воде радужку бензиновой плёнки.

– Сашка! Это же Сашка Кузин!

Не глуша мотор, Сергей пулей выскочил из машины на лёд, закачавшийся под ногами. Не обращая внимания на разрывы, к полынье бежали другие шофёры из их колонны. Майор, выскочивший из головной машины, с перекошенным ртом закричал:

– По машинам! Не останавливаться!

Когда полуторки снова двинулись в путь, Сергей стискивал зубы, чтобы не плакать, и думал о том, каково лежать в ладожской глубине весельчаку и гармонисту Сашке Кузину, родом из далёкого сибирского городка.

От удара котелка по затылку мысли приняли деловое направление, а руки твёрже перехватили руль. За прошлые сутки Сергею удалось поспать едва ли два-три часа. Рейсы, ремонт, очередь на погрузку и разгрузку. Время крутилось со скоростью маховика на больших оборотах.

Сбросив газ перед мостками через промоину, Сергей глянул в сторону палатки обогревательного пункта. Белым холмом она маячила неподалёку от дороги, напоминая о поднявшемся из воды таинственном граде Китеж. Только озеро у Китежа называлось нежно, прозрачно – Светлояр, а тут сурово и кратко – Ладога.

С неделю назад Сергей забегал в санитарную палатку перевязать руку, обожжённую брызгами горящего керосина: чтобы устранить поломку, пришлось делать факел. Делала перевязку симпатичная фельдшерица Лера с карими глазами, в глубине которых плавали золотистые искорки. Чем-то неуловимым она напомнила Сергею Катю. Но Катя была лучше.

На ровном участке дороги Сергей прибавил скорость, стараясь догнать свою колонну. Встречный поток машин иссяк, и пространство вокруг дышало затаённой тревогой, готовой в любой момент взорваться осколками снарядов.

На этот раз на бреющем полёте над озером тенями прошли два «мессера», чёрные на чёрном небе. Сначала Сергей услышал звон стекла, а потом увидел, как прорвался рукав фуфайки, разбрызгивая клочки ватной подстёжки.

Ударив по газам, Сергей сдал машину назад, а потом резко рванул вперёд, пытаясь не позволить немцам прицелиться.

Некоторые из водителей во время налётов залезали под кузов. Мешки с мукой спасали от пуль, но в этот раз в кузове лежал особо важный груз, и спасти его было необходимо любой ценой.

«Мессершмитты» прошли в сторону Шлиссельбурга, и Сергей перевёл дыхание, надеясь, что обстреляли его просто так, на всякий случай. Но нет! Они вернулись и зашли сзади. Двумя руками вцепившись в руль, Сергей кинул машину через снежный бруствер и волчком закрутился на ледяном зеркале.

Пули били по машине справа и слева. Осколок лобового стекла зацепил щёку. Сергей машинально вытер кровь тыльной стороной ладони. Паршиво чувствовать себя мишенью. Он вздрогнул, когда град пуль забарабанил по кузову, дырявя ящики с ценным грузом. Чтобы выйти из-под обстрела, он снова вылетел на трассу и врубил полную скорость:

– Неси, голубушка!

От мелькнувшей впереди полыньи его бросило в жар, но машина уже ехала дальше, оставляя позади вой самолётов. По ушам ударил грохот сильного взрыва. Сергей оглянулся:

– Разбился, гад!

До боли вывернув шею, Сергей посмотрел на сполохи пламени, охватившего «мессер». Спасибо зенитчикам с девятого километра, на совесть бьют ребята!

Когда впереди замелькали габариты автоколонны, Сергей притормозил и заглянул в кузов – проверить сохранность ценного груза. Свет ручного фонарика выхватил разбитые в щепы верхние ящики и ярко-оранжевые мандарины, катавшиеся внутри кузова.

– Подарок ленинградским детям из Грузии, – пробормотал Сергей, пряча за словами захлестнувший душу поток благодарности неведомым людям, кто печётся о блокадном городе.

Будут мандарины у ленинградских детей! И Дед Мороз придёт! А воспитательница за стареньким пианино сыграет новогодний вальс, в котором будет слышаться перебор колокольчиков.

К воротам базы их колонна пришла к рассвету. Отскрёбывая от щеки капли застывшей крови, Сергей устало откинулся на сиденье и наконец смог подремать, хотя сквозь разбитое стекло в лицо дул ледяной ветер. Снилось ему лето, лес и полная корзина спелой земляники. Зачерпнув ягоды горстью, он протянул их Кате и проснулся от окрика:

– Медянов, твоя очередь на разгрузку. После войны отоспишься!

Действительно, придётся спать после войны. Сергей завёл грузовик и плавно подъехал к складской эстакаде.

* * *

Всего Дорогу жизни обслуживало 4500 машин, из них 3000 полуторок ГАЗ-АА и ГАЗ-ММ, 1000 трехтонных ЗиС-5, а остальные – разные машины, в том числе и 40 городских автобусов ЗиС-8 из Московской автобусной экспедиции. Последняя прибыла на Ладогу в январе 42-го и вывезла 69 тысяч блокадников, оставив при этом на дне озера четверть автомобилей.

Ладожская трасса совсем не подходила под расхожее представление о дороге как о некоем статичном отрезке из пункта А в пункт Б. Все дело в усталостной нагрузке льда. Трасса выдерживала в среднем 15 дней, после чего на значительном удалении от нее приходилось прокладывать ещё траекторию. Расстояние от Коккорево и Ваганово до Кобоны по льду – около 32 километров. Но за зиму таких дорог приходилось организовывать с полсотни – 3000 километров за две ледовые эпопеи![18]18
  Денис Орлов. Другая Ладога. «Драйв», № 3, май 2005.


[Закрыть]

* * *

Закутанная в платки тётка с ёлками стояла на углу у Нарвских ворот. Раскрасневшиеся щёки и толстый нос картошкой, здоровым видом резко выделялись на фоне большинства восковых лиц.

На вопрос о цене торговка похлопала рукой в овчиной рукавице по упругой еловой ветке и спросила:

– А что у вас на обмен?

– Кусковой сахар, – сказала Катя, – только у нас его мало.

– За ёлку давайте десять кусков сахара. Меньше не возьму. Товар ходовой: и в праздник нарядить, и отвар из иголок заварить, и буржуйку стопить. Знаете небось, что хвойный отвар от цинги помогает? Гляньте, у меня все зубы целые.

Чтобы убедить Катю и Машу в пользе хвойного отвара, торговка ощерила в улыбке крепкую челюсть без одного зуба посредине.

– Семь кусков сахара, – решительно сбила цену Маша, – у вас одного зуба не хватает.

– Тю! – возмущённо закричала баба, вперивая в Машу негодующий взгляд. – Так это не от цинги! Этот зуб мне муж ещё до войны выбил, когда к Ваньке Синюкову приревновал. А я в Ванькину сторону и не глядела, всего и делов, что пивка вместе попили. Так пиво пить никому не запрещается!

– Мы не для себя ёлку покупаем, а в детский дом, – сказала Катя.

Она очень надеялась, что торговка сжалится и снизит цену, потому что сахар из посылки тёти Люды Вериным детям был в сто раз нужнее, чем этой крепкой и бойкой бабёнке с выбитым передним зубом.

Но слова про детский дом на хозяйку ёлок подействовали слабо, потому что она снова посмотрела на Машу, видимо признав её за главную, и отрезала:

– Девять кусков, и баста! Ради детского дома, так и быть, самую пушистую ёлку вам выделю. – Покопавшись в связке хвои, она вытащила за ствол приплюснутую ёлку с обломанными нижними ветками. – Гляньте, какая красавица.

Если ёлку можно сравнить с облезлой кошкой, то это была именно она.

Смерив наглую тётку взглядом с ног до головы, Катя дёрнула Машу за руку, нарочито громко объявив:

– Пошли отсюда, Маша, я у Балтийского вокзала другого продавца с ёлками видела. Там наверняка можно дешевле сторговаться. Да и ёлки не ободранные.

– Ой, подождите, девчата, я вспомнила, что у меня есть ещё одна ёлочка. Отдам вам её, пожалуй, но только ради деток. Как сиротинкам не помочь.

Встрепенувшись, тётка отбежала в сторону, где за сугробом стояли санки, которые караулил невысокий мужчина в старой шинели с отпоротыми погонами, и скоро вернулась с хорошенькой ёлочкой. Высотой она была с Катю и терпко пахла хвоёй и зимним лесом.

Когда Катя с Машей принесли ёлку в детский дом, заведующая Марина Александровна всплеснула руками:

– Милые вы мои! Вы даже не представляете, как я вам благодарна! – Обняв ёлочку, она занесла её свой кабинет с заиндевевшими стенами и предложила: – Пойдёмте я вас чайком напою, мы вместе с детьми в спальне живём. А потом, когда будете уходить, я покажу вам один секрет!

Девушкам из МПВО почти ежедневно приходилось сдавать сирот в детский дом, но никогда прежде Катя и Маша не заходили внутрь – не было времени. Обычно они просто стучали в дверь, передавали ребёнка и сообщали, где и при каких обстоятельствах нашли.

Малыши, вынутые из рук мёртвых матерей, зачастую не могли сказать своё имя, не то что фамилию, и им придумывали фамилии на ходу. Чаще всего давали фамилию Ленинградский, но иногда упоминали тех, кто их принёс: Машин, Катин, Юлин, Маринин.

Для себя Катя насчитала Катиных уже около десятка.

– У нас сто детей, разных возрастов. От десяти лет до годика, – идя по коридору, рассказывала Марина Александровна, и голос у неё был молодой и чистый.

Тонкой рукой она поправила прядь седых волос надо лбом, и в свете дня Катя заметила, что Марина Александровна совсем не старая, как увиделось при первой встрече, а молодая и очень красивая.

Когда они с Машей привезли в детдом детей, спасённых из запертой квартиры, заведующая выглядела как столетняя старуха с ввалившимися щеками, обтянутыми жёлтой кожей.

– Девочки, снимите фуфайки, у нас не холодно.

Марина Александровна гостеприимно распахнула дверь, введя Катю и Машу в просторную комнату с большой каменной печью вдоль стены. Три окна, заклеенные газетными полосками, ряд детских столиков и школьных парт, высоко под потолком прибита тарелка радио-транслятора, на стене портреты Ленина и Сталина, и везде, куда ни глянь, дети, дети, дети. И тишина. Тишина в помещении, наполненном детьми, казалась ненормальной и жуткой. Блокадные дети не плакали, не играли, не баловались, а молча сидели на стульчиках или лежали на полу. Хотя в зале было тепло, многие дети жались к печке, нахохлившись и засунув руки в рукава. Два малыша на полу возили машинки, на которых лежали кубики.

– Это они хлебец возят, – негромко сказала Марина Александровна, скользнув пальцами по их стриженым головёнкам.

Маленький мальчик за партой маятником раскачивался из стороны в сторону. Девчушка с расцарапанным лицом яростно рвала в клочки книжку с картинками. К ней подошла воспитательница, но не заругала, а обняла и погладила по голове:

– Молодец, Леночка, умница. Давай пойдём порисуем.

– Опять? – спросила Марина Александровна.

Воспитательница удручённо подняла брови:

– Опять. Ничего не могу поделать. Пусть уж лучше книжку рвёт, чем царапает себе щёки.

– Конечно, Ольга Ивановна, пусть рвёт. Можете взять старые амбарные книги из чулана, всё равно на растопку пойдут.

Повернувшись в сторону Кати с Машей, Марина Александровна пояснила:

– Это у Леночки нервный тик, её совсем недавно к нам привели. Многие дети поступают к нам в реактивном состоянии. А вот и ваши подопечные, узнаёте? Так вместе и держатся, как братья и сестрички. Слава Богу, все выжили.

Несколько ребят, сидевших за крайним столиком, держали в руках карандаши и закрашивали одну картинку на листе бумаги.

– Это хорошо, что они рисуют. Если дети могут отвлекаться, значит, психика восстанавливается.

Рассказывала Марина Александровна ясным, ровным голосом, словно объясняла урок, но Катя видела, что её глаза неспокойны, словно небо перед грозой.

– Мы пользуемся любой возможностью доставить детям радость, поэтому низкий поклон вам, девушки, за ёлку. – Мягким жестом Марина Александровна взяла Катю и Машу за руки, и Маша заметила, что, несмотря на тепло в помещении, пальцы у неё прохладны и сухи. – А впрочем, я вас совсем заговорила, давайте пить чай, а потом обещанный секрет.

Чай оказался настоящим, крепким и ароматным. Катя добавила туда соли, и Марина Александровна не удивилась:

– Я тоже пью с солью, так сытнее.

– А я никак не могу привыкнуть, – сокрушённо вздохнула Маша. Её лицо выразило такую горечь, что Катя не удержалась и протянула ей сэкономленный кусочек сахара.

– На.

– Спасибо!

Просияв, Маша сунула сахар за щёку и с полным ртом пробубнила:

– Марина Александровна, вы обещали нам показать секрет.

– Ой, девочки, наш секрет – это такое чудо, такое чудо! Когда нам его привезли, я даже заплакала. – Вскочив как молоденькая, Марина Александровна провела Катю и Машу в тесную кладовку, зажгла свечу и торжественно указала на пару ящиков. – Смотрите, мандарины. Настоящие мандарины! Представляете, в подарок каждому ребёнку на Новый год будет по мандаринке.

Доски верхнего ящика были расщеплены на осколки, а по борту ящика тянулась надпись химическим карандашом: «Подарок ленинградским детям из Грузии».

Катя глубоко вздохнула. Запах мандаринов кружил голову забытой сказкой, ёлкой и почему-то Сергеем. Наверное, потому, что когда она его видела, душа наполнялась счастьем. Глядя на комочки южного солнышка, грудой ссыпанные в разбитые ящики, Катя внезапно подумала: «А вдруг эти мандарины вёз Сергей?»

И от этой мысли ей стало светло и радостно.

* * *

Когда Сергей, забежав домой на пять минут, хлопнул дверью, Варвара Николаевна подошла к окну, чтобы посмотреть, как он проходит через двор. Шагая между сугробов к своей полуторке, он выглядел маленьким и худеньким, как подросток. Кормилец!

Плотнее запахнув потёртую телогрейку на заячьей подстёжке, Варвара Николаевна оглянулась на стол, где сын оставил два пластика подсолнечного жмыха, аптечный пузырёк подсолнечного масла и немного урюка в цветастом кисете. Он объяснил, что мог бы привозить больше – магазины в Кобоне работали, но перед каждым рейсом машину досматривали, предупреждая спекуляцию. За спекуляцию или малейшее воровство – сразу расстрел. Чтобы привезти родным хоть крошку еды, каждый хитрил как умел.

Выкладывая продукты, Сергей сказал:

– Мама, урюк тебе передал мой друг Левон из Армении, родные ему посылку прислали.

Настенные часы давно стояли с повисшими гирьками – к чему их заводить, если время смёрзлось неподвижной ледяной глыбой? Навскидку Варвара Николаевна определила – около трёх часов дня. Надо успеть переодеться и попить чаю, чтобы снова отправиться на работу. В следующий раз домой доведётся попасть только через пару недель, потому что все оставшиеся в живых сотрудники редакции перевелись на казарменное положение. И слава Богу, вместе легче выжить.

Чайник на буржуйке начинал уютно попыхивать довоенными воспоминаниями о даче близ Павловска, которую их семья снимала на лето. Неужели это когда-то было? Деревянный домик на две комнатки, тихое поскрипывание половиц под ногами, запах цветущей сирени, она, муж, маленький Серёжик, и горячий чайник на столе с вязаной скатертью.

Жаль, что когда счастье лежало в руках скромным букетиком полевых цветов, она не ценила данности, а истово рвалась куда-то вперёд, гнала время: быстрее, быстрее, ещё быстрее! Нет чтобы остановиться, задуматься, помолиться. В последнее время мысли о Боге, о вере приходили всё чаще и чаще, словно блокада возвращала давно утраченное. Наверное, потому, что душе надо было на что-то опираться среди беспросветного мрака и безумия.

На днях, отпросившись у главреда на пару часов, Варвара Николаевна сходила в Никольский собор и поразилась, как много народу в церкви. Истощённый священник служил молебен о мире. От голода лица людей стали похожими на лики, сошедшие со старинных икон: тонкие черты, впалые глазницы, тёмные тени наискосок скул. Именно тогда ей пришла в голову мысль записать, запечатлеть происходящее для истории, чтобы никогда больше… Никогда.

Свечей не было, и Варвара Николаевна оторвала от журнала кусок обложки, свернула в трубочку и затеплила огонёк на подсвечнике: «Спаси и сохрани моего сына Сергея, Господи. Он делает великое дело».

* * *

Поднеся руки ко рту, Варвара Николаевна подула на замёрзшие пальцы и пошла к письменному столу. Прочь водка – дурь, высасывающая человеческий мозг, надо сосредоточиться, сесть за пишущую машинку и начать печатать. Кто-то обязательно должен вести записи, потому что в мирные дни каждая весточка из блокады станет бесценной. От холодной спинки стула сразу заныла спина, а отёкшие пальцы плохо сгибались, но Варвара Николаевна заставила себя заправить лист бумаги, проверила ленту и выбила первые строчки:

«Ленинград жив. Света нет, тепла нет, воды нет, трамваи не ходят, в кооперативах ничего нет, две декады выдачи нормы нет. По улицам ходят тени людей, обречённых на смерть от голода. Гробы, гробы, трупы, трупы. И вместе с тем никогда мне не казался город таким прекрасным, как в эти смертельные дни. От мороза стоят такие белые деревья, так красива Нева и её набережные с замерзшими кораблями и застывшими домами. Город тих, словно уже вымер весь. Нет трамвайного шума. Радио не кричит, люди молча проходят, как автоматы, лишь редкие машины нарушают покой улиц обречённого города».

Руки Варвары Николаевны летали по клавиатуре, а глаза неотрывно смотрели на мешочек с урюком. Она ощущала во рту его кисловатый вкус, аромат, напоённый южным солнцем.

Не выдержав, она встала, налила стакан тепловатой воды из чайника и бросила туда одну урючину настаиваться. Спасибо неведомому Левону из Армении, пусть его семья будет счастлива!

В ожидании урючного чая руки привычно вспорхнули над пишущей машинкой. Теперь Варвара Николаевна не думала, о чём писать, а позволила мыслям самостоятельно ложиться на бумагу ровными печатными буквами.

«Господи, не дай мне погибнуть до февраля. Подкрепи мои силы лишним кусочком хлеба, иначе не выйдет очень нужная книга “Использование в пищу ботвы огородных растений”, потому что в редакции я осталась единственной машинисткой, а все остальные умерли».

Не в силах ждать, когда урюк настоится, Варвара Николаевна взяла стакан, не стараясь сдерживать дрожь в руках. При посторонних она стеснялась есть жадно, но дома можно расслабиться и долго, с блаженством сосать чуть размоченную абрикосовою мякоть.

От протопленной буржуйки в комнате стало немного теплее, по радио знакомый голос Ольги Берггольц читал стихи. Она сильная, Оля, она не сломалась в блокаду, как многие, а наоборот, смогла выжить.

Придвинув к себе кисет, Варвара Николаевна высыпала урюк на стол и стала бережно разбирать его на две кучки, себе и Ольге. Вчера Берггольц отдала свои карточки совсем малознакомому человеку, потому что он умирал. Надо ей помочь. Оля обязана выжить.

Она бросила быстрый взгляд на тарелку радиоточки с волнами Ольгиного голоса, чёткого, ровного, чуть хрипловатого.

С Ольгой Берггольц Варвара Николаевна познакомилась ещё в двадцатых, когда печатала для неё небольшую заметку в газету. Тогда Оля была круглощёкой, задорной, с чуть раскосыми глазами, придававшими её лицу что-то неуловимо степное, калмыцкое.

В следующий раз они встретились в конце тридцатых годов в длинном коридоре редакции. Ольга шла ей навстречу, стремительная и напряжённая. В первый момент Варвара Николаевна заколебалась: неужели Берггольц? О ней давно не было слышно.

– Оля?

– Я.

Это была уже совсем другая женщина с морщинками горя около красивых губ, и тонкими пальцами, не знавшими покоя.

Они присели на диванчик в закутке, и Ольга рассказала, что у неё умерли две дочки, но сейчас она снова ждёт ребёнка.

И вдруг, буквально через несколько дней, как обухом по голове: Ольга Берггольц арестована.

Её обвиняют в контрреволюционном заговоре против Сталина и Жданова.

Выпустили Олю через полгода, совершенно измученную и затравленную. От побоев в тюрьме она потеряла ребёнка, и уже никогда больше Варвара Николаевна не видела живого блеска в её глазах. Они стали твёрдыми и сухими, как кусочки асфальта.

Аккуратно ссыпав урюк для Ольги в кулёчек, Варвара Николаевна убрала другую порцию в жестяную банку из-под печенья и туда же втиснула плитки жмыха – не приведи Господь, крысы доберутся. Они и так шастают по всей квартире, ничего не боятся.

Про крыс тоже надо не забыть написать.

Варвара Николаевна подошла к пишущей машинке и, не садясь, отбарабанила:

«Нынче город заполонили огромные крысы, которые чувствуют себя хозяевами в домах. Говорят, что крысы бегут с погибающего корабля, а у нас они наоборот, стремятся на поживу. Значит, Ленинград ещё держится на плаву, хотя один Бог знает, каким образом».

* * *

Это казалось удивительным и непостижимым, но Ленинград собирался встречать Новый год. То тут, то там в руках прохожих вспыхивали зеленью еловые ветки, внося яркую нотку в чёрно-белую гамму блокадных красок, густо покрывших замёрзший город.

В Катиной казарме тоже поставили в вазу несколько зелёных веточек. И сразу унылая комната с рядами коек преобразилась в праздничный зал, наполненный ожиданием перемен к лучшему.

Ещё накануне девушки задумали отметить Новый год назло врагам и поэтому к обычному рациону подкопили кое-какие лакомства в виде карамелек к чаю и лепёшек из дуранды. Дурандой называли подсолнечный жмых, который продавали твёрдыми плитками, напоминающими куски спёкшегося асфальта. Дуранду размачивали в воде, добавляли к ней горсточку муки или столярного клея и жарили на сковородке, как оладьи. Не блины с мёдом, конечно, но вполне съедобно.

– Ой, девочки, вы не представляете! – сказала Маша, раскидывая на стол белоснежную скатерть. – Я сегодня была в столовой Дома художников, они там тоже к Новому году готовятся. Вошла и обомлела. На столах чего только нет: колбаса, рыба, котлеты, бутерброды с икрой!

От Машиных перечислений в казарме установилась звенящая тишина. Даже младший сержант Юля Громова, которая легла спать после дежурства, сдёрнула одеяло и, не отрываясь, уставилась на Машу, ожидая продолжения.

Маша выдержала долгую паузу, а потом озорно хлопнула кулаком по ладошке:

– Подхожу ближе, а вся еда нарисована красками. Прямо на тарелках. Вот умора!

– Ну вот… – разочаровано протянула Юля, снова откидываясь на подушку, – а я уже уши развесила. Гадала, откуда такое богатство? Знаете, девочки, а на прошлый Новый год мы с мамой пекли пироги с малиновым вареньем. Вкусные! – Вдруг сделавшись суровой, Юля всхлипнула и накинула на голову одеяло: – Буду спать. Разбудите, когда время к двенадцати, хочу кремлёвские куранты послушать.

Чтобы девушки могли хоть ненадолго скинуть кучу одёжек, в комнате жарко топилась печка, звонко щёлкая угольками в топке. Стоявшая на коленях возле печки Катя подняла голову:

– А я прошлый Новый год отмечала в школе на Новогоднем балу. Мы с друзьями так веселились, так радовались, что закачиваем школу. И мама со мной была. Она ведь учительница. – Оборвав речь, Катя нахмурилась. Чтобы справиться с воспоминаниями, она сердито стукнула топориком по полену, развалив его на две ровные половинки.

Нет, не заставят фашисты нас лить слёзы! Мы выстоим. Упрямо тряхнув головой, Катя обвела глазами общежитие, по которому расползался еловый запах.

Несколько девушек уже переоделись в платья и теперь смущённо хихикали. Неуклюже отставляя в стороны исхудавшие руки, они оглядывали себя с явным удивлением, будто не веря, что просторные платья с отвисшими плечами когда-то сидели на них ловко и ладно. И Катя удивлялась вместе с ними, потому что в форменной серо-зелёной одежде все казались одинаковыми: ни худыми, ни толстыми. Наверное, и она утонула бы в собственном платье, сшитом мамой на выпускной вечер.

Юля спала. Наташа и Ира только пришли с дежурства и с ожиданием смотрели на сковородку, где пофыркивали дурандовые лепёшки.

– А ещё у нас будет вино! – провозгласила Маша, добровольно взявшая на себя обязанности хозяйки. – Интендант выдал мне целую бутылку красного. В нём много калорий. А ещё макароны! – Сняв крышку с кастрюльки, она продемонстрировала Кате толстые макаронины густо-чёрного цвета и пояснила: – Говорят, водолазы их с разбомбленной баржи достали, вот они и почернели, когда высохли. Мы и такие съедим с удовольствием.

– Зато у детей есть мандарины и ёлка, – сказала Катя, припомнив визит в детский дом, и Маша улыбнулась в ответ, словно они вдвоём были причастны к маленькой тайне.

В этот вечер вообще хотелось улыбаться вопреки всему, просто радуясь тому, что ещё жива.

Присев на свою кровать, Катя сама не заметила, как заснула. Думала приложиться на подушку щекой, чуть-чуть, чтобы отдохнуть, а когда открыла глаза, за окном качалась темнота и шёл снег.

Снился Сергей, стоящий на подножке полуторки, и Катя знала, что в кузове машины у него лежат ящики с апельсинами, а в кармане большая шоколадка и головка чеснока. В последнее время, когда от цинги стали болеть дёсны, часто хотелось чеснока, особенно если натереть долькой корочку хлеба. Вспомнив про корочку, она потрогала через гимнастёрку крестик с колокольни. Было ли это? Будет ли?

Ради праздника на столе горели сразу три керосиновые лампы, отбрасывая на лица девушек мягкие светлые блики.

Маша стояла около тарелки транслятора и, увидев, что Катя проснулась, весело закричала:

– Катюха, вставай, соня, проспала всё на свете, сейчас Сталин говорить будет!

Всё ещё во власти сна, Катя нащупала ногами валенки. Есть хотелось нестерпимо, но все сидели перед тарелками и ждали полуночи.

– Без четверти двенадцать, – укоризненно заметила Маруся, поправляя гимнастёрку с нашивками младшего лейтенанта. Маленькая, щупленькая Маруся командовала подразделением МПВО с самого начала войны, поэтому, когда Катя постигала азы военного дела, Маруся уже успела повоевать и получить ранение.

– Иду, иду, – тотчас отозвалась Катя, поправляя растрепавшиеся волосы. Не хотелось войти в следующий год распустёхой с полусонными глазами и рубцом от подушки на щеке.