Текст книги "Три Анны"

* * *

Однажды, лютой зимой катаясь с мальчишками на санках, маленькая Аня провалилась в ледяную полынью, и мамушка наказала её за непослушание, посадив в угол рядом с новоприобретённым фикусом. Время тянулось тоскливо, настроение испортилось хуже некуда, и от скуки Анютка принялась подкапывать землю в кадке стащенной втихаря деревянной ложкой. Корешок за корешком, ложка за ложкой. Анюта так увлеклась, что не заметила, как фикус закачался и, выворачивая корни вверх, рухнул боком на чистые половики. Сперва Аня испугалась, но цветок падал так потешно и нелепо, что Аня не выдержала и расхохоталась.

– Посмотрите, она ещё смеётся! – возмущённо закричала мамушка, топая ногой на дочь, улыбающуюся во весь рот. Но чуть погодя охолонула, подшлёпнула Анютку по оттопыривающемуся сзади сарафанчику, а когда та не заплакала, сердито продолжая улыбаться сквозь слёзы, сказала: – Молодец, что держишь марку. Неприятности от улыбки бегом бегут, теряя лапти на дороге. Иди, сажай цветок заново, ругать не буду.

С тех пор Аня навсегда зазубрила нехитрое правило: беда ли в окно стучит, кручина ли из двери заползает, или лихо в печную трубу влетает – улыбайся. Не дай горестям взять верх над собой.

И она улыбалась. Честно улыбалась все последние дни, делая вид, что обстоятельства складываются прекрасно: батюшка выздоравливает, за мануфактуру предлагают хорошую цену, а Алексей счастлив, что открывается новая школа. На самом деле всё шло точно наоборот.

В торговой палате, куда она подала заявку на торги, стряпчие сразу сказали, что время тяжёлое, купцы напуганы грабежами и поджогом, и на удачную продажу рассчитывать не приходится.

Алексей Свешников при разговоре насчёт школы, против Аниных ожиданий, идеей народного образования не загорелся, мало того, визит к нему оставил после себя не самые тёплые воспоминания.

Аня ходила к Свешниковым для серьёзного разговора, отпросившись у Мариши с Анисьей.

Отпустили её охотно, понимая, что ещё немного, и Аня буквально свалится с ног от перенапряжения.

– Давно бы шла прогуляться, – одобрила Анину просьбу Анисья, – а мы с Маринушкой пока по хозяйству похлопочем.

Проходя мимо пансиона баронессы фон Гук, Аня метнула короткий взгляд на окна квартиры Матильды Карловны. Отсвечивая тёмными стёклами, оконные переплёты напоминали пустые рамы от венецианских зеркал. В одном из окон ей почудился мужской силуэт, тут же растворившийся в глубине комнаты.

Странно, но на подходе к дому Свешниковых Анино сердце не заполыхало нетерпением встречи с Алексеем, дыхание не сбилось, а рука, крепко сжимавшая саквояж с ценными бумагами, была тверда и тепла.

Разросшийся за лето куст бузины с гранатовыми кистями мелких ягод почти скрывал подход к калитке у дома учителя.

Племянник ожидался с минуты на минуту, и Евгений Петрович проводил гостью на веранду, пригласив сесть в старое кресло-качалку, предварительно накинув на сиденье полосатый плед. Сам он устроился на крашеном деревянном диванчике, стоящем у кофейного столика.

– Слышал, Анечка, о ваших бедах, – учитель сокрушённо покачал головой, как обычно делал, когда приходилось выводить двойку нерадивой ученице. – Простите, что не принёс почтение Ивану Егоровичу, не счёл нужным беспокоить вашу семью, я ведь представляю, каково нести бремя забот о больном батюшке. Мы с сестрой, матерью Алёши, десять лет выхаживали отца, потерявшего рассудок вследствие наводнения в Петербурге.

Десять лет! Эта цифра поразила Аню до глубины души. Целое десятилетие тревоги, перехода от надежды к отчаянию и снова к надежде, годы борьбы с недугом и борьбы с собственным унынием, рано или поздно охватывающем каждого, кто день за днём вынужден отдавать силы больному человеку. Хотя, нет! Она всей душой благодарила бы Бога за подаренные ей годы близости с отцом.

Наверное, в её глазах отразилось сочувствие, потому что Евгений Петрович ласково наложил свою большую руку на её пальцы и чуть заметно сжал в знак благодарности:

– Я всегда говорил Алексею, что вы выдающаяся девушка, девушка великой доброты.

– Дядя, обсуждать отсутствующих – дурной тон, – укоризненно произнёс с улицы весёлый голос Алексея, и в распахнутом окне веранды показалось его улыбающееся лицо.

Он положил руку на раму, напружинившись, подтянулся и одним махом оказался у Аниных ног.

– Добрый день, Анна Ивановна!

– Алексей Ильич, я к вам по делу.

Едва Аня успела подумать, что серьёзный вопрос со школой лучше бы вести без свидетелей, как Евгений Петрович, уловив её настроение, поднялся:

– Не буду мешать, мне необходимо написать несколько писем.

Дождавшись, пока Евгений Петрович скроется за дверью, Алексей взял Анину руку, поцеловал, согревая своим дыханием, и с лёгким нажимом произнёс:

– Ласточка, я ждал тебя.

Аня не приняла его тона. Подробно изложив свою просьбу о помощи со школьными делами, она протянула ему пакет с деньгами и купчей на покупку дома для начальных классов:

– Вот, Алёша, теперь вы знаете, какой сюрприз я вам готовила. Но, к сожалению, он не удался.

Она чуть подалась ему навстречу, ожидая ответной улыбки, от которой некрасивое лицо Свешникова становилось мягким и трогательным, но с удивлением наткнулась на суровый взгляд. Губы Алексея сложились в твёрдую линию, а в голосе зазвенели неприятные нотки:

– Аннушка, милая, как вы не можете понять, что все ваши либеральные развлечения в виде школы для крестьянства – лишь унизительная подачка, призванная отвлечь народ от борьбы за правое дело?

От таких обидных слов Аня опешила: разве новая школа – подачка или развлечение истомившейся от скуки купеческой дочки? Что может быть важнее детского воспитания и образования? Зачем бороться за то, что люди готовы отдать с радостью? И это говорит человек, предлагавший ей идти с ним по жизни?

Рука Ани, протягивающая Алексею пакет, безвольно поникла вдоль тела, словно сломанная ураганом ветка яблони, огружённая тяжёлыми плодами.

Независимо от её воли, в памяти вдруг всплыл мираж залитого солнцем дня на утёсе возле камня с греческой надписью, и два молодых человека, восхищённо смотрящих в её глаза.

Один из них хорошо поставленным голосом пел, а другой, слушая песню, полупрезрительно изрёк слова, возмутившие её тогда своей несправедливостью:

– Да, артист он хороший.

Неужели в этом уничижительном определении содержится доля истины? Не находя слов для дальнейшей беседы, Аня растерянно взглянула в окно, пытаясь удержать колючие слезинки разочарования, готовые покатиться из её глаз, но вовремя вспомнила упавший фикус и выпрямилась, стараясь улыбаться как можно беззаботнее.

Из неловкой ситуации её выручил Евгений Петрович, пригласив к столу пить чай. Аня отнекалась:

– Батюшка болен, не могу задерживаться.

Ридикюль с документами на школу свинцовой тяжестью оттягивал локоть, напоминая о рассыпавшихся иллюзиях.

Домой Аня шла, не поднимая головы, думая о том, что все беды имеют обыкновение, подобно плохо чёсанной шерсти, сплетаться в тугие колтуны, которые уже не разобрать руками, а можно лишь отсечь острыми ножницами.

У горбатого мостика через реку Олуницу с двух телег торговали диковинными в здешних краях грушами, твёрдыми и мелкими. Брали их плохо, пробуя на зуб и тут же отплёвывая в сторону, – уж больно кислы.

– Купите гостинчик, барышня, – умоляюще сказала Ане беременная баба в красной кофте, перебиравшая слежавшиеся за дорогу плоды, – грушки хороши, им чуток полежать надобно и станут чисто сахар. А уж варенье из них – пальчики оближешь! Мы их из-под самой Москвы везли. Думали народ порадовать, а вот на тебе… Не любы никому. Хоть свиней ими корми.

В голосе торговки звучала такая отчаянная безнадежность, что Аня, не говоря ни слова, протянула ей деньги, кивнув на чистые холщовые мешочки, приготовленные под фрукты:

– Насыпь, пожалуй, меру, я варенье сварю.

– Спаси тебя Бог, барышня, за доброту, – забормотала обрадованная хозяйка, щедро отсыпая в мешок плоды. – Ты ведь первая у нас покупательница. Авось с твоей лёгкой рученьки и пойдёт у нас торговлишка какая-никакая.

– Гляди, гляди, купчиха чуть не треть пуда берёт, – услыхала Аня за своей спиной переговоры двух кумушек, – они, купцы, в товарах хорошо маракуют. Видать, и впрямь груша неплоха. Давай-ка, и мы варенье наварим. Скоро у мово мужика аменины, будет что родне на стол выставить.

– А я, пожалуй, грушевый взвар сделаю, – отозвалась другая, – я у кумы в гостях пила, оченно сладостный.

Не успела Аня отойти, как у телег заклубился народ. Зазвенели вёдра, застучали туеса, а хозяева с шутками и прибаутками едва успевали справляться с наплывом покупателей.

– Видно, и вправду у тебя, девка, рука лёгкая, – прошамкала юркая старушка, пытаясь одним зубом раскусить утащенную на пробу грушку. – К чему ни притронешься – всё ладится.

Её похвала звучала как издёвка, и Аня горько усмехнулась:

– Если бы так.

– А ты не сомневайся, девица.

Бабка довольно хихикнула, ловко выхватив из-под ног укатившийся с телеги полураздавленный плод.

– Возьмите, бабушка, я вас угощу, – распахнув мешок, Аня, не жалея, отсыпала старухе полный фартук груш, – съешьте за здравие раба Божиего Ивана Егоровича.

– Веснина что ль? – бабка проворно прикрыла руками подарок и из-под надвинутого на самый лоб платка с любопытством уставилась в Анино лицо.

– А вы откуда знаете? – ответила Аня вопросом на вопрос.

Старушка неопределённо пожала плечами:

– Земля слухом полнится. Говорят, ослеп твой тятя.

Аня не стала отпираться. Что скрывать, если весь город обсуждает их несчастье.

– Ослеп.

– О-хо-хо, – завздыхала бабка, – кормилец занедужил – лиха беда. Но ты, девонька, не сдавайся, как берёзонька в бурю гнись долу, стелись веточками по земле, а не ломайся. Глядишь, ненастье и минует. Знаю, плохо тебе сейчас, но ты помни: самая тёмная ночь спускается перед рассветом.

«За такие слова и мешка груш не жалко», – думала Аня, подходя к дому. После разговора со старушкой тревога в душе стала уступать место рассудительным размышлениям.

«Со школой – посоветуюсь с Маришей, она в Олунце всех знает, наверняка подскажет выход из положения. Повезёт – найдём благодетеля нанять учительницу. Мануфактуру продам, как Бог даст, а там видно будет. Работу в Петербурге начну искать немедленно, а для начала обращусь к баронессе фон Гук и попрошу у неё рекомендации».

Не успев войти в дом, она услышала, как по воздуху поплыл дребезжащий набат пожарного колокола на городской каланче.

* * *

Только начав раззваниваться в полную силу, колокол внезапно ухнул на низкой ноте и замолчал, будто ему вырвали язык за болтливость. Но воцарившаяся на малое мгновение тишина уже никого не могла обмануть: из всех домов выскакивали люди и, побросав дела, мчались на центральную площадь.

– Анюта, хорошо, что ты уже пришла! Бежим! – Маришка на бегу махнула рукой Анисье, призывая остаться с Иваном Егоровичем, и, вцепившись в рукав Анны, потащила её за собой, едва успев перебросить за забор Анину поклажу.

– То не к пожару сигналят, а на вече народ собирают, – тараторила она Ане, локтями проталкиваясь сквозь толпу бегущих, – при пожаре звон частый, а редкие удары дают, когда срочное сообщение делают. В последний раз так звонили, помнишь, в большой паводок. У нас в те дни в пансионе контрольную работу по физике отменили.

Не сбавляя шагу, Аня согласно кивнула, едва не уткнувшись в спину рослой купчихе Мезенцевой, которая, отдуваясь и пыхтя, мощно ввинчивалась в толпу, прокладывая себе путь, словно ледокольная баржа.

За ширококостной Мезенцевой едва поспевал супруг – щупленький старичишка с длинной седой бородёнкой. Он приветственно махнул девушкам рукой, но тут же осадил назад, пропуская вперёд бойкую ватагу босоногой ребятни, с восторженным визгом несшуюся поглазеть что случилось.

Задев краем юбки за брошенное на дороге бревно, Аня упала на одно колено, чьи-то руки быстро подняли её на ноги, и общий поток снова увлёк её за Маришкой, мелькавшей далеко впереди. Время от времени подруга оборачивалась, находила глазами Аню и бежала дальше, остановившись лишь на торговой площади, где уже исходила криком плотная толпа горожан.

Пробившись к подружке, запыхавшаяся Аня безрезультатно попыталась осмотреться.

– Мариша, что там?

Она с любопытством привстала на цыпочки, но увидела только осанистую фигуру полицмейстера, стоящего на высоком крыльце полицейского управления. Крепко расставив ноги, одной рукой он придерживал шашку на боку, другой ухитрялся отдавать указания полицейским, стоящим чуть поодаль.

– Самосуда не допущу! Первого же, кто подвернётся мне под руку, немедля закатаю в кутузку, будь то мужик или баба, – хриплым от натуги голосом ревел он, стараясь перекричать толпу. Побагровевшие щёки и выпученные глаза полицейского начальника выглядели столь устрашающе, что толпа ненадолго затихла, с тем чтобы снова начать колебаться волнами, идущими от краёв к центру.

Непонятность происходящего на площади усиливали летящие отовсюду возгласы, произносимые с откровенной ненавистью. Девушки прислушались.

– Выдать! Выдать! На вилы их! – скандировала толпа, осатаневши вздымая вверх руки со скрюченными пальцами.

– Выдать их нам на расправу! Мы с ними без всякого суда разберёмся, – выкрикнул благообразный дедок вблизи Ани.

Находиться в этом круге ненависти было жутко. Предугадывая, что сейчас произойдёт нечто такое, о чём и думать страшно, Аня с Маришкой притиснулись друг к другу и предприняли попытку выбраться, но сзади их уже подпирали вновь прибывшие, жадно высматривая глазами сердцевину события. Не успевая разобраться в сути, они разевали рот и неосмысленно подхватывали общие крики, пьянея от предчувствия грозных событий:

– На вилы! На вилы!

Собравшись с духом и набрав в грудь воздуха, Аня громко обратилась к старичку, опасаясь, что он её не расслышит:

– В чём дело?

Но, видно, слухом дедка судьба не обделила, потому что он проворно повернулся и, прекратив выкрикивать ругательства, благодушно пояснил:

– Вишь, барышня, елецких поджигателей поймали. Слыхала, небось, как с месяц назад в Ельске купца Веснина спалили? Сам-то он, бают, теперь слепой калека.

Неожиданное объяснение хлестнуло Аню наотмашь. На миг у неё остановилось дыхание, и, чтобы не упасть, она непроизвольно вцепилась в деда, подстреленной птицей отчаянно вскрикнув:

– Как поймали?!

– Так и поймали, касатка… – охотно принялся рассказывать старик, но, вглядевшись в Анино лицо, умолк поражённый догадкой и секунду спустя выдохнул во всеуслышание:

– Так ты и есть Анна Веснина?!

Этого короткого возгласа оказалось достаточно, чтобы по толпе прошёл ропот:

– Погорелица! Погорелица! Веснина!

Людская масса всколыхнулась и, точно расколотая пополам взмахом гигантского топора, развалилась на две части, высвобождая Ане проход, в конце которого она увидела телегу. На ней, опустив головы, спиной друг к другу сидели мужчина и женщина, опутанные за локти новенькой бечёвкой весёлого жёлтого цвета. Серое платье арестантки с оторванным рукавом и разодранным сбоку подолом, открывало голые ступни, торчащие вбок, как у тряпочной куклы. Во втором человеке Аня сразу признала таинственного офеню. Теперь на нём не было картуза, и солнце задорно отблескивало от круглой лысины на макушке. Носатое лицо мужика, и без того некрасивое, кривилось безобразной гримасой ненависти, прорываясь свистящим шёпотом проклятий.

Тела узников сливались в одно двухголовое бесформенное чудовище, страшное в своём ожесточении.

Аня сделала шаг вперёд, остановилась, и медленно пошла по живому коридору, слыша давящую на уши тишину, разом опустившуюся на площадь. Гнева и боли не было. В груди стоял смертельный холод. Холод и пустота.

Путь к телеге показался Ане вечностью, и, когда до цели оставалась последняя пядь, связанная женщина подняла голову.

– Прокла?!

Почва под Аниными ногами резко покачнулась, её взгляд выхватил сочувственное лицо полицмейстера и полные любви глаза барона фон Гука, рванувшегося ей навстречу. Он стоял чуть в стороне, вытянувшись как на плацу.

Если бы не его поддержка, Аня наверняка бы упала.

– Но почему, Прокла, почему?

Хотя Анин голос растворился в глухом шуме толпы, Прокла поняла обращённый к ней вопрос и торжествующе расхохоталась, колотя пятками по борту телеги:

– Не знаешь? Ах, простота! Отца своего спроси, он знает! Пусть попомнит Ваську Косматова! Мало было вас сжечь, жаль не успела тесаком потешиться!

– Тварь! Ещё угрожает! – заревели стоящие рядом зеваки, возбуждая и без того распалённую толпу, немедленно откликнувшуюся единым воплем:

– Сжечь поджигателей! Чуть весь Ельск в пепел не превратили! У нас у всех там родня есть!

Расширенными от ужаса глазами Аня увидела, как кольцо народа вокруг телеги стало медленно сжиматься. В задних рядах запылали соломенные факелы, а полицейские вытащили шашки наголо.

Достав пистолет с длинным стволом, полицмейстер трижды выстрелил в воздух.

– Осади назад!

– Не балуй, господин полицмейстер, сами проучим душегубцев! – набирая лихости, загуляло по толпе крепкое словцо.

В глазах Проклы, только что горевших дерзким вызовом, отразился смертельный ужас. Она закусила губу, и на подбородок потекла тоненькая струйка крови.

– Ты! Ты виновата! – обращаясь к Прокле, дёрнулся всем телом офеня, с клёкотом выдавливая слова, больше напоминающие стон раненого зверя. – Ты подбила меня на грех, а я жить хочу! Прошу пощады!

Интуитивно Аня поняла, что времени на раздумья не дано, и, если сию минуту не будут предприняты решительные меры, от Проклы с офеней останутся бесформенные клочки окровавленного мяса, разбросанные по всей площади, а люди, яростно требующие расправы, на всю жизнь покроют себя несмываемым грехом.

Словно перед прыжком в бездну, Аня отчаянно взглянула на Александра Карловича, перекрестилась и вскочила на край телеги, взлетев над шевелящимся морем людских голов.

– Люди, прошу вас, успокойтесь! – напрягая голос, выкрикнула она, поднимая вверх обе руки и наблюдая, как, повинуясь её жесту, площадь затаила дыхание. – Я, Анна Веснина, прощаю преступников. Бог и власть им судия! Не мы! Прошу, не берите грех на душу!

Ища глазами поддержки, она увидела, как, раздвигая людей, к стоящему рядом полицмейстеру быстро пробирается настоятель Троицкого собора, и поняла, что самосуда уже не произойдёт.

Постепенно, так же как и возник, готовый вспыхнуть бунт волнообразно пошёл на убыль, меняя выражения лиц и расправляя зажатые в гневе кулаки.

– Разойдись! – теперь приказ полицмейстера был услышан. Полицейские, облегчённо переглянувшись, щёлкнули шашками, отправляя их в ножны. Опасность миновала.

– Господин Гуров, я отведу домой госпожу Веснину, – обращаясь к полицмейстеру, сказал фон Гук, совлекая Аню с края телеги.

Крупная дрожь, сотрясавшая Анино тело, не позволяла вымолвить ни слова, заставляя крепче стискивать зубы, чтобы не разрыдаться от ужаса пережитого. Маришка легко поглаживала её по плечу, Александр Карлович нежно поддерживал за талию, шепча на ухо успокаивающие слова, которые Аня не понимала.

«Васька Косматов, Васька Косматов…» – не переставая, повторяла она про себя, боясь забыть названное Проклой имя.

Аня чувствовала себя выстиранной тряпкой, выжатой до последней капли воды. Возбуждение сменилось неимоверной усталостью, от которой безвольно заплетались ноги и плетями висели руки с негнущимися пальцами. По пути домой ей то и дело кланялись незнакомые бабы, слезливо бормоча слова благодарности:

– Спасибо, матушка, уберегла мир от прегрешения, не дала мужикам сотворить самосуд.

– Анна Ивановна, вам необходимо выпить горячего чая, – сказал барон, вводя Аню в калитку Маришиного дома.

Аня так ослабла, что не хватало сил поставить ногу на ступеньку крыльца. Александр Карлович понял её состояние, легко подхватил и, перенеся через порог в гостиную комнату, бережно опустил на кушетку.

Его объятия делали Анино тело невесомым. С ним ей было хорошо, уютно и спокойно, как на коленях у мамушки, когда она укачивала дочь во время болезни.

– Ахти мне, что с Аннушкой? – засуетилась Анисья, принявшись беспорядочно метаться из угла в угол.

Через силу Аня постаралась ей улыбнуться:

– Няня, со мной всё благополучно, просто голова закружилась. Немного понервничала из-за Проклы. Её поймали.

– Проклу?

Из няниного фартука ворохом вывалились шерстяные клубки и запрыгали по половикам как пёстрые мячики.

Чудесным образом рядом с кушеткой возникла Мариша со стаканом с горячего сладкого чая.

– Сама выпью, – Аня взяла стакан из рук подруги, с наслаждением отхлебнув первый глоток, растёкшийся по жилам блаженным теплом. Подсунутая под спину подушка удобно подпирала поясницу, позволяя чуть откинуться назад. Еле слышно тикали напольные часы с медным маятником в виде солнца, наполняя комнату милыми домашними звуками, возвращающими Ане полноту жизни.

Подумать только, она сегодня едва не оказалась свидетельницей жуткой кровавой расправы над преступниками. В какой-то момент ей даже показалось, что казнь невозможно остановить и обезумевшая толпа вот-вот ринется терзать в клочки Проклу с офеней.

– Офеня… Кто он? – Аня вопросительно посмотрела на фон Гука.

– Её брат, – барон фон Гук, не вдаваясь в лишние подробности, принялся кратко объяснять суть событий. – Заручившись поддержкой полицмейстера, я несколько дней следил за лесным домом и его хозяином, пока он не привёл нас к вашей бывшей портнихе. – На этих словах голос Александра Карловича еле заметно дрогнул, и он с сомнением посмотрел на Аню.

– Нет, нет, продолжайте, я пришла в себя и в состоянии вас выслушать.

Полуприкрыв глаза, Аня сквозь ресницы увидела, как рука барона предупреждающе потянулась к ней, словно хотела защитить от плохих вестей, но сделав круговое движение, снова покорно опустилась на место.

– Анна Ивановна, прежде чем продолжить, я хочу выразить вам своё восхищение, – сказал барон фон Гук. – Вы необыкновенно отважная девушка.

– Истинная правда, господин майор! В пансионе наша Анечка никого не боялась, даже инспектора из Петербурга! – подхватила Маришка, звонко целуя Аню в щёку.

Барон с завистью покосился на Марину, подхватив её восторженный тон:

– Ну, если не боялась самого инспектора, тогда конечно!

От этой дружеской пикировки Анино настроение улучшилось и, словно квашня из кадки, оно поползло вверх.

Ей внезапно захотелось шутить, смеяться и петь одновременно, только почему-то глаза при этом начали немилосердно слипаться, а язык напрочь отказывался произносить слова. Спустя мгновение Аня провалилась в глубокий сон.

* * *

Когда Аня открыла глаза, за окном расплывалась ночь, украшенная медовой коврижкой полной луны, купающейся среди звёзд. Неяркий свет масляной лампадки перед иконой Богоматери отражался от зеркала на стене и весёлым зайчиком скакал по Аниной руке, перебегая с пальца на палец.

Улетевший сон был настолько крепким, что Аня не сразу поняла, где находится, и, лишь узнав знакомые очертания комнаты, вспомнила прошедший день, Проклу с братом-офеней, угрозу ужасной расправы над арестованными и собственное бессилие перед разбушевавшейся людской стихией. От неприятных мыслей по коже пробежал колючий озноб. Чтобы согреться, Аня спряталась под одеяло, натянув его до бровей. Мягкое тепло обволакивало покоем, позволяя спокойно анализировать события на центральной площади.

«Наверное, так и происходят революции, – подумалось ей вдруг. – Народ собирается в толпу, гомонит, возмущается, сливаясь в единое целое, дрожит как оголённый нерв. Потом кто-то один, особо нервный или специально подученный, выкрикивает: “Бей!”, множество голосов хором подхватывает призыв, и пошло-поехало. Раззудись плечо – разойдись рука! Остановить эту массу уже невозможно, потому что в ней нет отдельных личностей, думающих самостоятельно, она – единый организм, нацеленный на разрушение».

Память настойчиво будоражила какая-та мысль, стараясь прорваться наружу из полусна. Она не давала забыться, заставляя скрупулёзно припоминать день, минута за минутой.

Чтобы бодрее думать, Аня, поёживаясь, вылезла из-под одеяла и с удивлением обнаружила себя в одной тонкой сорочке. Наверное, Мариша постаралась.

Сев на кровати по-турецки, она закусила губу, сосредоточенно уставившись в одну точку.

«Вспомнила! Прокла сказала: “Спроси своего отца про Ваську Косматова, и тогда поймёшь, за что я вас ненавижу!” Конечно! Когда Александр Карлович вёл меня домой, я всю дорогу твердила про себя это имя!»

Сон в миг пропал. Соскользнув с кровати, Аня подошла к окну и двумя руками распахнула раму, впуская в комнату поток воздуха. Глубоко вздохнув, она почувствовала себя свежей и отдохнувшей.

«Гнись долу, стелись ветвями по земле, но не ломайся», – сказала ей вчера незнакомая бабушка.

Так и надо. Гнуться, но не ломаться. А ломаться она права не имеет. У неё на руках больной батюшка и старенькая Анисья. Им она нужна целая и невредимая.

А ещё старуха с площади утешила напоминанием, что самая тёмная ночь бывает перед рассветом. Наверное, это так, но как же трудно среди кромешной тьмы несчастий дождаться первого робкого лучика, сулящего утреннюю зарю!

Она взялась руками за подоконник и, свесив голову вниз, заглянула в палисадник. На скамейке под сливой неподвижно сидел человек. Странно, но Аня совсем не испугалась. Напрягая зрение, она пристально вгляделась в силуэт и в лунном свете узнала барона фон Гука. По Аниному сердцу прокатилась горячая волна благодарности: он нас охраняет! Забыв, что она не одета, а растрёпанная коса напоминает спутанную льняную паклю, девушка еле слышно позвала:

– Александр Карлович!

Хотя Анин тихий шёпот звучал не громче шелеста листвы на раскидистом тополе, барон расслышал зов и, немедленно вскочив, подошёл под окно, наступая каблуками на камни, ограждающие клумбу с оранжевыми бархатцами.

Его лицо, поднятое к окну второго этажа, оказалось в тени дома, и Ане были видны лишь устремлённые на неё глаза и аккуратно подстриженные каштановые волосы.

– Александр Карлович, благодарю вас и прошу, нет, приказываю, идите спать! Больше ничего не случится! Я буду ждать вас завтра!

Она немного поколебалась и, поднеся пальцы к губам, послала ему воздушный поцелуй.

Пользуясь темнотой, спрятавшей густой румянец на щеках, быстро прикрыла окно, мимолётно расслышав прощальное:

– Честь имею.

Вернувшись в кровать, Аня перекинула косу за спину, свернулась калачиком и попыталась снова заснуть, но мозг словно взбунтовался, стараясь осмыслить загадочные слова, брошенные Проклой.

– Значит, Васька Косматов. Никогда прежде не слышала этой фамилии, – непроизвольно произнесла вслух Аня, раздумывая, каким образом попытаться расспросить батюшку о былом. Волновать его доктор запретил категорически, да она и сама бы не решилась тревожить тятю понапрасну: вместе с потерей зрения Ивана Егоровича мучили страшные головные боли, от которых большую часть времени он лежал лицом к стене, с трудом поворачиваясь, чтобы испить кисленького морса из черники или малины.

Аня встала и осторожно переступая босыми ногами по прохладным половицам, подкралась к двери батюшкиной комнаты. Открыв дверь, она долго прислушивалась к его беспорядочному дыханию, твёрдо решив, что ни за что на свете не станет мучить его любопытством. Пусть Прокла хранит свою тайну, придёт время, и она наверняка станет известна.

Оказалось, что загадку Васьки Косматова без труда смогла разрешить Анисья.

– Какой такой Косматов? – живо переспросила она за завтраком, когда Мариша упомянула вчерашний самосуд. – Не тот ли разбойник, который жёг дома в Ельске? – С глухим звоном стукнув чашкой о блюдце, нянюшка гневно сузила глаза и оглядела девушек, призывая их в свидетели. – Вот послушайте, как дело шло! Почитай несколько месяцев Ельск пламенем полыхал. Избы одна за другой, ровно сухие лучинки, вспыхивали! А сколь семей по миру пошло, и не упомнишь! Прознали люди, что поджигатель тот – Васька Косматов, да проку от этого знания было мало. Полицмейстер из Петербурга трёх сыщиков выписал, но и те Косматова поймать не могли! Истинный крест! – в подтверждение своих слов, Анисья перекрестилась на икону и торжественным голосом провозгласила: – А справился с Васькой наш Иван Егорович! И то чуть не погиб, когда тот на него с ножом кинулся. Да не на того напал! Твой-то батюшка проворнее оказался – хватил его по лбу и баста. Поделом разбойнику.

– Нянюшка, скажи, тятя, что, убил Ваську Косматова? – замирая от страшной догадки, спросила Аня.

– Убил! Намертво убил! Народ Ваську-ирода даже на кладбище хоронить не хотел. Думали у дороги как собаку зарыть, да отец Александр не позволил. Хоть и плохонькое место у канавы выделил, но в церковной оградке. Всё ж, сказал, крещёная душа.

Слушая незамысловатый рассказ няни, Аня начала понимать происходящее. Если Прокла корила батюшку Васькой Косматовым, значит, она имела к нему отношение. Может быть, она его жена или сестра?

– Няня, скажи, а была ли у Косматова семья?

Анисья ненадолго задумалась:

– Да вроде была. Не скажу точно. Больно уж много лет с той поры прошло. Ты тогда ещё в люльке качалась. Но бабы судачили, что Васька путался с какой-то бабёнкой из местных и, по слухам, имел от неё двух детей. Дочку и сына.

«Дочку и сына, – мысленно повторила Аня, понимая, что это объяснение всё ставит по своим местам. – Скорее всего, Прокла с офеней – дети Васьки Косматова».

Она потёрла лоб рукой, подумав, что если батюшка, пусть и в честной борьбе, убил Проклиного родителя, то Прокла вполне могла замыслить чёрную месть. Да и отомстила им тем же огненным способом, каким действовал её отец, наверняка неспроста.

Тогда становилась понятна суть этих странных записок и навязчивое желание сообщить Весниным о расплате.

Бросив недоеденную кашу, Аня вскочила:

– Я должна рассказать это Александру Карловичу!

Слова о бароне фон Гуке выскочили сами собой. Смутившись своего порыва, Аня заметила, как Анисья многозначительно переглянулась с Маришкой и нахмурилась, немедленно сев обратно и нехотя принимаясь за остывшую пшёнку со сливками.

Съев пару ложек, она отодвинула тарелку, не в силах сидеть спокойно. Обсуждать услышанное от Анисьи, строя догадки и домыслы, ей не хотелось.

Виновато взглянув на Маришку, Аня подхватила шаль:

– Пойду в сад, прогуляюсь.

Милая, верная Мариша, она всегда угадывала её желания. Вот и сейчас, поняв, что Аня хочет побыть одна, Мариша неторопливо достала вязание и, усевшись у окна, принялась увлечённо разбирать перепутанные в корзине шёлковые нити, унизанные бусами:

– Иди, Аннушка, а я обещала себе довязать кошелёк. Скоро именины у кузины Машеньки.

Старый сад готовился к встрече осени. Хотя Анино настроение не позволяло ей вдоволь налюбоваться красотами позднего лета, она всё же заметила нежную красоту голубых астр, трогательно тянувших вверх свои пушистые головки, и роскошные причёски тёмно-бордовых георгинов, кичливо возвышавшихся вдоль окон.