Текст книги "Жизнь как на ладони. Книга 2"

8

– Иди вперёд, контра.

Дуло винтовки-трёхлинейки жёстко толкало в спину, причиняя боль в забинтованной руке. Тимофей понял, что бежать бессмысленно. Пришлось подчиниться. Он чуть оступился, наступив ногой на снежный комок, затем выпрямился, мимоходом заметив, что весь двор особняка Езерских забит солдатами, которые грелись у большого костра, разведённого на месте английской клумбы – гордости прежней хозяйки дома.

– Здравия желаю, товарищ Ермакова, кого ведёшь? – поинтересовался у его конвоирши вооружённый часовой в потрёпанной шинели со споротыми погонами.

– Контру поймала. Хотел через забор перелезть, хорошо, Котов помог скрутить, – сквозь зубы процедила женщина и снова провела винтовкой по Тимофеевой спине. – Поворачивай, мироед.

Он свернул с дорожки и переступил через знакомый порог бывшего особняка князей Езерских.

В детстве он переступал его сотни раз. В этих стенах прошло его отрочество, здесь был устроен лазарет для раненых воинов, но с тех пор, как Ольга Александровна продала строение, Мокеевым не довелось здесь побывать.

Его мачеха, княгиня Езерская, очень тяжело переживала продажу фамильного особняка. Порой Тимофею казалось, что вместе с родовым гнездом она продала и частицу себя самой. Переживания женщины понять было несложно: сюда она пришла молодой хозяйкой, здесь стала матерью, оплакала погибшего мужа и достойно, как от руки Божией, приняла своё разорение. Такое не вычеркнешь из жизни и не забудешь…

Скользя взглядом по просторному вестибюлю, Тимофей бессознательно отмечал изменения, произошедшие в доме за последние годы: цвет стен из голубого превратился в нежно-фиолетовый, стало больше позолоты на потолке, в нише появился камин, облицованный уральским камнем. Зато часы, отсчитавшие особняку немало счастливых зим и лет, остались прежние. Он бросил взгляд на циферблат: ровно десять часов вечера. «Представляю, как будут сходить с ума родные».

– Теперь налево.

«Значит, в библиотеку, – понял Тимофей, – этот коридор ведёт только туда».

При Езерских на полу была длинная ковровая дорожка, красная с зелёным бордюром, он пару раз падал на ней, а теперь кругом топорщился мокрый от следов ног вздыбленный паркет, расковырянный штыками. Не поскользнуться бы.

Насчёт маршрута своего пути он оказался прав: двое часовых, нещадно дымя самокрутками, стояли именно у двери в библиотеку.

Невидимая Тимофею комиссарша втолкнула его в книгохранилище, полмесяца назад бывшее нераздельной вотчиной Аполлона Сидоровича – хранителя мудрости, как любил себя именовать библиотекарь. Если бы Аполлону Сидоровичу довелось попасть сюда сегодня, он наверняка лишился бы разума, настолько ужасающим было разорение, которое предстало перед Тимофеевым взором. Полки, ранее плотно уставленные бесценными книгами, ныне были нещадно разграблены, в воздухе стоял густой запах махорки и дёгтя, а у жарко натопленной изразцовой печи валялась беспорядочная груда толстых томов, которыми так гордился Аполлон Сидорович.

– Встать у стены, – скомандовала Тимофею революционерка, резко развернувшись к нему лицом.

Конечно! Он уже видел эту женщину, и не раз, потому что перед ним стояла Клава, дочка белошвейки Ермаковой – девчонка из двора его детства. Та самая, что разносила прокламации, била стёкла в буржуйских квартирах и обзывала «пшечкой» четырёхлетнюю польскую девочку Крысю.

Крепкую фигуру большевички ладно облегало кожаное пальто с огромной кобурой на боку. Из кобуры торчала рукоятка пистолета. Короткие волосы слегка выбивались из-под красной косынки, романтично припорошенной снегом.

Тимофей удивился, увидев, как похорошело за прошедшие годы её и прежде красивое смуглое лицо с ровно очерченными бровями и тонким, презрительно изогнутым ртом. Клавдия его тоже узнала и, щёлкнув замком кобуры, иронично прищурилась:

– Вот и встретились на узенькой дорожке, господин хороший. На чьей стороне оказалась правда?

Тимофею не хотелось вступать с ней в беседу, и он невозмутимо молчал, спокойно глядя прямо в глаза Клавдии. Его упорство привело её в неистовство. Рывком скинув пальто, Ермакова приоткрыла дверь в коридор и скомандовала охраннику:

– Обыскать арестованного и прислать ко мне машинистку для допроса.

Солдат, беспрекословно подчиняясь, привычным движением скользнул руками по карманам пальто Тимофея, вытащил пистолет и бросил его на стол.

– Гад! Мятеж, небось, хотел поднять против мировой революции и её вождей товарищей Ленина и Троцкого, – он злобно ударил Тимофея кулаком в скулу и с надеждой взглянул на начальницу: – Товарищ Клавдия, разреши, я эту контру сам в расход пущу.

– Погоди, товарищ Егор, – комиссарша удовлетворенно облизнулась, словно сытая кошка у миски со сметаной, и устроилась в любимом кресле Аполлона Сидоровича, – мы не бандиты с большой дороги, а Революционный комитет. Должны с него снять показания по всей форме, составить протокол, а уж потом и приговор выносить. Где там новая машинистка бегает? Хромает у нас дисциплинка…

При словах «новая машинистка» шестым чувством Тимофей понял, что речь идёт о Кристине. В груди стало горячо от бешено стучавшего сердца. Он старался смотреть в пол, не представляя, какова будет их внезапная встреча.

Дверь с шумом распахнулась, и дюжий матрос, крякнув от натуги, втащил в комнату отливавшую чёрным лаком пишущую машинку «Олимпия».

– Куда аппарат?

– Туда, – Клава пальцем указала на письменный стол, где на специальной подставке яркой медной шишечкой выделялась крышка чернильницы – ручка для открытия потайной двери.

«Интересно, успела ли Крыся разблокировать поворотный механизм, расположенный в комнате наверху»? – мелькнула и тут же исчезла короткая мысль, потому что следом за матросом в библиотеку, неслышно ступая, вошла Крыся.

– Товарищ Маша, где тебя носит? – обратилась к ней комиссарша.

«Маша? Почему Клавдия назвала Кристину Машей? – не сразу понял Тимофей, но потом до него дошло, что Крыся разумно назвалась чужим именем. – Раз Клава без тени сомнения зовёт новую машинистку Машей, значит, она не помнит Крысю – маленькую польку, жившую с ними в одном дворе».

Боясь встретиться с Кристиной глазами, Тимофей поднял голову: девушка равнодушно скользнула по нему взглядом, не изменяя выражения лица, уселась за пишущую машинку и ловко вставила в неё лист бумаги:

– Я готова.

– Пиши!

Клавдия заложила ногу на ногу и принялась диктовать:

– Протокол допроса контрреволюционного элемента, арестованного в момент преступления.

Кристины пальцы запорхали над клавиатурой, и в комнате раздался оглушительный треск, напоминающий стук града по железной крыше. Печатала Кристина мастерски.

Сопровождающий матрос с восхищением взглянул на «пишбарышню» и поскрёб в затылке:

– Ну и ловка! Хороший кадр я тебе привёл, товарищ Ермакова!

– Фамилия! – рявкнула Клава, обращаясь к задержанному.

– Тимофей Николаевич Петров-Мокеев. Врач. Сейчас безработный, – не моргнув глазом соврал Тимофей. Хоть и не любил он кривить душой, но уж лучше ложь во спасение, чем обыски и аресты в родной больнице.

Комиссарша скривилась, словно надкусила лимонную дольку:

– Доктор. В папашу, значит… Что делал здесь?

Тимофей замялся, не зная, что ответить. Сказать, что искал брата, значило только усугубить и без того непростое положение князя Езерского. Снова соврать? Но что?

Неожиданно выручил матрос:

– Над чем тут голову ломать, товарищ Клава? Вся округа знает, что к нам в Реввоенсовет завезли сахар с Пызинского склада. Вот он и лез поживиться. Гнилой народишко эти буржуйские сынки. Нет в них рабочей сознательности.

Клава выразительно хмыкнула, но ничего не сказала.

«Интересно, успела ли Крыся разблокировать дверь? – думал про себя Тимофей, механически отвечая на вопросы следовательши. – Сейчас бы оттолкнуть охрану, прыгнуть к столу да повернуть чернильницу, скрыться за плавно отъехавшим в сторону книжным шкафом за спиной у Клавдии. А потом найти Севу, схватить Крысю в охапку – и дай Бог ноги…»

Он перехватил мимолётный взгляд Кристины. Девушка едва заметно мотнула головой из стороны в сторону, как бы сгоняя с лица непослушную прядь пушистых волос, и Тимофей понял, что разблокировать механизм она ещё не успела.

– Доктор, говоришь… – задумалась Клава. – Ну что ж, – она постучала ногтем по рукоятке пистолета, – у меня есть для вас, господин доктор, революционный сюрприз.

Она встала и отдала приказание матросу, немедленно вставшему перед ней навытяжку:

– Посадите его в пятую камеру. – Напоследок не удержалась и по-девчоночьи хихикнула, на миг превратившись в прежнюю бесшабашную заводилу с Большой Мещанской улицы: – К интересному соседу.

«Ну и хорошо, – обрадовался словам Клавдии Тимофей, – сейчас увижу Севу». Он бросил прощальный взгляд на Кристину. «Вдвоём, нет, втроём с Крысей мы обязательно найдём выход».

Под конвоем красноармейцев он уверенно прошагал знакомым лабиринтом лестниц в глухой подвал со множеством дверей – при князьях Езерских здесь были разного рода кладовые и хранилища – и подошёл к двери, с цифрой пять, написанной мелом.

– Сюда, – буркнул конвоир, – лицом к стене.

Он отодвинул массивную щеколду и втолкнул Тимофея в очень тёмное помещение с тонкой полоской света, едва просачивавшегося через узкую щель под потолком.

В первые мгновения темнота не позволила рассмотреть предметы, но когда глаза чуть попривыкли, он смог разглядеть неподвижную человеческую фигуру, скорчившуюся на каких-то тряпках прямо на каменном полу.

– Сева! – бросился к узнику Тимофей.

Человек поднял голову, и молодой доктор, отропев от неожиданности, увидел устремлённые на него глаза Аполлона Сидоровича.

– Аполлон Сидорович, вы?

Голос Тимофея предательски дрогнул, выдавая душевное смятение. Такого сюрприза, обещанного шутницей-комиссаршей, он никак не ожидал.

– Увы, мой друг, я, – шевельнулся на своём ложе библиотекарь, – не выдержал, пошёл посмотреть, как книги и князюшка. И вот я здесь, в узилище, так сказать…

– А где Всеволод? – отчаянным шёпотом спросил Тимофей, пытаясь унять тревогу за брата.

– Я не знаю, где его сиятельство, – также едва слышно ответил Аполлон Сидорович, – но недавно здесь кто-то очень громко кричал нечеловеческим голосом, – он помолчал и таинственно добавил: – Я предполагаю, что тут ходит призрак старого князя.

– Только этого ещё не хватало, – оторопело произнёс Тимофей, с опаской подумав, что Аполлон Сидорович, очевидно, не выдержал заключения и сошёл с ума. Опыта обращения с умалишёнными у него почти не было, если не считать короткой практики в Доме призрения убогих, и как лечить душевные болезни, Тимофей представлял себе лишь в общих чертах.

Он попытался аккуратно прощупать почву, определяя степень помешательства.

– Вы уверены насчёт призрака?

Но вдруг, словно в подтверждение слов старика, сквозь запертую дверь, постепенно нарастая, послышались странные звуки:

– У-у-у-у, у-у-у…

– Слышите, Тимофей? Это не может быть человек, – дрожащим голосом выговорил библиотекарь.

Узники прислушались к то затихающим, то усиливающимся нечленораздельным воплям, нагнетающим в и без того мрачном подвале мысли о чём-то сверхъестественном, неподвластном человеческому разуму. Когда завывания затихли, раздалось ритмичное постукивание в стену: «тук, тук, тук-тук».

Аполлон Сидорович встрепенулся, схватив Тимофея за руку, и торжествующе произнёс:

– Ну, что я говорил? Точно призрак!

9

Первая ночь в заключении прошла спокойно. Призрак больше не появлялся, трубный глас не слышался, а охрана не заглядывала.

Тимофей свернулся калачиком на выделенном ему Аполлоном Сидоровичем старом домотканом половике и попытался уснуть, чтобы хоть немного восстановить силы, которые могли скоро ему пригодиться. Уснуть не удавалось, так как в памяти раз за разом возникали незабвенные образы близких людей.

Больше всех терзала Тимофея тревога за жизнь Всеволода и за здоровье родителей. Он понимал, что они сейчас тоже не спят, а, возможно, даже мечутся в поисках детей по тёмному и опасному городу.

Весь вчерашний день Ольга Александровна простояла на набережной напротив особняка, не отрывая глаз от огромных окон своего бывшего дома. Конечно, она понимала, что её желание хоть мельком увидеть Всеволода слишком несбыточно, но в глубине души искоркой тлела надежда. А вдруг… Вдруг его проведут по двору, и тогда можно будет убедиться, что её единственный сын ещё жив. Пусть избитый, искалеченный, голодный, – но живой.

Тимофей пошевелился, устраиваясь поудобнее. От лежания на холодном твёрдом полу снова заныло раненое плечо.

Темнота в камере стала совершенно непроницаемой. Тимофей не мог рассмотреть свои пальцы, даже поднеся их к самому носу. «Такая же тьма сейчас над Россией, – философски подумал он, впадая в лёгкую дремоту, – но рассвет будет. Обязательно будет». Чуть успокаивала мысль о Зинаиде. Стабильная обстоятельная Швеция – это тебе не революционный Петроград, где человеческая жизнь стоит дешевле коробка спичек.

Наверное, его любимая сейчас спокойно нежится в тёплой комнате под мерное тиканье настенных часов с кукушкой. Утром выпьет свежего кофе с белой булкой, намазанной тонким слоем мармелада, чуть взгрустнёт о разлуке с женихом и сядет заниматься с Танюшей, которая очень полюбила читать книги для слепых, написанные с помощью специальной азбуки господина Брайля.

Крутясь с боку на бок на истёртом коврике, Тимофей не мог даже предположить, что в ту самую минуту, когда он вспомнил о невесте, она, закутанная в толстую овчиную шубу, предупредительно предложенную ей капитаном, вышла на палубу из каюты небольшого пароходишки, нещадно коптящего небо Балтики чёрными клубами дыма.

Это был первый весенний рейс из Стокгольма в Хельсингфорс, и пассажиров набилось порядочно. Но волна шла высокая, а качка была так сильна, что большинство путешественников предпочитали не вставать с узких парусиновых коек, мысленно вознося молитвы ко всем святым угодникам, каких только они могли вспомнить.

– Не боитесь? – по-русски спросил её высокий представительный швед, видя как девушка цепляется рукой за обледенелый канат, накрученный на огромную палубную катушку.

– Нет, – Зина покачала головой и прикрыла шерстяным платком лицо от леденящего ветра, оставив лишь щёлочку для глаз, – бояться – не боюсь, но спать не могу. Тревожно на душе, муторно.

С того момента, как она проводила своего Тима на поезд, идущий из Вестероса в Стокгольм, тревога за жениха стала её привычным состоянием.

Русскую революцию Арефьевы приняли неоднозначно – слишком измучена была войной великая страна. Сначала надеялись на перемены к лучшему, памятуя о конституционной монархии в Швеции, потом разуверились в новой власти. С невыразимым ужасом пережили отречение государя и его арест.

Доходили слухи о хаосе в стране, беженцы рассказывали про казни без суда и следствия и разгул бандитизма. Нина Павловна потеряла аппетит и беспрерывно плакала, Юрий Львович ходил мрачнее тучи, а чуткая к чужому горю спепоглухонемая Танюша, любившая Тимофея как родного брата, металась между ними в тщетных усилиях успокоить близких.

Трогая Зину ладошками за щёки, Танюша приближала к ней своё лицо и сочувственно мычала, пытаясь выговорить имя Тима, которое в её устах звучало, как «Ыма».

После нескольких месяцев неизвестности и тягостного ожидания известий с родины, Зинаида наконец решилась. Она дождалась, когда вся семья соберётся на вечерний ужин, и ровным голосом, как об окончательном и бесповоротном решении, сообщила, что на следующей неделе отправляется в Петроград.

То был незабываемый вечер. За окном мела предвесенняя шведская метель, бросая в окна пригоршни прозрачного снега, уютно потрескивала печурка, наполняя комнату ровным сухим теплом, а на столе горела привезённая из Санкт-Петербурга любимая лампа зелёного стекла.

«Я сижу с ними за одним столом последний раз в жизни», – пророчески думала Зиночка, переводя глаза с одного близкого человека на другого и стараясь запомнить каждую чёрточку, каждую морщинку на их красивых, любимых и невероятно постаревших за последнее время лицах.

У мамы, недавно начавшей стремительно худеть, запали щёки, а сбитый с толку последними событиями папа выглядел таким невыразимо трогательным и беззащитным, что от жалости и нежности к нему у Зины наворачивались слёзы.

Ветер с моря снова дохнул морозом, заставив девушку прищуриться. На ресницах налип снег, и они стали колючими. Палубу качнуло. Вокруг, сколько видит глаз, угрожающе колыхались чёрные волны. Они с хлюпаньем били о борт, заставляя судёнышко опасно подрагивать.

– Что они делают? – спросила Зина собеседника, указав на группу мужчин, сосредоточенно колотивших ломиками по палубе.

– Скалывают наледь, – объяснил швед, – в этих водах самая большая беда для зимнего судоходства – не ледостав на море, а обледенение судов. Тяжёлый лёд на судне может за одни сутки погубить корабль, своим весом увлекая его на дно.

– Вы хорошо говорите по-русски, – сделала спутнику комплимент Зина.

– У меня в России жена, Аннушка, и дочь. А у вас там кто?

Девушка поднесла руку к груди, ощутив на груди подвешенную на цепочке пуговицу из коллекции Досифеи Никандровны – подарок Тимофея.

– Жених.

Мужчина понимающе кивнул головой:

– Помогай вам Бог…

«…Помогай Бог Зиночке пережить нашу разлуку».

Через щель в потолке Тимофей заметил, что наступило утро. В начале марта в северных широтах светает рано. Он привычно сунул руку в карман, чтобы посмотреть на часы, но вспомнил, что на всякий случай оставил их дома.

Рядом беспечно посапывал Аполлон Сидорович. «Словно в спальне на кровати», – позавидовал Тимофей, глядя на вольно раскинувшегося на коврике библиотекаря, и поёжился: в подвале было довольно прохладно.

Бесшумно ступая, чтоб не разбудить сокамерника, он измерил шагами тесное помещение. Четыре шага поперёк и пять шагов вдоль, крашеные зелёные стены, у пола изъеденные жёлтым грибком, над головой низкий потолок, до которого нетрудно дотянуться рукой.

С час Тимофей просидел на полу, прислушиваясь к каждому шороху, потом сделал гимнастику, чтоб хоть немного согреться, и постарался добраться до закрытой толстым стеклом и решёткой щёлки в фундаменте.

– Бесполезно, – раздался за спиной бас проснувшегося библиотекаря, – я уже пытался.

Оба услышали, как лязгнул замок на двери, и красноармеец поставил на пол котелок с кашей и двумя воткнутыми ложками.

– Как на приёме у библиотекаря великого князя Константина Константиновича, – грустно пошутил Аполлон Сидорович, памятуя об изысканных угощениях в Константиновском дворце. Он пододвинул незамысловатую еду к Тимофею.

Вдвоём они мгновенно управились со сваренной на воде пшёнкой и принялись обдумывать своё положение.

– Старый я болван, – сетовал Аполлон Сидорович, дочиста облизывая погнутую об дно котелка ложку, – мало того, что заблокировал потайной ход, – а мы по нему могли бы выбраться наружу, – так ещё и отправился прямой дорогой в пасть к большевистскому Вельзевулу и вас с собой потащил. – Он шевельнул огромными ступнями, обутыми в крепкие старомодные башмаки, и уныло опустил лысую голову.

Тимофей порывистым жестом остановил его самокритичные излияния:

– Господин библиотекарь, я пришёл не за вами, а за Всеволодом и без него не уйду, так что не корите себя понапрасну.

Немного раздумав, Тимофей решил не посвящать хранителя в их с Крысей заговор. Мало ли что… Так будет лучше.

До середины дня заключённые сидели прижавшись спина к спине и почти не разговаривали, думая каждый о своём. Тимофей переживал за родителей и мечтал о Зиночке, а Аполлон Сидорович горевал об утраченной библиотеке Езерских, начало которой было положено в благословенные времена государыни Елизаветы Петровны.

– Вы представляете, Тимофей Николаевич, – время от времени начинал стенать библиотекарь, и его лысина немедленно краснела, а грушевидный нос желтел, – они бросили в костёр прижизненное собрание сочинений Оноре де Бальзака! Великого Бальзака. Я понимаю, господа революционеры желают читать труды господина Маркса и этого, как его… – он щёлкнул пальцами, – Ленина! Читайте на здоровье! Но зачем жечь произведения великих литераторов? О-о-о-о, почему я не бросился в пламя и не сгорел вместе с книгами?

– Аполлон Сидорович, вся Россия горит, посмотрите вокруг, – увещевал Тимофей безутешного хранителя.

– Да, да, – ненадолго соглашался тот, но вскоре вспоминал ещё о каком-нибудь утраченном раритете, и всё начиналось сначала.

– Странно, но, похоже, о нас забыли, – констатировал Тимофей, когда полоска неба в потолочной щели приняла тёмно-синий цвет, а есть и пить захотелось совершенно нестерпимо.

– Действительно, забыли. Может, оно и к лучшему.

Библиотекарь покопался в кармане и выудил оттуда два кусочка пилёного сахара, завёрнутые в салфетку.

– Из старых запасов. Я, видите ли, лакомка, – сконфуженно признался он. – Вот, предлагаю поужинать.

Тимофей с благодарностью кивнул и положил кусочек на язык, ощущая давно забытый вкус сладости.

Опять кольнула мысль о Всеволоде и Кристине. Что с ними?

– Как вы думаете, Аполлон Сидорович… – задал он вопрос библиотекарю, но договорить не успел: по подвалу разнёсся ужасающий вой, заставлявший предположить, что в подземелье разводят особую породу волков, потому что ни один, даже самый наглый, призрак никогда не смог бы издать такие невыносимо пронзительные звуки, от которых по телу побежали мурашки:

– У-у-у-у, у-у-у-у!

– Слышите?! – всполошился Аполлон Сидорович и умолк, потому что немедленно, так же, как и накануне, в стену раздался стук: тук, тук, тук-тук.

Тимофей моментально бросился на колени, прильнул ухом к холодной штукатурке и костяшками пальцев повторил ритм: тук, тук, тук-тук…