Текст книги "Жизнь как на ладони. Книга 2"

3

С каждым днём жизнь в Петрограде становилась всё суровее, а к началу тысяча девятьсот восемнадцатого года наступил настоящий голод.

Хлебная норма, выдававшаяся на руки, составляла двести граммов в день. Невозможно было представить, что пару лет назад этот голодный, обветшавший город был блестящей европейской столицей, удивлявшей приезжих изобилием лавок и магазинов с крикливыми вывесками «Поставщик императорского двора».

Тимофей поднял воротник пальто, на ходу отряхнув шапку от крупных снежных хлопьев, и миновал прежде роскошный ресторан «Квисисана», о котором напоминала лишь покосившаяся вывеска да лакированная дверь с напрочь оторванной ручкой.

Мальчишкой он бегал этой дорогой в особняк Езерских на встречу с его сиятельством князем Всеволодом Андреевичем, ныне просто гражданином республики Советов, а теперь идёт с тайным поручением к актрисе Рассоловой, племяннице его любимой наставницы Досифеи Никандровны.

– Гражданин, предъяви документы! – как черти из табакерки, выскочили из-за угла двое матросов с красными повязками на рукавах.

Тимофей остановился и, не споря, протянул патрулю паспорт.

– Буржуй?

Один из матросов, мордатый парень в чёрном башлыке, щёлкнув затвором винтовки, презрительно плюнул ему под ноги, едва не попав слюной на ботинок.

– Врач в Пантелеимоновской больнице.

– А не врёшь? Покажи сумку.

– Смотрите.

– И правда, доктор, – разочарованно протянул матрос, разглядывая лежащий сверху стетоскоп, и милостиво разрешил: – Живи. Успеем расстрелять.

Патруль пошёл дальше, а Тимофей облегчённо перевёл дух. Если бы они поворошили инструменты в кожаном саквояже, то наверняка наткнулись бы на плотный пакет с документами, где тщательно отмечен круг лиц, желающих выехать на помощь государю и знающих Тобольск – городок, в котором большевики прячут Его Величество. Кроме того, под свёрнутыми в трубочку бинтами лежало письмо для передачи императору Николаю Александровичу со строками поэта Сергея Бехтеева.

Тимофей выучил их наизусть и часто повторял про себя как молитву:

 
Боже, Царя сохрани
В ссылке, в изгнанье, вдали,
Боже, продли его дни,
Боже, продли!
 
 
Дай ему силы сносить
Холод и голод тюрьмы;
Дай ему власть победить
Полчища тьмы!
 
 
Да не утратит он сам
Веру в мятежный народ;
Да воссияет он нам
В мраке невзгод.
 

О томящемся в ссылке самодержце Тимофей думал как о близком человеке, таком же родном и любимом, как отец, брат, невеста Зиночка. Он так истосковался по Зине, что от дум о ней начинала болеть голова. Сотни раз Тимофей в мельчайших подробностях вспоминал её глаза, солнечные каштановые волосы, рассыпавшиеся от лёгкого дуновения ветерка, нежные руки с тонкими пальцами. Такими тонкими, что в ювелирном магазине едва смогли подобрать для неё обручальное колечко с мелким бриллиантиком. «Как она там, моя ласточка? Почта не работает, весточку не послать и не получить. Наверное, с ума сходит, жив ли я. А я с ума схожу по ней».

Рядом звонко хлопнула дверь, и из подъезда, озираясь, вышел закутанный в бобровую шубу старик. Он встретился глазами с Тимофеем и грустно спросил:

– Патруль ушёл?

– Ушёл.

– Слава Богу. Видите ли, сударь, я следил за господами краснофлотцами через окно в парадной, – доверчиво сказал он Тимофею. – Моя жена очень больна, а я даже не рискую пойти к аптекарю. Боюсь, убьют за шубу, будь она неладна. Кто тогда поможет моей Вере Ивановне? А другой одежды у меня, увы, нет.

Он так жалобно развёл руками, что доктор не выдержал:

– Что с вашей супругой? Я врач.

– Неужели? – до слёз обрадовался старик. – Не иначе, вас мне Бог послал.

Он съёжился и извиняющимся тоном представился:

– Рябов Осип Савельевич. Тайный советник. Теперь бывший. Знаете ли, даже упоминать об этом боюсь. Но вы ведь меня не выдадите, правда? Умоляю, господин доктор, не откажите в любезности осмотреть мою жену.

До квартиры господина Рябова пришлось подниматься на ощупь, скользя ногами по высоким обледенелым ступеням.

– Сюда, попрошу сюда, – Рябов ввёл Тимофея в полутёмную спальню с холодным спертым воздухом, указав на высохшую женщину, укрытую грудой одеял.

– Верочка, представь, господин доктор согласился тебя осмотреть!

У госпожи тайной советницы оказалось воспаление лёгких. Тимофей присел около кровати женщины, с горечью осознавая своё бессилие:

– Боюсь, вам будет нелегко найти нужное лекарство.

Он сразу понял это, оглядев дочиста ограбленную квартиру стариков, в которой по иронии судьбы сохранилась лишь весьма ценная бобровая шуба.

– Я порекомендую вам народное средство. Его нетрудно сделать самостоятельно.

Он быстро написал на клочке бумаги рецепт луковой микстуры и ушёл, провожаемый униженными поклонами бывшего тайного советника, имевшего по табелю о рангах генеральский чин.

Улица встретила пронзительным ветром и полной, хоть глаз выколи, темнотой. «Тьма – это хорошо, никто не проследит», – решил Тимофей, пробираясь сквозь наметённые сугробы снега, который при новой власти никто не убирал.

Память вновь перебросила мостик в очаровательный шведский городок Вестерос, к любимой Зиночке. Он отвёз её туда в сентябре, когда осень уже вовсю буйствовала в садах и парках, посыпая кроны деревьев оранжево-жёлтой крупой увядания. Всего два часа езды на поезде от туманного современного Стокгольма, и прямо с вокзала оказываешься окружённым спокойной провинциальной жизнью, сразу отмечая, насколько непохожи на русские избы крашеные деревянные домики с белыми скамеечками у дорожек и затейливыми клумбами.

Арефьевы обрадовались ему как сыну. Да и как иначе: они знали его с десяти лет. Нина Павловна и Юрий Львович были большими друзьями его отца, самыми близкими людьми, которым доктор Пётр Сергеевич Мокеев доверил воспитание своего приёмыша-сироты из деревни Соколовка.

«Скоро увидимся, не грусти», – сказал он Зине при расставании на перроне вокзала, до последней секунды не решаясь выпустить её руку из своей…

Как легко и уверенно говорились такие слова всего полгода назад. А нынче, утром уходя из дому, ни один человек в городе не уверен, что вернётся назад живым и здоровым.

Тимофей прошёл по узкой улочке, вплотную застроенной четырёхэтажными домами, в тёмном городе выглядевшими, как сожжённые корабли на рейде. Прохожих не было, лишь на повороте к Миллионной улице, торкнувшись лицом в застывшую грязь на обочине, ворочался мальчик лет восьми.

Тимофей нагнулся:

– Вставай, замёрзнешь. Тебе помочь?

На него глянули осоловевшие глаза, и мальчик захрипел.

Господи! Присмотревшись к ребёнку, доктор с содроганием понял, что тот смертельно пьян.

Смертельно! Это слово было ключевым. Тимофей постарался поставить парнишку на ноги, но тот всё время сползал вниз, стукаясь головой о гранит мостовой, проглядывавший между снежными валунами. Оставить мальчика тут – верная гибель для него. Тимофей поставил саквояж на землю, взвалил свою находку на спину и, то и дело спотыкаясь, побрёл к знаменитой актрисе бывшего Императорского театра.

Неожиданно для этого времени суток ему то и дело стали попадаться на пути пошатывающиеся фигуры подвыпивших прохожих. У горящего костра на другом конце переулка двое мужчин горланили песню, вскоре к ним присоединились женские голоса. Игнорируя в ритм, над ночным городом поплыла какофония звуков, больше напоминавшая невнятный рёв животных, нежели человеческую речь.

Тротуар и проезжая часть улицы были усеяны телами людей настолько плотно, что Тимофею пришлось переступать через них, как через брёвна на лесозаготовках.

Вот и давно знакомый дом. Когда-то вход охранял бравый швейцар, важный, как государственный сановник высшего ранга. Теперь здесь нет никого, кроме двух бродячих собак, отощавших за зиму. Прежде сиявшая мрамором лестница была усеяна окурками от самокруток и затоптана тысячами ног.

Лёгкий с виду мальчик весил пуда три и давил на плечи, как мешок с картошкой. Отдуваясь от тяжести обмякшего тела ребёнка, Тимофей поднялся на третий этаж.

– К госпоже Рассоловой, – объяснил он, видя изумление открывшей дверь горничной.

– Ходют тут всякие, – недружелюбно проронила она, подчиняясь старой привычке отваживать от хозяйки нежелательных поклонников, и тут же скрылась в длинном тёмном коридоре.

– Кто здесь? – госпожа Евгения, освещённая тусклым отблеском единственной свечи, была, как всегда, прекрасна. Даже, пожалуй, лучше, чем обычно, потому что с её лица исчез ореол неприступности. Сейчас, укутанная в деревенский платок, она казалась нежной и беззащитной.

– Это я, Тимофей Петров-Мокеев. Вас предупреждали о моём визите. – Тимофей осторожно положил свою ношу у дверей и поцеловал женщине руку.

– Тимошка, – она чуть слышно засмеялась, мимолётно коснувшись губами его щеки. – Сколько лет, сколько зим…

– Ровно тринадцать, – отозвался он, помня о своём визите сюда за шкатулкой с подарком Досифеи Никандровны.

– Кто это с тобой?

– Пьяный ребёнок. Я подобрал его на улице. Если вы позволите, госпожа Рассолова, я окажу ему помощь, а то он умрёт.

Говоря это, Тимофей проворно скинул с себя одежду и опустился на одно колено к бездыханному телу мальчика.

– Мне необходимо много тёплой воды. Куда его можно положить?

– Отнесём в кабинет, там будет удобнее всего.

Закинув за спину края платка, Евгения взяла мальчика за ноги, и они вдвоём понесли его в боковую комнату.

– Ума не приложу, где он мог так напиться, – вполголоса заметил Тимофей. – Неужели родители за ним не смотрят?

Актриса горько усмехнулась:

– Сразу видно, что ты, Тимоша, редко бываешь в городе. Иначе бы знал, что красногвардейцы с матросами на днях разорили винные подвалы Зимнего дворца. То, что тут творилось, неописуемо! Вино текло рекой вдоль улицы. Мужики ложились на землю и лакали его из луж, как собаки. Невесть откуда взявшиеся бабы черпали плошками грязную жижу, наполняя ею принесённые с собой вёдра. Крики, драки, стоны, песни…

– Вот в чём дело! – доктор, не прекращая разговора, раздевал ребёнка. – А я в толк не могу взять, что за веселье у вас в квартале? Пир во время чумы.

– Именно так, – вздохнула актриса и перекрестилась на образ Богоматери, – если Господь не сжалится над Россией… – Она не договорила, бессильно опустившись на гнутый венский стул.

– Госпожа Рассолова, я пришёл к вам как курьер. Меня попросили передать вам пакет.

– Тише!

Упреждающе поднеся палец к губам, Евгения прикрыла дверь и подошла к Тимофею совсем близко, обдавая его ароматом восхитительных духов, сохранившихся с прежних времён.

Тимофей перешёл на шёпот:

– Мне необходимо отдать вам письмо для передачи государю. Ведь вы собираетесь в Тобольск, верно?

Она кивнула.

– Кроме письма, вам следует отнести документы по указанному адресу. Запомните его, – он достал из кармана клочок бумаги и протянул даме. – Это весьма опасно.

– Где наша не пропадала, – махнула рукой актриса, – мы, сибиряки, не привыкли от опасности бегать, как зайцы по полю. А государя надобно спасать.

Ребёнок на кушетке зашевелился и залопотал трудноразличимую абракадабру.

– Он говорит по-фински, – определила Евгения Рассолова. – Знаешь что, Тимошка, оставь мальчика мне. Я присмотрю за ним.

– Вы великая женщина, – восхищенно сказал Тимофей, с надеждой смотря на её осунувшееся лицо. Чуть помолчав, он не удержался от вопроса, ради ответа на который преодолел бы не один десяток километров. – Доходят ли слухи о Досифее Никандровне?

Евгения сокрушённо подняла брови:

– Про тётю Досю ни слуху ни духу. Да и откуда? Почтамт не работает. Но ты знаешь, предполагаю, что им с Прохором Игнатьевичем лучше, чем нам. В деревнях люди как жили, так и живут. Новая власть до них ещё не добралась, а в заморшанские леса и подавно. Голода там нет – у всех свои огороды, скотина, куры. Надобно быть совсем лентяем, чтоб в хлебородный год в деревне пухнуть от бескормицы.

– Пожалуй.

Тимофей поднялся и с благодарностью поклонился:

– Госпожа Евгения, не знаю, удастся ли ещё раз свидеться, но храни вас Господь во все дни.

– Прощай, Тимошка.

На улице его охватили мрак и омерзение. Кругом валялись пьяные, у Невы стреляли, а вдалеке раздавались слова коммунистического гимна: «Весь мир насилья мы разрушим».

«Разрушили, – сказал сам себе доктор Мокеев, – то ли ещё будет».

4

Тимофей шёл домой и думал, что власть, спаивающая детей, убивающая их родителей и разоряющая церкви, долго не продержится. Он миновал Казанский собор, высившийся посреди Невского проспекта чёрной громадой. Между колоннами собора был натянут транспарант с яркой надписью «Вся власть Советам!».

В последние дни горожане часто слышали этот лозунг, с энтузиазмом выкликаемый тысячами глоток. Первое время после революции он будоражил многие прогрессивные умы столичной интеллигенции, представители которой возбуждённо доказывали друг другу необходимость обновления государственного строя. В общественных собраниях и институтских залах ежедневно происходили многочисленные диспуты, где ораторы с пеной у рта вещали о том, какое блистательное будущее ожидает Россию после свержения самодержавия. Один новоявленный политик договорился до того, что посоветовал вместо опытных министров у руля империи поставить кухарок и именно им вверить судьбу нации! Но, похоже, умные люди в России уже начинают понимать всю опасность Октябрьского переворота.

Тимофей вспомнил, как вчера, проходя мимо особняка прима-балерины Матильды Кшесинской, на балконе он увидел плюгавого господинчика в расстёгнутом пальтишке с кепкой в руке, выступавшего перед восторженной толпой горожан. Со стороны казалось, что людская масса на небольшой круглой площади пузырится, как масло на сковороде: она то скапливалась вместе, то размыкалась в стороны, рассыпаясь на отдельные брызги, с тем чтобы снова соединиться в крике, подчиняясь руке вождя. Брызгая слюной и заметно картавя, оратор призывал народ к кровавому террору, обещая убийцам всякие блага в будущем обществе.

– Мы должны со всей беспощадностью, подобно сказочным богатырям, рубить головы гидре контрреволюции, расчищая дорогу к обществу равенства и братства! – звучало над площадью.

– Верно говорит товарищ, – поддержал оратора господин в котелке, по виду учитель. – Необходимо с кровью вырвать сердце у старого мира и изменить существующую форму правления по американскому образцу. Вы согласны, молодой человек? – требовательно спросил он Тимофея.

– Нет.

Раздвигая людское море, Тимофей пробрался к выходу, едва не сбив с ног пожилую усталую работницу с плетёной кошёлкой в руке.

– Извините.

Женщина молча подвинулась, недобро метнув взгляд на стоявших рядом мужчин в чёрных ватниках.

– Ишь, разорался, немецкий шпион. Пришлёпнуть бы его, как собачью вошь, да мараться не хочется, – негромко сказал своему товарищу пожилой рабочий с усами.

– Поди, прихлопни, – возразил другой, – его знаешь как охраняют, да и околпаченные людишки в клочки разорвут.

Он кивнул на возбуждённую толпу, время от времени выкрикивавшую: «Ура товарищу Ленину!», «Да здравствует мировая революция!»

– Фабрики – рабочим, земля – крестьянам, хлеб – голодным, мир – народам, власть – Советам, – войдя в раж, сулил народу господинчик на балконе, энергично рассекая рукой воздух.

– Слышишь, соловьём разливается, – мастеровой сурово покачал головой и дёрнул себя за седой ус, – а народишко слушает да радуется, надеется на лучшее, а того не понимает, что скоро вся Русь-матушка кровушкой умоется. Такие речи даже слушать грех.

Старый рабочий был прав. То, что сумел разобрать Тимофей, было чудовищно:

– Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и буржуев; безжалостно расстреливая контрреволюционные элементы на месте, сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города.

Привстав на цыпочки, Тимофей поверх голов посмотрел на Ульянова-Ленина, топчущегося на балкончике, стараясь увидеть на его лице черты кровожадного монстра. Лицо как лицо. Невыразительное, помятое, очень подвижное, с рыжеватой трёпаной бородкой. Когда говорит, морщит лоб, к которому сбегает большая лысина. «Надо же, – удивился Тимофей, – оказывается, дьявол может принимать человеческое обличье».

В том, что человек на балконе является порождением сил зла, Тимофей не сомневался ни минуты. К счастью, там, на продуваемой балтийским ветром мостовой, он был не одинок в своём мнении. Кроме него и двух рабочих, ликование революционной толпы разделяли отнюдь не все. Несогласных было видно сразу. Они не кричали, не подпрыгивали в такт словам оратора, а скорбно перешёптывались между собой, силясь понять, в чём заключается власть над толпой этого ничем не примечательного вождя народных масс.

– Всё, что есть у буржуев, – награблено у трудового народа. Мы отнимем у них их богатства и отдадим их вам! – выкрикнул трибун.

– Тьфу… слушать тошно, – рабочий развернулся и раздражённо стал выбираться из толпы.

– И вы уходите, барин, поберегитесь, – предостерёг он Тимофея, видимо, почувствовав в нём такого же несогласного, – беда в нашем Отечестве. Ох, и беда.

«Беда, кругом беда», – хрустели шаги по заметённой снегом мостовой.

Каждый раз на подходе к дому сердце тревожно замирало: что с семьёй? Как родные пережили ещё один голодный и страшный день?

– Барин, барин, подь сюда, – донёсся шёпот из подворотни, и чья-то рука поманила Тимофея из-за обитой железом двери бывшей привратницкой.

Молодой человек заколебался. С одной стороны, раз люди зовут, то, может быть, нуждаются в помощи или совете, а с другой – по городу ходят упорные слухи о грабителях, заманивающих прохожих. Народ судачит, что каждое утро на Марсовом поле находят трупы раздетых и убитых.

– Не бойся, барин, – подхлестнул его тот же шёпоток, – дело скажу.

Тимофей окинул взглядом окрестность. Кругом не было ни души, в окнах дома – ни огонька. Как хорошо было раньше, до бунта: у входа во двор всегда стоял бессменный дворник в белом фартуке со свистком на шее. Чуть заметит непорядок – сразу в свисток, и через несколько минут со всех сторон, поправляя шашки на боку, к нему сбегутся городовые и околоточные. А нынче…

«Волков бояться – в лес не ходить», – Тимофей круто развернулся и шагнул в указанном направлении.

Его встретила давящая на уши тишина и сырое тепло застоявшегося воздуха.

– Сюда. Сюда.

Колеблющийся в отдалении огонёк лучинки говорил о том, что в подвале, заставленном лопатами и вениками, есть люди.

– Мир вам, – громко поздоровался Тимофей, вглядываясь в три неподвижно сидящие фигуры. Все молчали. Было слышно только свистящее дыхание одного из них. – Зачем звали?

Чтобы лучше видеть, Тимофей взял со стола горящую лучинку, воткнутую в пустую бутыль, и поднял повыше. Световой круг разошёлся по сторонам, осветив три пары блестящих глаз, сверкавших из намотанных на головах тряпок, и доктор понял, что перед ним дети.

«Похоже, мальчики, – определил он. – Хотя, кто его знает?»

– Дяденька барин, – сказал паренёк, сидевший в середине. – Я тебя давно приметил. Ты – доктор. Домой не ходи. Там красногвардейцы орудуют. Офицеров ищут.

«Сева!» – Тимофей почувствовал, как у него похолодели кончики пальцев. Он перехватил саквояж и рванулся к двери: бежать, спасти!

– Дяденька лекарь! – детский выкрик остановил его на полпути. – Погоди! Пропадёшь!

Тимофей оглянулся, с благодарностью махнул рукой и выскочил на обжигающий холод заледенелого двора-колодца.

Дом, где жили родители, стоял за перекрёстком. Его каменная громада встретила Тимофея полной темнотой. Огонь горел лишь в окнах Мокеевых. Это был плохой знак. Входная дверь, подпёртая сбитым на сторону ковриком тёти Симы, жалобно поскрипывала на сквозняке, приоткрывая тёмный вход в квартиру, охваченную напряжённой тишиной.

– Сева? Где Сева? – с порога выпалил Тимофей, предчувствуя, каков будет ответ.

– Увели Севу, – безжизненно выговорила Ольга Александровна, глядя на него сухими глазами. – Русские князья часто умирали на плахе.

– Нет! Сева не должен погибнуть! – выкрикнул Тимофей. – Я спасу его.

– Тима, остановись, – услышал он голоса отца и тёти Симы, – ты ничем не сможешь ему помочь сейчас, только сам погибнешь. Нам необходимо обратиться к властям.

– К каким властям, папа? К бандитам?

Тимофей увидел, как от его вопроса Пётр Сергеевич опустил глаза, не найдя, что ответить, и взял за руку Ольгу Александровну:

– Не надо отчаиваться, ещё не всё потеряно.

Тётя Сима схватила Тимофея за отвороты пальто и горячо зашептала, то и дело косясь на закрытую дверь их бывшей гостиной:

– Это новые жильцы донесли, я точно знаю. Змеища Дашка давно на Севушку зуб имела. Сразу его, голубчика, невзлюбила. Чтоб ей пусто было.

– Тётя Сима! Не оговаривай людей понапрасну, – обрезал Тимофей, не переставая думать о том, что же нужно предпринять немедленно.

Он немного постоял в прихожей, мучительно подбирая слова, чтобы успокоить родных. Не нашёлся что сказать, схватил шапку и метнулся на улицу в надежде отыскать следы арестованного брата.

У перекрёстка, вздымая столбом белую пыль, мела метель. «Куда идти? – Тимофей остановился на распутье трёх улиц, прикидывая, в какую сторону мог повести Всеволода большевистский патруль. Спросить было не у кого. – Скорее всего, Севу увели по направлению к центру».

Тимофей выбрал дорогу, ведущую к тюрьме на Шпалерной улице. Народ говорил, что большинство арестованных держат именно там, тем более что вдали слышались какие-то звуки, похожие на хруст сапог по замёрзшему снегу.

Туда! Быстрее!

Тимофей прибавил шагу, постепенно переходя на бег. Звук шагов приближался. Пульс в висках заколотился в ожидании: неужели они? Точно. Это были они. Четыре матроса и один красноармеец, все со штыками наперевес, вели перед собой высокого офицера с непокрытой головой. Стройную фигуру князя Езерского, с присущей ему неуловимой грацией хорошего танцора, Тимофей узнал бы за десять километров. Сева шёл как на прогулке, непринуждённо подняв подбородок и засунув руки в карманы.

– Стойте! – на бегу выкрикнул Тимофей, забегая вперед патруля. – Вы не того арестовали! Это не преступник, а боевой офицер! Он награждён золотым Георгиевским крестом за личную храбрость в бою. И, кроме того, он ранен, я его врач!

Хотя надежды на то, что его слова возымеют воздействие и Севу отпустят, было немного, но всё же стоило попытаться. Кто знает? Тимофей увидел, как пожилой красноармеец заколебался и, опустив штык, уважительно пробурчал:

– Георгием награждён? – Солдат нерешительно посмотрел на других конвоиров. – Георгий дорогого стоит.

– Не заговаривай зубы, – грубо оборвал Тимофея один из матросов и штыком оттолкнул его в сторону. – Сказано пустить офицерьё в расход – значит, пустим. Революционный военный совет лучше понимает большевицкую правду.

Второй матрос, для шику опоясанный крест-накрест пулемётными лентами, исподлобья взглянул на командира и напомнил:

– Товарищ Брякин, неужто здесь стрелять будем? Нам велено доставить офицеришку живым.

– Разговорчики! – рявкнул тот, которого назвали Брякиным. – Не твоего ума дело пререкаться со старшим конвоиром!

Для верности он щёлкнул затвором и наставил оружие в упор на Тимофея.

– Убирайся вон, а шевельнёшься – убьем твоего дружка на месте.

Как во сне Тимофей увидел, что Всеволод бросился на охранников, рванулся князю на помощь, грянул выстрел, и он провалился в чёрную полынью забытья.