Текст книги "Жизнь как на ладони. Книга 2"

Лиза обосновалась в подвале того дома, где Тимофей впервые её увидел – неподалёку от своего бывшего жилья. Она полгода каждый день моталась проверять, не пришла ли мама, просила подаяние у церкви, благо местный батюшка подкармливал – от себя отрывал. Так зиму пережила, а по ранней весне, когда ещё не сошли снега, встретила Силу с Ванькой и прибрала их к рукам.

Ванька особых хлопот не доставлял, только безумно кричал по ночам, распугивая приблудившихся кошек, а с Силой пришлось повоевать, очень уж своенравный был парень. Балованный.

И то сказать – единственный сын у родителей.

Они надышаться на него не могли, во всём потакали, вот и распустили парня. Поначалу Лизе даже пришлось Силу на улицу выгонять, чтоб поостыл маленько и не перечил советам взрослых, но вскоре мальчишка притих, потому как понял, что за Лизиной спиной живётся куда приятнее, чем с воровской шпаной.

Марево вокруг дома, предсказанное тётей Симой, понемногу превратилось в капли росы, осевшие на стенах дома и на наваленных в кучу замшелых брёвнах. Почуяв перемену ветра, на заборе заголосил соседский кочет, по-хозяйски поглядывая на молоденьких курочек.

– К Пасхе нас ждёт прекрасная погода, – уверенно сказал Тимофей, оглядев свою большую семью, – помяните моё слово.

20

В тот день, когда молодой доктор Тимофей Николаевич Петров-Мокеев принял бесповоротное решение вернуться на работу, к больнице святого Пантелеимона подъехала бричка, запряжённая сивым мерином Гошей, экспроприированным у купца Гвоздева для «борьбы с контрреволюцией».

Гоша послушно остановился у крыльца, задумчиво покосился на облупившиеся гипсовые колонны и радостно заржал, предвкушая клок сена.

– Нет в тебе пролетарского терпения, – укорил конягу курносый и пучеглазый кучер в шинели и шлеме с нашитой на нём красной звездой, пихая в пасть настырного мерина объёмистый пук соломы. – Ты морду-то от соломы не вороти, сено у нас намедни кончилось. Пока товарищи по деревням фураж не заготовят, и не жди добавки.

Он по-крестьянски ловко проверил подпругу, попутно похлопав коня по грязному брюху, закинул за спину винтовку с наточенным штыком и уверенно вошёл в больничный вестибюль:

– Эй, сестрица, где тут у вас лежит товарищ Маша из Реввоенсовета?

Барышня в белом фартуке проворно повернулась к говорившему, не забыв окатить его презрительным взглядом из-под стрельчатых чёрных бровей:

– А ты кто таков будешь?

Красноармеец откашлялся:

– Я буду товарищ Пастухов, уполномоченный по перевозкам, а вы кто, товарищ?

От такого обращения, сестра милосердия вспыхнула, как пион, и возмущённо встряхнула кудрями под белой косынкой:

– Я тебе не товарищ, а сестра милосердия Зоя Васильевна. – Она сделала паузу и указала рукой в направлении коридора: – Там твоя товарищ Маша. Паёк привёз?

Пастухов смущённо затоптался, глядя на свои сапоги, обляпанные грязью, и примирительно пояснил:

– Забрать я её приехал. Товарищ комиссар сказала, что пора товарищу Маше снова за дело приниматься, пишущей машинкой врагов громить. Слыхала, небось, как на Дону белогвардейцы зашевелились? Но ты, Зоя Васильевна, не бойся, мы за народ крепко постоим. До последней капли крови. – Он серьёзно посмотрел на девушку, с трудом сдерживавшуюся, чтобы не расхохотаться ему в лицо, и робко намекнул: – А вы, гражданочка, чем вечером заняты? А то я бы провёл с вами политбеседу о мировом пролетариате.

– Не знаю, как вы, а я занята работой и языком зря не молочу, – неприязненно отчеканила Зоя. – Идите и забирайте своего товарища Машу, нам уже надоело её сторожить. Мы вам не охрана.

– Ах, ты так… – зло заиграл скулами красноармеец, – ну, погоди, контра…

Он решительно прошагал по коридору, уже не обращая внимания на грязную обувь, и, без стука распахнув дверь палаты, радостно провозгласил:

– Собирайся, товарищ Маша. Я за тобой приехал. На работе долечишься, товарищ Ермакова тебе усиленный паёк выписала и благодарность в приказе объявила за ранение.

– Это вы мне? – привстала на подушках Кристина, лихорадочно натягивая одеяло на оголившееся плечо.

– Тебе, товарищ! Рада, небось? Рада, вижу, – Пастухов довольно улыбнулся и дал команду: – Ты тут собирайся, а я под дверью постою.

Кристина и впрямь обрадовалась. Собираться? Прямо сейчас? О такой удаче она и не помышляла. Долгими днями, ворочаясь на больничной койке, она с замиранием сердца молила судьбу лишь об одном: вырваться на волю. Подальше от полной неизвестности и неприязненных взглядов персонала, норовившего как можно больнее уязвить ненавистную «комиссаршу». Скорее, скорее, через несколько минут она узнает о судьбе Севы и Тимофея. Вдруг, на счастье, они ещё живы и ждут её помощи? Мысли метались в голове, перескакивая с одного на другое, вызывая в душе то надежду, то отчаяние.

Трясущимися от слабости и волнения руками она стянула широкую больничную рубаху из грубой бязи, аккуратно сложила её на кровати, но вдруг замерла: другой одежды у неё не было. Залитое кровью платье и пальто давно снесли на помойку, нижнее бельё в больнице не выдавали. В чём ехать? Вздрагивая от холода, она снова просунула голову в ворот казённой формы и осторожно высунула голову в дверь. Красноармеец стоял у стены, задумчиво рыхля штыком землю в кадке с фикусом.

Кристина выждала пару секунд, но он не обернулся, поглощённый своим занятием.

– Товарищ солдат, у меня нет одежды.

Мужчина дёрнулся, словно от удара током, и порозовел:

– Совсем запустили куст. Земля ровно камень. Рази в таком сухостое что расти будет?

Он выдернул штык и не мигая уставился в лицо девушки водянистыми глазами навыкате, делавшими его похожим на лесного сыча:

– Одежды нет, говоришь? Это мы устроим. Эй, сестра! – зычно крикнул он в пространство, помня недавнюю стычку с непокорной Зоей Васильевной. – Приказываю живо найти одёжу для товарища Маши!

От свежего уличного воздуха у Кристины, обряженной в старую юбку и кургузую кацавейку недавно умершей нищенки, так закружилась голова, что она была вынуждена вцепиться в рукав товарища Пастухова. Он расценил Крысин жест по-своему, молодцевато подмигнув ей правым глазом:

– А ты, оказывается, озорная девка!

«Уж куда как озорная», – думала Кристина, неудобно сидя на трясущейся деревянной скамье подпрыгивавшей на каждом камешке брички. Ей всё было внове: и показавшиеся из-под талого снега мостовые, и угрюмый народец, не поднимая головы спешивший по своим делам. Лишь месяц она отлежала в больнице, а казалось, что целую вечность.

Повернув за угол возле высокой церкви Преображенского полка, Кристина обратила внимание на толпившихся в дверях людей с горящими свечами в руках.

«Сегодня Страстная пятница! Послезавтра Пасха!» Эта мысль чуть рассеяла тягостную тревогу девушки о заключённых, вселяя веру в благополучный исход.

«Господи, по великой милости Твоей, спаси и сохрани люди Твоя, – взмолилась она про себя, глядя на вознесённый к небу крест с парившим над ним голубем. – Неужели это Господь даёт мне знак, чтоб укрепить мою душу для принятия скорбного известия о моих близких?» – подумала девушка, тайком крестясь и попутно соображая, как бы половчее начать разговор об участи узников Реввоенсовета.

– Товарищ Пастухов, – издалека завела она беседу, – а где сейчас товарищ Клава?

– Не беспокойся, – обернулся к ней возница, – комиссар Ермакова на боевом посту! Революционной рукой разит врагов трудового народа.

Кристина почувствовала, что ей стало трудно дышать, и на лбу её выступил мелкий холодный пот.

– Всех разит?

– Всех, – одобрил действия комиссарши товарищ Пастухов, – хотя бывают промашки.

Он натянул вожжи, сплюнул через край козел и многозначительно замолчал.

– Быть этого не может, – замирая от предчувствия его ответа, поддержала разговор Крыся, – чтоб такая умелая командирша допустила ошибку! Ты что-то путаешь, товарищ. – Почему-то она сразу поняла, что сейчас услышит именно о Всеволоде и Тимофее.

Над головой оглушительно каркнула ворона, разгоняя застоявшуюся тишину в бричке. Красноармеец бросил взгляд на подавшуюся вперёд девушку, трепетно ловившую каждое его слово, и с сожалением констатировал:

– Ещё как может. В прошлом месяце из наших камер трое заключённых сбежало. Товарищ комиссар нас так чехвостила, так утюжила, что мы от страха чуть ума не лишились. Она, наша товарищ Ермакова, женщина сурьёзная, под горячую руку и голову снять может.

– А кто сбежал? – Кристина изо всех сил постаралась, чтоб её голос не дрогнул в счастливом предчувствии. Она прижала к вискам руки, зажимая пульсировавшую жилку под крутым завитком давно не мытых волос, потерявших во время болезни свой золотистый оттенок.

– Из пятой камеры два мужика улепетнули, старый и молодой. Вроде как библиотекарь с дохтуром, а из шестой, стыдно признаться, настоящий князь! Представляешь, какого лютого вражину упустили! Надо было его сразу шлёпнуть, а не рассусоливать. Поди знай, где эти беглые теперь. Наверняка за границу рванули. Мы уж их и искать перестали. Не до того теперь. Гражданская война идёт!

Несколько мгновений Крыся сидела неподвижно, как окаменевшая. По её щекам безотчётно катились слёзы радости. Ей хотелось смеяться и плакать одновременно: поймать и расцеловать парившего над крестом Преображенского собора сизого голубя, мерина Гошу и одиночных прохожих, с опаской провожавших глазами бричку с вооружённым красноармейцем.

– Товарищ Пастухов, останови, пожалуйста, – попросила «товарищ Маша», боясь лишиться сознания от нахлынувших чувств. – Дай мне постоять немного. Плохо мне.

– Плохо? – встревожился уполномоченный, помогая раненой выбраться из брички. – Э, да ты, никак, всплакнула?

Кристина поспешно вытерла слёзы и закусила губу, ожидая разоблачения, но товарищ Пастухов лишь сочувственно поддержал её за руку и успокоил:

– Не плачь, боевой товарищ, не горюй о сбежавших. Дай срок. Победит мировая революция, всех буржуев на земном шаре переловим и в оковы закуём. И этих беглых найдём. Сама расстреляешь. Верь мне.

В штабе Реввоенсовета на набережной Фонтанки было как всегда шумно и суетно. Прибывали и убывали нарочные с документами, трезвонили телефоны, на кожаных диванах спали красноармейцы в потрёпанных шинелях. Время от времени кто-нибудь из них внезапно вскакивал и начинал тревожно оглядываться, очевидно, забывшись, где находится, но потом успокаивался и вновь валился на нагретое место.

– Ваше приказание выполнено, – отрапортовал Пастухов, препровождая Кристину в кабинет с надписью: «Председатель Рев. воен. совета».

Окрылённая новостью о чудесном спасении дорогих ей людей, Кристина без боязни перешагнула порог, заметив, что ей навстречу поднялся невысокий худощавый человек с точёным аристократическим лицом, словно вырезанным из слоновой кости.

– Вы машинистка товарищ Сапожникова? – вежливо поинтересовался он у Крыси.

За время, проведённое в больнице, она успела забыть, что назвалась этой фамилией.

– Я Сапожникова… – Девушка поспешно кивнула, стыдливо запахивая разорванную юбку, едва прикрывавшую стройные лодыжки.

Мужчина сделал ещё шаг вперёд, обошёл вокруг Кристины, задумчиво рассматривая её с ног до головы, словно это была неодушевлённая статуя. Оценил красоту пушистых ресниц, изысканную линию подбородка, стройную фигуру, которую не смог изуродовать даже клоунский «наряд» нищенки.

– Хороша…. Даже жалко… – протянул он, потирая руки и, внезапно взглянув прямо ей в глаза, быстро сказал по-польски: – Ест пани пенкнон кобетан.

«Говорит, что я красивая, – поняла Крыся, – откуда он знает, что я родом из Варшавы?» Кровь прилила к щекам девушки, заставляя упрямо стиснуть зубы: «Ничего им не скажу. Буду молчать». Она уткнула взгляд в щегольские ботинки незнакомца и безмолвно стояла, глубоко дыша. «Пусть убьют, – отстранённо думала она о себе, как о постороннем человеке. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать – говорят русские. Зато теперь, когда Всеволод в безопасности, я ничего не боюсь».

Ей внезапно представилось, как она, четырёхлетняя Крыся Липская, полуголодная польская девочка, однажды проснувшись, нашла у себя в изголовье большую алюминиевую кружку парного молока. Молоко было вкусным, пенистым и еле уловимо пахло мёдом. «Это молоко мне принёс ангел», – рассудительно решила она, повязывая на ручку заветной кружки выплетенную из спутанной косицы свою единственную ленточку.

Лишь много лет спустя отец рассказал ей, что этого ангела звали Тимошка. Пан Тимофей Николаевич. Слава Богу, он тоже в безопасности!

Она подняла голову и хотела ответить господину по-польски, а там будь что будет. Но тут с треском распахнулась дверь кабинета, и на середину комнаты размашисто шагнула товарищ Ермакова:

– Здравствуй, товарищ Маша. Успели познакомиться? Это твой начальник – товарищ Сигизмунд Грабовский. Поедешь с ним машинисткой на фронт.

21

Всю ночь по Косой улице рабочей слободы бродил козёл. Иногда он останавливался и протяжно блеял противным голосом, принимаясь колотить рогами в закрытые на запор калитки.

– Что я вам говорила! Это не иначе тот самый, с двумя хвостами, которого корова родила. Быть в Петрограде мареву, помяните моё слово! – торжествующе шептала тётя Сима, мелко крестясь и читая молитву от нечистой силы.

Под утро прибежала простоволосая баба с соседней улицы и, кляня на чём свет стоит заблудившееся животное, потащила козла, возмущённо трясшего одним снежно-белым хвостом, к себе домой.

Вопреки Серафиминым предсказаниям о мареве, утро выдалось солнечным и таким ярким, словно природа хотела искупить свою вину за вьюжную и пасмурную зиму.

Первой в семье Мокеевых поднялась Зина. Она осторожно, на цыпочках прокралась по поскрипывающему полу в кухню и, торопясь, запалила огонь в плите. К семи часам надо успеть приготовить завтрак. Встанут дети, родители и, главное, Тима. Сегодня он собирается идти на работу. При мысли об этом Зинины руки начали трястись так сильно, что она не сразу смогла налить в чайник воду. Несколько холодных капель попали на раскалившуюся плиту, и горячий металл на весь дом зашипел, словно рассерженная кошка.

– Попалась, птичка, стой, не уйдёшь из сети, – сказал над Зининым ухом голос Тимофея.

– Тима, – Зина отстранилась от ласковых рук жениха и просительно посмотрела ему в лицо, – может быть, всё-таки останешься?

Лицо Тимофея смешливо сморщилось, как в детстве, когда он собирался передразнить Зину.

– Нет. Не останусь. Всё уже решено. И знаешь, мне всю ночь снилась Досифея Никандровна.

– Досифея? – заслышав имя Тимофеевой подруги, Зина улыбнулась, глядя на жениха сквозь лёгкую дымку слёз, набежавших на глаза.

– Да, – подтвердил Тимофей, – она пела частушку. Помнишь, бабка обожала петь озорные частушки?

– Конечно, помню. Самое тёплое воспоминание детства.

Зинино лицо неуловимо изменилось при воспоминании о беспечном времени, когда они были так счастливы и беспричинно веселы. Несколько лет назад ей казалось, что всё тягостное и злое пройдёт мимо и никакая беда никогда не заденет её семью своим чёрным жёстким крылом. «Всё, что случается, случается с нами по воле Божией», – укоризненно любил повторять Зинин папа, не одобрявший беззаботности и легкомысленности дочери. Кто же мог знать, что жизнь в одночасье перевернётся с ног на голову и всё, что останется от прошлого, – это надрывающие душу воспоминания о разбросанных по свету близких.

Где-то сейчас Досифея Никандровна со своим Прохором Игнатьевичем?

Зинины пальцы коснулись заветной пуговки, оставшейся от знаменитой коллекции купчихи Досифеи Рассоловой. И ей пришла в голову счастливая идея, чуть приглушавшая изматывавший душу страх за любимого.

– Тим. Обещай не смеяться.

Девушка сняла пуговицу со шнурка на шее, сбегала за иголкой и крепко-накрепко пришила пуговку под ворот Тимофеева сюртука.

– На удачу.

– Ты ещё мне пятаки под пятки положи, как гимназисту-двоечнику перед экзаменом, – иронично заметил Тимофей, но по нежным ноткам в голосе было заметно, что ему приятно Зинино стремление всеми способами оградить его от бед.

Дом постепенно просыпался. После бессонной ночи из-за шального козла, кутаясь в старый стеганый халат, вышла из боковой комнатушки тётя Сима, заметила кастрюлю на плите и обиженно уставилась на Зину, неодобрительно ворча, что молодёжь скоро совсем оттеснит её от хозяйства, а ей ничего не останется, кроме как помереть на этом самом месте. Впрочем, выполнить свою угрозу она не успела, потому что с чердака как горох посыпались дети, которые тут же расселись вокруг плиты и, не отводя глаз, стали следить за кастрюлькой с жидкой похлёбкой из мелко покрошенного лука, перемешанного с горсткой пшена.

– Детям и поесть нечего. Лихие времена наступили, как при хане Батые, – причитая, захлопотала у плиты тётя Сима, тревожно поглядывая на часы: время накрывать на стол, а у стряпухи ещё дел невпроворот.

Завтрак подавали ровно в половину восьмого утра. Несмотря на весьма скромную обстановку дома, Ольга Александровна разыскала на чердаке старую скатерть и, отутюжив громадным угольным утюгом, аккуратно расстелила её на круглом столе посреди гостиной комнаты.

– Революции революциями, но в любых условиях надо стараться сохранить культуру. Иначе мы вернёмся к первобытному состоянию, – твёрдо объяснила она семье свою позицию и неукоснительно придерживалась раз и навсегда заведённого распорядка: стол должен быть сервирован согласно этикету, с ложкой, вилкой и тарелкой для каждого, даже если в ней лежит всего-то одна ложка картофельной тюри.

Во главе стола, напротив двери, облюбовал себе место Пётр Сергеевич. Справа от него всегда садилась Ольга Александровна, а с левой стороны, пыхтя, водружал своё тело Аполлон Сидорович с газетой в руке.

– Что пишут? – вежливо интересовалась у него княгиня Езерская, заводя светский разговор о свежей прессе, которую доставлял с работы Пётр Сергеевич, а библиотекарь досконально изучал от корки до корки.

Миг, когда Аполлон Сидорович начинал комментировать новости, Тимофей старался не пропускать, зная пристрастие чтеца к необыкновенным сюжетам.

Вот и сегодня Аполлон Сидорович приосанился, поправил шейный платок, повязанный поверх крестьянской рубахи, и небрежно достал из кармана свёрнутую в трубочку газетёнку на жёлтой бумаге, всем своим видом выражая презрение к её содержанию.

– Вообразите! – обратился он к хозяйке дома, важно наклонив голову. – Газета «Рабочий путь» объявляет, что Совет рабочих депутатов завода «Красный треугольник» рекомендует молодым родителям давать детям новые, коммунистические имена.

– Неужели? И какие? – заинтересовалась Зиночка, незаметно пододвигая свой кусочек хлеба к тарелке тощенького Силы.

– Вы изумитесь, господа, – довольный заданным вопросом, заявил Аполлон Сидорович, – но имена куда как необычные. Я бы сказал – эпатирующие. Не осмеливаюсь и выговорить их в приличном обществе.

– Вы нас заинтриговали, договаривайте уж до конца. Мы готовы ко всему! – решительно заявила Ольга Александровна, с сомнением покосясь на детей, усиленно работавших ложками.

– Ну, извольте!

Библиотекарь взял сложенный вчетверо листок, без всякого почтения развернул его на коленях и громогласно провозгласил первое имя:

– Выкразнар – «выше красное знамя революции».

– Господи, помилуй, таким имечком дитё назвать, – ахнула тётя Сима, – это почище двухвостого козла будет. – Она выразительно посмотрела на Ваньку, с открытым ртом глазевшего на библиотекаря, и указала пальцем на тарелку: – Ешь, не отвлекайся.

Аполлон Сидорович позволил себе неприлично хмыкнуть за столом и без запинки огласил следующую строку:

– Даздрасмыгда – образовано от сокращения лозунга «Да здравствует смычка города и деревни!», Ленгенмир – «Ленин – гений мира», Придеспар – «Привет делегатам съезда партии!».

– Ужас! – потрясённо произнесла Ольга Александровна. – Аполлон Сидорович, милый, увольте нас от этого чтения.

– Позвольте ещё одно, – раззадорился чтец. – Весьма занимательное имя. Образовано от имён главарей революционной банды. – Он поправил очки на носу и раздельно выговорил: – Тролебузина – произведено от слияния фамилий Троцкий, Ленин, Бухарин, Зиновьев.

– Представляешь, Лизка, если бы тебя звали Тролебузина? – громко прошептал Сила Лизе на ухо.

Она выразительно показала ему под столом кулак и легко пнула ногой:

– Замолчи.

– Действительно, Аполлон Сидорович, – заметила ребячью возню княгиня, – лучше детям таких слов не слышать.

Все трое воспитанников поспешно опустили глаза в тарелки, делая вид, что поглощены едой, потому что Ольга Александровна категорически запрещала им разговаривать за столом. Было видно, что Ваньке не терпится сообщить какую-то новость. Он споро дожевал хлеб, вежливо поблагодарил хозяйку, выскочил из-за стола и, отбежав в угол, похвастал:

– А я знаю мальчишку, которого зовут Ланселот!

Улыбнувшись, библиотекарь отодвинул тарелку, поцеловал руку Ольге Александровне и жестом руки пригласил детей в комнату:

– Вот и прекрасно, сэром Ланселотом мы с вами, друзья мои, и займёмся на сегодняшнем занятии. Пора вас ознакомить с легендами об английском короле Артуре.

Последними закончили завтрак Пётр Сергеевич с Тимофеем. Отцу и сыну хотелось немного побыть вдвоем, и они, устроившись рядом, молча посидели несколько минут, без слов понимая друг друга. Затем мужчины встали из-за стола, оделись, привычным движением взяли свои докторские саквояжи, поцеловали женщин, попрощались с Лизой, Силой и Ванюшкой и неторопливо вышли за калитку.

Было ровно восемь часов утра. Так же рано, как и в тот день, когда молодой выпускник Хирургической академии, дипломированный врач Петров-Мокеев впервые шёл в свою первую в жизни больницу. «Кажется, что это было в другой жизни и в другом городе», – думал Тимофей, отмеряя ногами неблизкий путь до больницы святого Пантелеимона.

Он получил там место младшего ординатора по просьбе своего любимого профессора Соколова, преподававшего в Академии общую хирургию. Перед самым окончанием учёбы господин Соколов вызвал к себе в лабораторию студиозуса Петрова-Мокеева и, не отрываясь от работы, выразительно взглянул на него поверх очков:

– Ну-с, молодой человек? Каковы ваши дальнейшие планы?

Тимофей растерялся. Он часто думал о том, где бы приложить свои силы, но так и не мог определиться окончательно. Ему одновременно хотелось и в операционную, и в прозекторскую, и в отдалённую губернию земским врачом, чтобы пользовать забытых всеми несчастных больных, никогда в жизни не видевших живого врача.

Профессор понял его замешательство и по-отечески укорил:

– Вижу, что вы нынче словно витязь на распутье. Копьё наточено, а куда нацеливать – не знаете.

Он молниеносно сделал острейшим скальпелем ровный разрез на теле покойника, полюбовался на свою работу и расширил края отверстия:

– Я прав?

– Правы, господин Соколов.

– Ну, то-то. А коли прав, то вот вам моё предложение…

Хирург ненадолго замолчал, колдуя над распростёртым на мраморном столе телом и тихонько напевая себе под нос модный фокстрот. В этом не было ничего удивительного, потому что добрейшей души профессор слыл среди коллег эксцентричным чудаком, любившим вечерком заглянуть в сад-буфф на концерт заезжих артистов из Европы.

Тимофей почтительно молчал, ожидая продолжения разговора. Профессор ещё пару раз взмахнул инструментом, бросил звякнувший нож в раковину и наконец повернулся к собеседнику:

– Идите-ка вы, господин Петров, в больницу святого Пантелеимона. Больница старая, небогатая, но практика там обширнейшая. Да!

Обширнейшая. Именно такая, с какой надобно начинать молодому талантливому врачу.

Поработаете годик-другой, осмотритесь, женитесь…

Тимофей вспомнил, как от этих слов покраснел и смешался.

Да! Именно так оно и было. Благодаря профессору Соколову Пантелеимоновская больница стала для него родным домом. Как-то она встретит его сейчас?

Тимофей прибавил шагу, рассеянно скользнул взглядом по лозунгу «Бей буржуев!», с грустью обнаружив, что он накручен на тумбу, где всегда красовалась афиша Императорского театра с фотографическим портретом знаменитой певицы Евгении Рассоловой. Дорогая госпожа Евгения! Сколько с ней связано милых, трогательных и героических воспоминаний…

В уютном сквере около доходного дома купца Елисеева несколько мужиков, кряхтя от напряжения, ломами выворачивали решётку.

– Видимо, товарищам понадобился забор для нужд армии, – деликатно пояснила своему спутнику проходившая мимо Тимофея старушка «из бывших», как презрительно называли большевики дворянство и интеллигенцию.

К регулярным рейдам с целью конфискации имущества для нужд Красной армии горожане уже привыкли: если военным частям требовались простыни, то уполномоченные для обыска шли по квартирам и изымали простыни. Если революционным матросам хотелось хлебать щи из фарфоровой посуды, то окрестные жители прощались с сервизами и начинали сервировать столы тазиками для бритья и подставками из-под цветочных горшков.

У коллеги Тимофея, доктора Громовой, реквизировали даже трельяж с пуфиком, обитым ярким шёлком. «Ума не приложу, зачем Красной армии пуфик?» – жаловалась сослуживцам за вечерним чаем госпожа Громова.

Показавшийся вдали силуэт жёлтого здания больницы заставил Тимофея взглянуть на часы. Половина девятого. Он, как всегда, пунктуален.

«Молодец, Зиночка, что пришила мне на одежду пуговицу Досифеи Никандровны, – неожиданно для себя подумал Тимофей, представляя рядом с собой смешную маленькую старушку в дурацкой шляпке с чучелом птицы – свою мудрую хранительницу. – Дай Бог тебе здравия, бабка Досифея».

Он уже заметил беседовавших на крыльце сослуживцев, горячо обсуждавших городскую жизнь: толстенького доктора Крылова, строящего глазки эффектной сестрице милосердия Зое, отошедшую чуть в сторонку акушерку Анну Петровну…

– Тимофей Николаевич! – громко вскрикнул кто-то из коллег, и на крыльце воцарилось безмолвие…