Текст книги "Жизнь как на ладони. Книга 1"

20

– Ты представляешь! – возмущённо сказала Тимошке запыхавшаяся Маша. Она ждала его на улице под раскидистым старым тополём и, казалось, буквально кипела от ярости. – Ну, люди! Ну, люди! Не дают приличной девушке прогуляться!

Она погрозила кулаком куда-то в пространство и дёрнула Тимошку за руку:

– Пойдём отсюда, покуда эта старая карга ещё чего не учудила.

– О чём ты говоришь, Маша? – непонимающе спросил Тимка. – Ты объясни толком.

– Да что тут объяснять, – затараторила горничная. – Сижу я спокойно себе на лавочке, никого не трогаю, вдыхаю благоухание сирени, – она зарделась и потупила глаза, – которую мне знакомый солдатик подарил, а из кустов полоумная бабка как выскочит! Выхватила у меня цветы и ну бежать! Весь букет! Представляешь! – Маша сокрушённо покачала головой. – Кто же из знакомых теперь поверит, что мне кавалер симпатию оказал?

Тимошка остановился от удивления:

– Что ты говоришь, Маша?! Мне с этой старухой тоже довелось знакомство свести! Только знаешь, она совсем не злая и не воровка. Она мне мою вещь вернула.

– Да знаю, что не злая, – немного остыла девушка. – Эту бабку весь наш околоток знает. Она тут дни и ночи ошивается. Вроде как блаженная. Где кусок хлебца перехватит, где переночует, а где и сама подаст нищему кой-какую копейку.

Тимошка хотел было рассказать Маше, что этой ночью видел, как бабка лупила по спине знаменитую артистку Рассолову, но вовремя спохватился – тогда придётся признаться и в своей ночной прогулке.

– Давай пойдём домой по этой улочке, – предложила Маша и свернула в тесный проход между домами.

Тимошка уже знал про знаменитые петербургские проходные дворы, поэтому совсем не удивился, когда перед его глазами открылась небольшая площадь, от которой лучами бежали улицы, ровные, как пять пальцев одной руки.

– Это место называется «Пять углов», – пояснила Маша, – нам туда.

Она повернулась и быстрым шагом пошла в противоположную от дома сторону.

– Маша, ты, наверное, дорогу перепутала, – попытался вернуть девушку к действительности Тимошка, но горничная не останавливалась, а прибавляла ходу.

– Мы скоренько, – не оборачиваясь проговорила она, – живой ногой туда и обратно. Я только солдатику за букет спасибо скажу. Ты Нине Павловне не говори, что мы сюда бегали, ладно?

Тимошка согласно кивнул. Ему было интересно ходить по незнакомому, завораживающе красивому городу. Он засмотрелся на большое здание с куполами и башнями, похожее на дворец, и потянул Машу за рукав:

– Там сам царь живёт?

Маша захохотала, и на её щеках появились задорные ямочки:

– Ой, выдумаешь, царь живёт! Да это вокзал! Оттуда поезда в Царское Село и в Павловск отправляются. Я тоже один раз ездила, – похвасталась она, – меня Нина Павловна гулять в Павловский парк брала.

– Вон они, казармы Семёновского полка, «семенцы» по-нашему, – Маша перевела дух, указала на длинные жёлтые здания, тянущиеся вдоль улицы, и сменила быструю походку на медленный прогулочный шаг.

Мимо них то и дело проходили стайки нижних чинов, с интересом провожая глазами раскрасневшуюся девушку с мальчиком. Деловые унтер-офицеры отдавали приказания на построения, козыряя подъезжающим на пролётках офицерам в нестерпимо блестящих на солнце сапогах.

– Эй, красавица, не проходи мимо, – шутливо окликнул Машу кареглазый солдат, – у меня сестра такая, как ты, давай познакомимся.

– Прохода не дают воспитанной девушке, – вздёрнула носик горничная, – негде променад сделать.

Она нарочито безразлично два раза прошлась вдоль здания туда и обратно, крепко держа Тимошку за руку. Паренёк так засмотрелся на крепких рослых солдат в бледно-зелёных гимнастёрках, что вздрогнул от неожиданности, когда у него за спиной чей-то тоненький голосок пронзительно вывел короткую частушку:

 
Медна мера загремела,
Красна девка заревела.
Не реви, родная мать,
Иду с японцем воевать!
 

Он резко обернулся – чуть позади них стояла давешняя старушка, лукаво перебирая пушистую охапку цветов. Сегодня она снова водрузила себе на голову странную шляпку с чучелом птицы, и теперь заморская птаха казалась сидящей на кусте пряной сирени.

– Это мой букет! – вскинулась на бабку Маша. – Отдай сию же минуту!

Старуха отскочила, притопнула тоненькими ножками и запела:

 
Ты не вей, матаня, кудри
На моей головушке,
 
 
Всё равно мне пропадать
На чужой сторонушке.
 

– Да ты, бабка, никак войну нам пророчишь! А ну, брысь отсюда! – командным голосом зыкнул на старуху пожилой унтер-офицер. – Ты мне агитацию тут не разводи.

Старуха игриво погрозила служивому пальцем и посеменила по пыльной мостовой, беспрестанно кланяясь рядовым и бросая под ноги молодым солдатам гроздья белой сирени.

– Причём здесь ваша война? – завелась Маша перед унтером. – Старуха у меня цветы умыкнула, а вы со своей войной встреваете!

Военный сурово посмотрел на распалившуюся горничную, и она мгновенно притихла под его тяжёлым взглядом:

– Ты, барышня, глупость сейчас сказала, война – дело серьёзное. Не бабское. Не дай Бог, враг зашевелится, не до букетиков нам будет. А старуха-то не зря беду предсказывает. Ох, чует моё сердце, не зря…

Весь обратный путь Тимошка думал о войне. Он вспомнил, что последняя война была с турками. Его дед Илья воевал тогда канониром на пушечной батарее. Как же старуха сказала? Тимошка мысленно перебирал её слова: «Всё равно пропадать на чужой сторонушке». Интересно, что она имела в виду? Дед Илья тоже воевал на чужой сторонушке. Она называлась «Болгария». Дедушка рассказывал, что наша армия освобождала болгар от иноземного ига. Что такое «иго», Тимошка не знал, но представлял нечто ужасное. Всякий раз, когда дед вспоминал войну и своих погибших друзей-солдатиков, он плакал.

«Наверное, очень страшно погибнуть в чужой стране, – думал мальчик, – и на могилку к тебе никто не придёт, и русскую молитву над тобой не прочитают».

Тимошка вздохнул.

«Хорошо, что на той турецкой войне русская армия победила и освободила от ига болгарских братушек, теперь будет кому нам на помощь прийти, если враг нагрянет».

На подходе к дому Тимошка усмотрел быстро промелькнувшую мимо них закрытую карету, и ему показалось, что за глянцево отсвечивающим стеклом маячит светлая головка его нового друга Севы – князя Всеволода.

– Ах, как благостно быть при деньгах, – завистливо вздохнула Маша, глядя на сытых лошадей барского выезда, резво перебирающих копытами по брусчатке. – Карета – это тебе не конка.

Она презрительно покосилась в сторону забитого простым людом фанерного вагончика, который с трудом тащила по рельсам понурая мохноногая лошадка.

– Была бы я барыней, нипочём бы на конке не ездила. А ещё накупила бы себе серёг, как у генеральши Мосиной, что на третьем этаже живёт, вот с такими брульянтами, – она сунула Тимошке под нос свой розовый ноготок на мизинце. – А шубу справила бы, как у актрисы Евгении Рассоловой. С соболями. Ты представляешь, какая у неё шуба? – напористо спросила Тимку горничная.

Он не представлял. Поэтому отрицательно мотнул головой и подумал, что, наверное, в Петербурге нет ни одного человека, который бы не знал знаменитую приму Императорского театра.

Маша раскланялась с важным почтальоном в форменной тужурке и с огромной брезентовой сумкой через плечо:

– День добрый! Нет ли мне письмеца какого или открыточки?

– Пишут тебе, Марья, пишут, – ответствовал мужчина. – А вот господам вашим есть весточка. Только что доставил по назначению.

Он поправил фуражку с гербом и многозначительно посмотрел на девушку. Тимошка встрепенулся:

– Это от дяди Пети! Маша, пойдём скорее!

Маша подобрала юбки, так что стали видны высокие шнурованные ботиночки, и, совсем как девчонка, перепрыгнула высокий порожек ворот:

– И то верно, время поспешать к обеду. Скоро Юрий Львович со службы прибудут, надо на стол подавать.

В квартире Арефьевых царила тишина. Зиночка, забравшись с ногами в кожаное кресло, рассматривала Тимошкину книгу про животных Африки, Танюша безмолвно перебирала руками бархатную тряпочку, время от времени поднося её к своей щеке, а Нина Павловна озабоченно читала какую-то бумагу. Рядом лежал белый конверт, и Тимка понял, что это и есть то письмо, про которое говорил почтальон.

21

Нина Павловна со вздохом сложила бумагу и убрала её в конверт, не забыв запереть письмо в ящик орехового бюро на гнутых ножках:

– Это от Петра Сергеевича. У него всё хорошо, завтра санитарный поезд прибудет на место. Он пишет, что для врачей уже подготовлен палаточный лагерь и поставлен полевой госпиталь. Пётр Сергеевич передаёт тебе поклон и велит прилежно готовиться в гимназию, – пояснила она Тимошке, но в её голосе чувствовалась необычно тревожная интонация, которую она постаралась скрыть за искусственным спокойствием.

Мальчик забеспокоился. Весь вечер он напряжённо ловил каждое слово и каждый взгляд, которым обменивались хозяева квартиры, но атмосфера дома была по-прежнему уравновешенной и безмятежной: Нина Павловна музицировала, а Юрий Львович пересматривал толстую кипу газет, накопившихся за неделю.

Тимошка посмотрел на Зиночку, которая старательно причёсывала большую фарфоровую куклу, изредка бросая на Тимошку недобрые косые взгляды, и подошёл к Танюше. Слепоглухая радостно повернулась навстречу, доверчиво протянув обе руки.

– Обрати внимание, Юра, насколько Танечка симпатизирует Тимофею, – обратилась к мужу Нина Павловна, не прерывая игры на рояле. – Они замечательно нашли общий язык.

Тимошка пожал Танюшины пальчики, так же, как утром, сложил из них кулачок и чётко сказал в этот живой рупор: «Тима. Тима. Меня зовут Тима».

Мальчик увидел, что Таня напряглась, облизнула губы и неясно замычала в ответ, отчаянно пытаясь разнообразить звуки.

– Юра, Зина! Наша Танечка заговорила! – вскрикнула Нина Павловна, и рояль умолк на оборванной ноте. – Она пытается разговаривать! Тимошка, ты сотворил невероятное!

Родные подбежали к Танюше и, как на чудо, уставились на её раскрасневшееся от усилий лицо. Танечка почувствовала, что она окружена людьми, заволновалась и замолчала.

– Всё хорошо, милая, – погладила её по голове мама. – Ты у нас умница.

– А я глупая, что ли? – недовольно пробурчала сзади Зиночка и демонстративно бросила куклу на пол.

Юрий Львович недовольно поморщился и посмотрел на жену:

– Не вижу я в нашей Зине истинной доброты. Меня это очень тревожит.

– У неё сейчас возраст сложный, – возразила Нина Павловна, – она перерастёт, вот увидишь. Я верю, что у неё добрая и чуткая душа, как у Тимофея.

Она полуобняла Тимошку и поцеловала его в макушку:

– Даже не представляю, как ты догадался этаким манером объясняться с Танечкой. Ведь мы сколько ни бились, стараясь до неё достучаться, но так и не нашли возможности сказать так, чтобы она услышала.

Тимошка зарделся от похвалы:

– Я увидел, как дядя Петя разговаривает по телефону, – смущённо ответил он. – Вот я и подумал, а что, если попробовать сделать из Таниных пальцев трубку на манер телефонной и говорить в неё. Вдруг Таня что-то почувствует?

– Просто, как всё гениальное, – потрясённо сказал Юрий Львович и тоже взял Танину руку.

– Папа, папа, я твой папа, – несколько раз повторил он и с волнением посмотрел на дочь.

Она неуверенно кивнула, и Юрий Львович порывисто обнял Танюшу.

– Понимаешь, Тимошка, мы возили Таню к английскому психиатру, обращались к самым лучшим педагогам, чтоб научить её общаться с окружающими, но никому из них не удалось достичь хотя бы минимального результата. А ты так легко и непринуждённо принёс в наш дом такую радость, такую радость… Глаза мужчины предательски заблестели, и он поспешно отвернулся, чтобы не выдать своей слабости. Тимошка посмотрел на брошенные на пол Юрием Львовичем газеты и подумал, что, возможно, из них он узнает новости об эпидемии холеры – те, о которых не хочет ему сообщать Нина Павловна.

– Можно я возьму почитать газеты? – спросил он у хозяина. – Конечно, читай на здоровье, – кивнул Юрий Львович, не отрываясь от дочери. – Хочешь, бери их себе в комнату, а мы тут с Танюшей ещё побудем. Тимошка живо подхватил растрёпанную пачку и побежал к себе. На письменном столе он ещё раз полюбовался томиком Брема – подарком Всеволода, погладил рукой его кожаный переплёт и, разложив газеты вокруг себя, принялся читать новости. Первым в его руки попался «Московский листок». Мальчик быстро просмотрел мелкие газетные строчки и остановился на странном заголовке: «Каков будет конец света». От таких потрясающих известий Тимошка даже поёжился и, торопясь, зашевелил губами, стараясь не пропустить ни одного слова:

Профессор Чикагского университета Мариенбург сообщает, что очень скоро нужно ожидать конца света. Он открыл, что наша земля «вышла из своей орбиты» и что по своему неровному движению она напоминает выпившего человека.

Как говорит знаменитый ученый, такое неправильное движение породит самые большие пертурбации, лето с каждым годом будет становиться все жарче и жарче, а зима – все холоднее. Спустя пятнадцать или двадцать лет, согласно его вычислению, все человечество или изжарится, или замерзнет.

По арифметике у Тимки всегда был самый высший балл, поэтому он быстро подсчитал, что конца света надо ожидать в 1923 году. Ну, через двадцать лет это ещё не скоро, решил он, к тому времени царь обязательно что-нибудь придумает. Ведь наверняка министры доложат ему, что конец света не за горами. Эта мысль успокоила мальчика, и он взял в руки газетный лист «Новостей дня».

Самый жирный текст на странице гласил следующее:

Смерть от электричества. В Одессе, на углу Софиевской и Торговой ул., на глазах многочисленных прохожих, ударом электрического тока от проволоки убит наповал рабочий «Акционерного общества одесского телефона» Иван Юргилевич.

«Я и не знал, что ток может убить», – удивился Тимошка, с опаской посмотрев на настольную лампу под зелёным абажуром, и на всякий случай выключил её от греха подальше.

Без света читать стало труднее, поэтому нужную заметку он разглядел не сразу. Она располагалась в самом низу листа газеты, которая так и называлась «Русский листок». Чёрным по белому там было написано:

Об эпидемии холеры в Поволжье нам телеграфируют следующие подробности: на сегодняшний день число заболевших достигает нескольких тысяч человек, около трёхсот из них умерли или находятся при смерти. Уездная медицина не в силах предотвратить распространение заразы. Вся надежда на столичных врачей.

«Вот оно то, о чём промолчала Нина Павловна, – понял Тимошка, – не захотела меня расстраивать». Желание читать пропало. Мальчик собрал газеты в стопку, ещё раз коснулся пальцами драгоценной книги от князя Всеволода и начал писать письмо доктору Мокееву:

Дорогой названный батюшка, дядя Петя!

Кланяется тебе Тимошка Петров, а ещё

Нина Павловна, Юрий Львович и Таня…

Он немного подумал, опустил перо в чернила и, с сомнением поджав губы, дописал:

… и Зина.

Таня начала мне улыбаться и кивать головой! Она меня понимает.

Кирька пошёл на поправку. А ещё у меня есть свой больной. У него нет ног.

Он снова глубоко задумался и решительно приписал:

Береги себя, дорогой батюшка, храни тебя Бог.

Навеки твой Тимошка.

И для верности добавил:

Жду ответа, как соловей лета.

22

Пошла уже вторая неделя, как Тимошка поселился в доме Арефьевых, а писем от Петра Сергеевича больше не приходило, хотя паренёк исправно караулил у окна приход почтальона и внимательно пересматривал всю корреспонденцию, лежащую в прихожей на тоненьком серебряном подносе с резной каёмкой.

Танечка с каждым днём всё лучше и лучше общалась с окружающими, подготовка к гимназии шла полным ходом, Кирькины ноги, покусанные лисой, уже вполне зажили, и он целыми днями весело носился по больничному двору, распугивая наглых голубей. Даже капризуля Зиночка начала посматривать на Тимошку поблагосклоннее и уже не фыркала при его появлении, словно рассерженная кошка.

Всё бы хорошо, только Тимкин личный больной никак не мог выжить. Неделю за неделей проводил он между жизнью и смертью, приходя в себя лишь на те короткие мгновения, когда Тимошка старательно обтирал его тело слабым раствором уксуса, выпрошенного у кухарки. В больницу Тимошка ходил теперь исправно, как на работу. Сразу после занятий с Алексеем Модестовичем он наскоро перекусывал, отпрашивался у Нины Павловны и вприпрыжку бежал по знакомым улицам, сожалея лишь о том, что путь не лежит мимо особняка князей Езерских.

«Хоть одним глазком посмотреть бы на Севу да поклониться ему за подарок, – мечтал Тимошка. – Как он там, бедняжка, один на один со своим злобным гувернёром-англичанином?»

Все прошедшие дни в Петербурге стояла неимоверная жара, а сегодня, на счастье, небо затянуло пузатыми тучами, и на уставший от непривычной суши город потрусил мелкий частый дождик. Когда Тимошка добежал до больницы, на нём ни одной сухой нитки не осталось.

«Ну да мне не привыкать, не сахарный, не растаю», – подумал он, отряхивая с русого чубчика тёплые дождевые капельки.

– Похоже, сегодня твой больной отдаст Богу душу, – сказала пробегавшая мимо него сестра милосердия Елизавета, которую он выделял из всех других сестёр за доброту и приветливость, – всю ночь в жару метался.

– Жалко его, – Тимошка с опаской переступил порог палаты и подошёл к низкой кровати с шевелящимся на ней человеческим обрубком, ожидая увидеть на лице несчастного какую-то особую смертную печать, но, к его удивлению, больной выглядел бодро и смотрел по сторонам вполне осмысленно.

– Где я? – спросил он еле слышным голосом, больше похожим на стон.

Тимошка обрадовался: вдруг да ошиблась сестрица, и его больной с этого дня начнёт крепнуть час от часу.

– Ты, дяденька, в больнице, – он поправил мужчине одеяло и примостился на загодя поставленную табуретку, – у тебя ноги поездом отрезаны. Но ты не бойся, ты обязательно поправишься. А я тебе подсоблю и ухаживать за тобой буду.

Мужчина отвёл взгляд от Тимки и тяжело сглотнул:

– Помру я, – он помолчал, а потом хрипло добавил: – Да и поделом мне, за грехи свои погибаю.

– Не говори так, дяденька, – горячо запротестовал Тимошка, – раз ты опомнился, значит, выправишься. А ноги… И без ног можно жить да людям служить.

Лицо больного исказила мучительная гримаса.

– Зови меня Максимыч.

Он бессильно откинулся на набитую сеном подушку, прикрыл глаза и прошептал:

– Пить.

Тимка поспешно выпростал из кармана пузырёк с куриным бульоном, которым все эти дни подпаивал своего больного вместо воды. Он хорошо помнил, каким вкусным показался ему бульон тети Симы, когда он очнулся в доме Петра Сергеевича.

– Спасибо.

Мужчина одним глотком осушил бутылочку и тревожно посмотрел на Тимошку.

– Исповедаться перед смертью уже не успею… Чую, последние минуты доживаю. Так и уйду на тот свет со страшным грехом на душе. Таким страшным, что не будет мне прощения во веки вечные.

Он некрасиво скривился от боли, и около его запавших глаз появились влажные дорожки слёз.

– Послушай хоть ты меня.

Тимошка согласно кивнул и погладил мужчину своей тёплой ладошкой по заскорузлой руке с выступившими жилами. Больной немного успокоился и начал рассказывать:

– Родился я в слободе около Финского залива. Об отце я ничего не ведаю, а мать моя была цапкой. Знаешь, что это такое?

– Нет, дядя Максимыч, слыхом не слыхивал.

– Был у местных баб такой разбойничий промысел – когда возы с сеном на рынок шли, бабы подбегали и цапали с телеги полные руки сена – кто сколь сумеет. Проворная цапка за день несколько мешков сеном набивала. А потом ямщикам подешёвке продавала. Так сызмальства я и привык к воровству. За особую честь почитал обирать добрых людей да куражиться над ними. А как в силу вошёл, меня вожаком над цапками признали. Только я не захотел с бабами работать, а пошёл сам воровской фарт искать. Стал поездным вором. Катался с напарником по чугунке и высматривал богато одетых господ. Выхватим, бывало, у нарядного господинчика саквояжик, у расфуфыренной барыньки ридикюльчик стянем, а то и серьги из ушей выдернем – в накладе не останемся…

У Тимошки в мозгу словно молния сверкнула: «Максимыч!» Это имя он слышал в поезде, когда хотел предупредить Петра Сергеевича, что того хотят ограбить. Так вот кто это был! Он во все глаза уставился на Максимыча, боясь пошевелиться от волнения. Тот понял его взгляд по-своему.

– Что смотришь? Противно с вором разговаривать? То-то же. И мне противно такой груз греха на тот свет за собой волочить. Но и это ещё не всё. Он перевёл дыхание и вдруг захрипел.

– Умирает! – прошептал Тимка и хотел было кинуться за фельдшером, как почувствовал, что его схватили за рубашку.

– Не уходи, парень, дослушай, не дай встретить смерть один на один.

Тимка покорно уселся на табурет.

– Самое страшное моё преступление, – с трудом выговорил Максимыч, – это то, что я мальчонку, аккурат такого, как ты, в Гатчине под поезд столкнул.

Тимка похолодел:

– Не может быть!

– Может, – заплакал вор, – верь мне, может! До последнего края я дошёл в своей подлости. Ну а потом уже вообще как с цепи сорвался: пил, дома поджигал. Ну, да что там говорить…

Он слабо махнул рукой и отчаянно приподнялся на локтях:

– Дай ответ, как умереть спокойно? Кто меня простит?

Тимка растерялся. Он с такой заботой пытался выхаживать этого страшного человека, оказавшегося вором и убийцей, так привязался к нему, желал выздоровления. А вон оно как сложилось… Ему было отчаянно жаль этого сильного русского мужика, бессмысленно и глупо прожившего свою единственную, подаренную ему Богом жизнь.

– Я прощаю тебя, дядя Максимыч, – неожиданно для себя сказал Тимошка. – Это меня ты столкнул под паровоз в Гатчине, и я прощаю тебя от всей души. Ну а за другие грехи тебе не передо мной ответ держать.

Мужчина напрягся, впился в Тимошкино лицо враз расширившимися зрачками и вдруг нечеловечески закричал, разрывая цепкими руками полотно тонкого покрывала:

– Господи! Господи, сила Твоя!!!

На его крик в палату вбежали фельдшер Яков Силыч и сёстры. Они оттеснили Тимошку в тёмный коридор и принялись хлопотать около кровати умирающего. Постепенно крики смолкли, из палаты показался бледный Яков Силыч и с сожалением посмотрел на мальчика:

– Скончался твой больной.