Текст книги "Жизнь как на ладони. Книга 1"

23

– Тимка, не плачь, – уговаривал Кирьян, чуть касаясь своей головой Тимошкиного лба, – ну, помер твой больной, жалко, конечно, но все говорили, что он скоро Богу душу отдаст.

Тимошка обнял братца и прижался к его тёплому боку:

– Эх, Кирька, знал бы ты…

Он не договорил и снова заплакал. Горько и безутешно. Разве расскажешь Кирюхе, что несчастный безногий, которого он с такой любовью выхаживал, оказался форменным разбойником? Они сидели на самой дальней скамейке больничного парка, закрытой густыми кустами только что отцветшей сирени, куда Тимошка забился, чтобы пережить тяжёлый разговор с умирающим.

– Оставь его, Кирьян, – сказал подошедший Яков Силыч. – У каждого лекаря, даже будущего, есть своё кладбище, где покоятся все, кому он закрыл глаза. А ты поплачь, поплачь, сынок, а то и свечечку в церкви поставь за упокой души новопреставленного. Легче будет.

Он взял Кирьку за руку и повёл в больничный корпус, ободряюще потрепав Тимку по плечу на прощание. Добрый фельдшер! Он даже не догадывался, какую ношу своих грехов перевалил на Тимошку только что умерший вор и поджигатель Максимыч.

«Что мне делать, кому рассказать? – думал Тимка, сглатывая солёные капли, разъедавшие глаза и потоком скатывающиеся со щёк. – Здешних батюшек в церкви я не знаю, дяди Пети нет, Нине Павловне и Юрию Львовичу этакое не расскажешь, Танечка меня не услышит, а как повидать Севу, князя Езерского, я и представить не могу».

Он лёг спиной на влажную от моросящего дождя скамью и подставил пылающее лицо под свежий ветер с Финского залива. Над головой в неведомые страны плыли серые облака, похожие на рваные застиранные тряпки, и весь мир вокруг Тимошки казался ему серым и измятым. Вдруг он почувствовал, что рядом кто-то есть. Мальчик выпрямился, встретившись взглядом с небольшими остренькими глазками, поглядывающими из-под затейливой шляпки с чучелом птицы. Бабка!

«Только её мне нынче и не хватает, – с раздражением подумал Тимка и отодвинулся на самый край скамейки, – скорее бы она убралась восвояси».

Но старуха не собиралась никуда уходить. Она по-хозяйски расположилась на лавке, порылась в старой, но изящной меховой сумке, висящей у неё на шее, и выудила оттуда носовой платок. На удивление чистый.

– На, утри слёзы, – сунула она платок Тимофею, – да не лей их зря. Побереги слезу-то. Она тебе ещё пригодится.

Тимошка насторожился. Интересно, что обозначают эти последние слова старухи? Он послушно взял носовой платок и вытер щёки.

– Так-то лучше, – удовлетворённо промурлыкала старуха. – А слёзы разливать – самое распоследнее дело. Помяни моё слово, не пройдёт и полвека, как вся наша Русь-матушка так слезами умоется, что никаких платков не хватит.

Она наклонила голову набок и оглядела Тимошку с головы до ног.

– Который день к тебе присматриваюсь и в толк взять не могу, из каких краёв ты такой объявился? Вроде бы самый обычный паренёк, собой не красавчик, а видно, что доброта в тебе есть особенная. Она-то и спасёт тебя в лихие годы. Ни одна змея не сможет в твою душу яда напустить…

– Что ты говоришь такое, бабушка, – запротестовал Тимошка, – о каких таких змеях ты рассуждаешь? Объясни! Мне про змей уже один старичок говаривал.

В ответ старуха лукаво хихикнула и, как маленькая, захлопала в ладоши:

– Угадай, угадай!

Тимошка в сердцах махнул рукой:

– Плохой я отгадчик. Ты вот, бабушка, наверно, со всеми в городе знакома?

– А то… – горделиво приосанилась собеседница. – Я в Петербурге всех знаю от последнего нищенца до великих князей.

– Вот-вот, – уцепился за словечко Тимошка, – князей мне и надобно. Точнее, одного князя, – он нахмурил лоб, припоминая, как старший лакей приказал ему величать друга Севу, и старательно выговорил: – Его сиятельство князя Всеволода Андреевича Езерского.

– Севу? – живо отреагировала бабка. – Хороший мальчишка, душевный. Под стать тебе. Всегда странников привечает. Один раз даже своё бланманже мне передал. Я с детства бланманже уважаю.

Она мечтательно улыбнулась, вспоминая лакомое блюдо, и спросила:

– А тебе князюшка на что?

– Друг это мой. Хочу ему письмо написать.

– Дру-у-уг, – протянула старуха и решительно пристукнула каблучками стоптанных сапожков. – Друг – это святое. Коли так, то помогу тебе. Пиши послание. Так и быть, отнесу его к Езерским и в самые княжичевы ручки передам.

Тимошка с уважением посмотрел на вездесущую бабулю и расстроенно подумал, что у него здесь нет ни бумаги, ни пера с чернилами. Старушка поняла его мысли:

– Ты вот что, касатик, отписывай весточку и приходи сюда, на лавочку. Я частенько здесь обретаюсь.

– Спасибо тебе, бабушка, – поклонился Тимошка и хотел поинтересоваться, как скоро она передаст Всеволоду его письмо, но старуха его уже не слушала. Она деловито отобрала у него платок, громко высморкалась в него и затолкала в сумочку.

– Запомни: меня зовут Досифея Никандровна.

Бабуля на прощанье кивнула так, что птица на её шляпке, как живая, затрепыхала крыльями, потом спрыгнула со скамейки и живо юркнула в мокрые от мороси кусты.

– Досифея Никандровна! Не перепутай! – донесся да Тимошки её задорный тоненький голосок.

Мальчик вышел вслед за новой знакомой на больничную дорожку, но она была уже пуста. На душе у него стало спокойно и ясно, словно Досифея Никандровна вытерла все его мятежные мысли своим большим носовым платком. Особенно радовало то, что можно передать поклон князю Езерскому.

«Хорошо, что всё устроилось таким образом, – успокоенно думал Тимошка об исповеди своего больного по пути домой. – Главное, что Максимыч успел повиниться перед смертью.

А ведь не приведи меня судьба в эту больницу, так и помер бы человек без прощения».

Мальчик тихонько перекрестился, поминая новопреставленного, засмотрелся на разносчика газет и чуть не столкнулся с дворником Иваном Лукиным.

– Тю, никак Тимка собственной персоной, – поприветствовал его односельчанин. – А вам почтальон письмо принёс. Видать, от твоего папашеньки с холерной эпидемии, потому как от конверта карболкой разит так, что дух перехватывает.

Письмо от дяди Пети! Тимошка прямо подпрыгнул от радости. Зря Досифея Никандров-на слёзы напророчила. Какая тут печаль, если долгожданная весточка голубем прилетела. Он припустил домой во все лопатки, не замечая, как из-под его башмаков фонтаном разлетаются грязноватые брызги петербургских луж, до колен обляпывая свежепостиранные брюки.

– Нина Павловна! Нина Павловна! Правда, что нам от дяди Пети письмо пришло? – выкрикнул он, с лёта перемахнув порог квартиры.

– Правда, Тима, – тускло отозвался непривычно тихий голос хозяйки, и он услышал, что Нина Павловна плачет.

24

Тимошка почувствовал, как у него пересохло во рту и ноги стали ватными.

– Письмо про дядю Петю? – ожидая ответа, он смятенно посмотрел на Нину Павловну.

Она кивнула, не выпуская из рук продолговатого конверта с коричневой маркой:

– Да. Не хотела тебе говорить, да шила в мешке не утаишь. Беда у нас. Пётр Сергеевич заболел холерой.

От такого известия у Тимошки земля ушла из-под ног: дядя Петя сейчас болен, лежит в бреду, не пивши, не евши, а он, Тимошка, ничем не может ему помочь. А вдруг дядя Петя уже умер? От такой ужасной мысли у Тимки даже голова закружилась. Нет! Этого не может случиться! Господь не допустит, чтобы он стал сиротой ещё раз и снова из-за этой проклятой холеры! Дядя Петя должен обязательно поправиться, ну что ему стоит, ведь он доктор.

Мальчик почувствовал, как сзади его мягко обняли чьи-то ласковые руки, и понял, что его жалеет Танюша, которая сквозь пелену своего безмолвия смогла ощутить его отчаяние.

– Юрий Львович сегодня будет телефонировать в канцелярию генерал-губернатора и постарается узнать все подробности, – пообещала Нина Павловна, – нам надо немного подождать.

Легко сказать «подождать»! Часы ожидания, казалось, никогда не закончатся. Сначала Тимошка без дела слонялся из комнаты в комнату, изредка поглядывая на притихшую Зиночку. Потом попросил кухарку Нюшу поручить ему почистить картошку и долго скоблил тупым ножом свежие лохматые клубешки нового урожая. Каждой картофелине он придумывал своё имя и с каждой разговаривал о своей беде.

– Понимаешь, Катя, – шептал он крутобокому розовому клубню, – холера – это очень плохая болезнь, но фельдшер Яков Силыч мне рассказывал, что её уже умеют лечить.

Картофелина Катя внимательно слушала его, посверкивая чисто вымытыми боками, но не возражала. А картофелина Дуся капризничала и ни за что не хотела чиститься, поэтому Тимошке пришлось взять более острый нож. Когда он выковыривал глазки из картофелины Муси, раздался телефонный звонок. Тимошка молнией выскочил в прихожую, где стоял телефонный аппарат, и схватил телефонную трубку, хотя делать это детям категорически воспрещалось.

– Алё, Нина? – раздался в трубке голос Юрия Львовича.

– Нет, это я, Тимошка, – чуть не плача от волнения, проговорил мальчик и оглянулся на Нину Павловну.

Она дала ему знак рукой: «разговаривай», и он, поощрённый её разрешением, уже более уверенным голосом спросил:

– Юрий Львович, что с дядей Петей?

А потом не удержался и предательски шмыгнул носом.

– Жив, – коротко ответил Юрий Львович, – это всё, что пока удалось узнать.

Тимошка отдал трубку Нине Павловне и, обессиленный, словно из него все косточки вынули, побрёл в свою комнату. Ну как же так? Как дядя Петя мог заболеть? Он же сильный, отменного здоровья! Он сам объяснял, что врачи редко болеют.

Тимошка сел за письменный стол и обхватил руками голову, но напряжение не отпускало его. Он медленно открыл крышку хрустальной чернильницы, обмакнул тонкое пёрышко длинной костяной ручки и стал писать, стараясь выводить буквы как можно ровнее:

Дорогой, любимый батюшка, дядя Петя!

Я люблю тебя и каждую минуточку молю

Бога о твоём драгоценном здравии.

Поправляйся, пожалуйста, дорогой батюшка.

Много раз тебе кланяюсь.

Навсегда твой сын Тимофей Петров.

Он наклонил голову, ещё раз перечитал своё коротенькое послание и решительной рукой добавил к своей фамилии ещё одно слово: «Петров – Мокеев».

Пусть дядя Петя поймёт, как он его почитает. Что бы ни случилось, он, Тимошка, всегда будет ему верным и любящим сыном.

После письма для Петра Сергеевича на душе у Тимошки чуть посветлело, и он решил написать послание ещё и князю Езерскому, раз смешная бабулька Досифея Никандровна взялась переправить его адресату. Он немного подумал, как правильнее начать, переложил лист бумаги поудобнее и написал:

Ваше сиятельство, князь Всеволод Андреевич, дорогой Сева!

Кланяется тебе твой верный друг Тимошка Петров, сын Николаев.

Покорно благодарю тебя за твой подарок – книгу про животных Африки.

Я читаю её каждый день и уже дочитал до жирафа.

У меня большое горе – заболел холерой мой названный батюшка, дядя Петя.

Помолись, пожалуйста, за его здравие.

А ещё сегодня умер мой больной. Он был вор, и у него отрезало поездом ноги.

А ещё я познакомился с бабкой Досифеей Никандровной.

Она принесёт тебе это письмо.

Скучаю по тебе. Храни тебя Господь.

Навсегда твой Тимофей Петров-Мокеев.

Тимошка тщательно промокнул письмо тяжёлым пресс-папье, украшенным медной шишечкой, и удовлетворённо свернул оба письма.

«Бабка Досифея сказала, что её всегда можно найти в больничном дворе, – припомнил он, – значит, завтра, в крайнем случае послезавтра, князь Сева получит это письмо. А если будет в настроении, то отпишет ответную записочку».

Порыв ветра ворвался в приоткрытое окно, и Тимошка вздрогнул от резкого удара грома. Гроза. Весёлый дождь забарабанил по кирпичной стене дома, стекая ручьями с покатой крыши в подставленные под водостоки дождевые бочки, и почти сразу же, прорывая тучи яркими лучами, засияло весёлое солнце, а над городом повисли две радуги.

«Хороший знак, – сам себе сказал Тимошка и улыбнулся. – Радуга – это к добру».

Этот вечер в доме Арефьевых, окрашенный заботой о здоровье Петра Сергеевича, прошёл необычайно тихо. Казалось, даже самовар на небольшом столике около окна пыхтел и свистел не так радостно, как обычно. Тимошке было приятно, что хозяева разделяют его тревогу об отце, но в то же время и беспокойно: а ну как положение серьёзнее, чем ему говорят, и Арефьевы знают что-то такое, о чём он даже не догадывается.

Тимофей долго сидел рядом с Танюшей, произнося в её кулачок несложные словечки и давая ей потрогать разные предметы. Она уже знала слова «яблоко» и «груша» и уверенно нащупывала эти фрукты среди других, лежащих в пологой серебряной вазе.

– Если так пойдёт дальше, то наша Танюша выучится читать, – заметила Нина Павловна.

Она оторвалась от своей вышивки и одобрительно улыбнулась Тимошке. Он удивился:

– Разве слепые могут читать?

– Могут, – сказал Юрий Львович, – только они читают не глазами, а пальцами. Для слепых используется специальная азбука, которую изобрёл великий французский учёный месье Луи Брайль. Он сам был слепым, поэтому догадался, что для невидящих людей можно накалывать буквы точками по бумаге. Они ощупывают текст кончиками пальцев и понимают, что написано.

– Но ведь все слепые умеют говорить, – возразил Тимка, – а Танюша не разговаривает.

– Она не умеет говорить лишь потому, что не слышит звуков, – грустно сказала Нина Павловна. – Если бы она их слышала, то говорила бы не хуже нас с тобой.

Как бы в ответ на эти слова Танечка взяла в руки грушу и несвязно промычала: «Уша, уша». Первые Танины слова были самой радостной новостью за весь этот длинный безрадостный день.

Спать Тимка лёг с тяжёлым сердцем, всю ночь его мысли метались от надежды к полному отчаянию и опять возвращались к надежде. Лишь под утро он забылся коротким сном, а вскочив, сразу стал собираться в больницу – туда, где его ждали новые события.

25

– Правду старики говорят, что утро вечера мудренее, – сказала Нина Павловна, накладывая Тимошке полную тарелку гречневой каши с жареным луком. – Я подумала на ясную голову и поняла, что, если письмо о болезни Петра Сергеевича шло к нам пять дней, а ещё вчера, когда Юрий Львович телефонировал в министерство здравоохранения, доктор был жив – значит, он уже не умрет. Если бы болезнь развивалась по наихудшему пути, то пяти дней он бы не прожил.

А ведь верно! Тимошка так и застыл с поднятой ложкой. Соседи рассказывали, что Тимкины родители за два дня умерли. Самого его тогда не было – бабка Дарья, материна крёстная, брала его с собой на богомолье в дальний монастырь. Тем и спасся. Тимка повеселел и отхлебнул большой глоток какао.

– Как это невоспитанно, – не преминула заметить ему Зиночка, – пить надо деликатно и маленькими глотками. В нашей гимназии девочкам с грубыми манерами прикалывают на фартук записку с надписью «невежа».

– Ещё чего не хватало, – с полным ртом каши пробурчал Тимошка, – я тогда в гимназию не пойду, лучше при больнице на лекаря учиться буду, как фельдшер Яков Силыч.

– Дети, не пикируйтесь, – остановила их Нина Павловна. – Зина, смотри в свою тарелку, а Тимофей не набивай полный рот.

Зиночка тайком скорчила Тимке рожицу, но он уже привык к её ужимкам и не обратил на это ровно никакого внимания. Все его мысли были заняты болезнью дяди Пети и предстоящим походом в больницу. Тимошка вспомнил ужасную смерть своего больного. И почему люди умирают? Непонятно. Жили бы себе и жили… Хотя нет. Если бы никто не умирал, то земля бы развалилась напополам от тяжести. Интересно, удастся ли сегодня передать письмо Всеволоду?

Тимка закончил завтрак и подбежал к окошку, чтобы не пропустить прихода почтальона. Выглянул на улицу и оторопел: на скамеечке около дворницкой Ивана Лукина, чинно сложив руки на коленях, сидела тётка Маня в праздничной кофте с красными бусами и не сводила взгляда с двери их парадной.

«Зачем тётка сюда припожаловала? – испугался Тимошка. – Она ведь разрешила дяде Пете забрать меня к себе!»

Но тут же опомнился:

– Как же я про Кирьку забыл? Наверняка тётка Маня его проведать наладилась.

Тимошка торопливо сунул в карман письмо для Всеволода, отпросился у Нины Павловны и быстро спустился во двор.

– Тимка, ты? – всколыхнулась тётка при виде Тимошки. – А я тут тебя поджидаю. Меня Ванюша на лавочку пустил и окошечки ваши показал, – заискивающе проговорила она, и Тимка увидел, что её руки задрожали. – Мне от доктора записочка пришла с разъяснением, куда Кирьяшу определили, вот я и решилась в город податься к Ванюше Лукину. Всё же не чужой. Мне и адресок его мамашенька дала. А здеся такая радость, такая радость – оказывается, что и ты рядышком проживаешь. Ты уж уважь меня, Тимошенька, проводи до сыночка. Как он там, моя кровиночка?

Тётка Маня приподнялась со скамейки и попыталась бухнуться Тимошке в ноги.

– Что ты, тётя Маня! – испугался он. – Кирька уже совсем поправился. Фельдшер говорит, что со дня на день домой выпишут. Пойдём, я тебя в больницу отведу.

Женщина поспешно подхватила сумку и засеменила рядом с Тимкой, ежеминутно оглядываясь по сторонам и громко причитая от удивления.

– Я ведь в первый раз в городе, – объяснила она Тимошке, – таких чудес и видом не видела, – она кивнула на рельсовую конку, со всех боков облепленную пассажирами, и охнула: – Ну и ну, диво дивное! Одна лошадь, а столько народу волочёт.

Особенно восхитил тётку Маню маленький фонтанчик посередине круглого сквера.

– Ловко здесь городским бабам бельё стирать! – позавидовала она горожанкам, зачерпнула полную пригоршню воды, вымыла лицо и отпила пару глотков. – Бельё стирать сгодится, а пить – нет, наша водица из речки Утки куда вкуснее.

И лепнину на фасадах домов тётка Маня не одобрила:

– Баловство это, – сказала она как отрезала, глядя на полураздетых кариатид с оголённой грудью, подпирающих затейливые балкончики углового дома, – я на свою избу эту срамоту нипочём не приспособила бы.

В ворота больницы Тимошка с тёткой Маней входили рука об руку, как лучшие друзья. Тимка дивился такой перемене в тёткином характере. Совсем недавно она была готова его с потрохами схрумкать, а нынче, смотри-ка ты, – чистый мёд!

В это утро Кирька сидел верхом на деревянном заборчике между больничными корпусами на манер лихого кавалериста и нахлёстывал длинным прутом густо росшую внизу тёмно-зелёную крапиву.

– Маманя, – радостно заорал он, увидев тётку Маню, и мешком рухнул в жгучую траву. – А-а-а-а-а!

– Сыночек, родимый, ты ещё живой? – рванулась к нему мать, но он уже и сам подбежал к ней и с плачем повис на шее родительницы.

– А потолстел-то как! – не могла налюбоваться она на сына. – Словно барчук!

– Мне Тимка каждый день пироги носил, – всхлипывая и потирая обожжённые крапивой ноги, похвастал он, – и ещё мороженое.

Тётка Маня повернулась к Тимошке и робко затеребила бусы на объёмистой груди.

– Прости меня, Тимушка. Виновата я перед тобой, – тихо, со слезами, проговорила она. – И перед родителями твоими виновата. Нешто я не понимаю, что ты из-за меня из дома ушёл. Дура я баба.

Тимошка ясно улыбнулся тётке и порывисто обнял её, неловко ткнувшись носом в оборку сатиновой кофты:

– Бог простит, тётя Маня, и я прощаю, – сказал он так, как говаривал его дед Илья, если ему случалось повздорить с сыновьями.

– Ура! – сверху на них навесился повизгивающий от боли и счастья Кирька и басовито забубнил о том, как хорошо ему жилось в больнице и как он хочет, чтобы маманя тоже немножко здесь полежала и полечилась.

– Нам домой, Кирька, пора, – отстранилась тётка Маня, – время подоспело картоху окучивать. Соседи-то уж справились, а мне всё недосуг. Помощников-то нетути. Папаня у нас ненадёжный, сам знаешь… – она безнадёжно махнула рукой, вспомнив о не просыхающем от пьянок муже. – Я тебя завтра заберу, ежели лекарь дозволит. Ночку здесь на лавочке пересижу, а утром и поедем, благословясь.