Текст книги "Локация «Берег»"

– Погодите, а что они делали в Тунисе, я имею ввиду Кедровых?

– У нас же стояла эскадра русских, которые сбежали из России. Большевики их прогнали. У нас была французская военно-морская база, вот они и разрешили русским там стоять с их кораблями. – Дахак замолчал, опустив голову. – Алекс мне больше чем друг, он мне как брат. И я не понимаю, куда он пропал. Но если вы его отыщете, спросите, не забыл ли он Рафу и что я буду помнить его до гробовой доски. Жена до сих пор ходит убираться в их доме. Там все так же, как при жизни доктора Кедрова.

Ермилов поднялся, понимая, что Рафаэль больше ничего не знает.

– Да, вот еще что, – встрепенулся Дахак. – Я вам дам одну вещь. Таназар предупредила, что отдаст документы только тому, кто принесет вот это. – Он протянул Олегу на ладони керамический бежевый кругляшок с черным тонким рисунком, напоминающим енота и с отверстием для шнурка. По-видимому это предполагалось носить на шее. – И еще, мы договорились, что я пошлю ей телеграмму, где опишу вашу внешность. Так будет надежнее.

– Вам бы поскорее уехать, вас ищут, – сказал Олег, пряча кругляш в карман. – Вы были в составе делегации портовых работников? Съезд уже закончился?

– Нет, будет длиться еще неделю. Часть делегатов уехала, а часть разделилась и поехала, кто отдыхать, кто осматривать порты Англии – Дувр, Тилбери и другие.

– Это хорошо. Раз они рассеялись, будет сложно определить, кто приехал, кто уехал. Много бумажной работы, волокиты. Уезжайте, пока не поздно. Может, вы недооцениваете ситуацию, но вы в реальной опасности.

Дахак отмахнулся.

– Говорю же, уеду в ближайшие дни. Ничего не случится. Кто меня здесь найдет?

– Я же нашел. И на гостиницу они вышли, где вы жили… – Олег замялся.

Он подумал было сказать Рафаэлю, что произошла утечка информации по-поводу письма. Но решил воздержаться. В конце концов, не по их вине. И кроме штампа отеля, в руках сисовцев ничего нет. А упертый портье никому ничего не скажет.

Но Ермилов не подозревал, что в дело со стороны SIS вступил довольно сильный игрок, судьба с которым уже сводила Олега на Кипре в прошлом году.

* * *

Ричард Линли – резидент MI6 на Кипре в свое время отправил отчет в Лондон о пребывании на подведомственной ему территории некоего Ермилова Олега Константиновича, 1962 года рождения, полковника юстиции, следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры РФ, женатого, имеющего двоих детей.

Как выяснил Линли, приезжал следователь разузнать о русском торгпреде Юрии Леонидовиче Дедове, которого по прилету в Москву, Ермилов благополучно арестовал. В лице Дедова резидент Линли потерял надежного агента, работавшего на британскую разведку с 1996 года. Провал агента, гибель его в России при невыясненных обстоятельствах, которые в прессе назвали самоубийством – все это нанесло ощутимый удар по репутации Ричарда как опытного разведчика. С каким удовольствием он лично расправился бы с Ермиловым…

А теперь вдруг к нему на Кипр из Центра пришла информация о том, что Ермилов прибыл в Лондон по тем же документам, что и на Кипр. Поскольку номер его паспорта Линли указал в своем отчете, на Ермилова и было обращено пристальное внимание контрразведки. Более того, когда они подсуетились и задействовали сотрудников посольства Великобритании в Москве, выяснилось, что Олег Ермилов уже не работает в Генпрокуратуре.

Как только об этом узнал Линли, он подключил своего агента и тот по своим каналам смог выведать, что Ермилов перевелся в ФСБ. Должность и направление деятельности выяснить не удалось. Ричард не сомневался, что Ермилов никуда не переводился, а с самого начала там и работал. Непонятно только, почему он ездит по заграницам, если это входит в функции СВР. Это еще больше запутывало дело.

«Я срочно вылетаю в Лондон, если вы это санкционируете», – сообщил Линли в Центр, обосновав необходимость своего приезда тем, что он единственный работал по Ермилову, да и вообще, на его, Ричарда, счету два завербованных им лично русских агента и потому он сможет направить работу оперативников MI5 в правильное русло.

Его шеф воспринял слова самоуверенного Линли со скептической улыбкой с учетом прошлогоднего провала, однако, зная его деловую хватку, дал «добро» на приезд.

Линли немного опоздал. Ко времени его прилета Ермилов уже переговорил с портье в гостинице и получил адрес Дахака в Лондоне.

Ричард, одетый небрежно-изысканно, как умеют одеваться только люди привыкшие с детства к достатку, аристократ, с перстнем с белым камнем на руке, с серыми глазами, выглядевший моложаво, производил, тем не менее, отталкивающее впечатление. Слишком холоден, слишком циничен, слишком умен и прекрасно знает об этом. Его недолюбливали коллеги, но никто из них не смел ему ничего сказать. У Линли всего было «слишком», в том числе и высокопоставленных родственников.

Поскольку наружное наблюдение за Ермиловым не давало никаких результатов, Ричард решил действовать по-другому. Он, зашел к шефу и запросил особые полномочия.

– When war begins, the devil makes the hell bigger[15]15
  When war begins, the devil makes the hell bigger (англ. погов.) – Когда начинается война, дьявол расширяет преисподнюю.


[Закрыть], – пошутил он.

Он запросил все сводки происшествий за месяц, отчеты, доклады.

Шеф разрешил, подумав: «В Линли проснулся охотничий азарт, хоть он и не контрразведчик. Его уже не остановишь. Раз он выбрался со своей шикарной виллы около Пафоса, значит этот русский задел Ричарда за живое. Как бы не пришлось кричать в скором времени: «Ара-ра-ра![16]16
  «Ара-ра-ра!» – так кричат охотники борзым, если они рвут затравленного зверя.


[Закрыть]»

Проанализировав сводки, Линли заинтересовался письмом, подброшенным в машину российского дипломата и захотел переговорить с сотрудниками, которые опрашивали служащих отеля St. Simone.

Для них этот разговор стал одним из самых неприятных в жизни. Им доходчиво, вежливо, не применяя грубых выражений, объяснили, что они самонадеянные недоумки, которые будут в скором времени прислуживать арабам, расплодившимся на землях Великобритании, и она только тогда будет Великой Британией, когда спецслужбы начнут отрабатывать свой хлеб, а не кичиться тем, что они спецслужбы.

– Взять всех служащих отеля, трясти, как положено, чтобы у них не возникло сомнений, на чьей земле они находятся. Пусть славят Ее Величество, и сдадут мне того ублюдка, который знает, где этот «почтальон».

Ричард лично присутствовал при некоторых допросах. Или наблюдал из-за односторонне проницаемого стекла. Взяли сразу почти всех служащих арабского происхождения из этого отеля, чтобы не возникло соблазна у остальных удрать. Допрашивали параллельно и так напористо, что уже к вечеру выведали имя портье, который может что-то знать. Никто не хотел быть высланным из страны в двадцать четыре часа.

За портье Линли взялся сам.

Он сперва заставил его просидеть в допросной два часа. Не давали пить, не реагировали на его воззвания. Парень пытался стучать в запертую дверь, а потом, отчаявшись, сел за стол, положив голову на руки.

Все это время Ричард наблюдал за ним из-за стекла. Он выглядел как паук, ожидающий, когда муха перестанет трепыхаться в его паутине, чтобы приступить к трапезе.

Затем он быстро зашел в комнату. Араб вскинулся, поглядел уже не так независимо и заносчиво, как глядел, когда его только задержали.

– Ты сейчас быстро расскажешь, кто брал у тебя конверт. И чем быстрее ты это сделаешь, тем больше шансов, что останешься цел.

– Вы мне угрожаете? – дрогнувшим голосом спросил портье.

– Да боже упаси, – рассмеялся Линли. – Я не люблю пустых слов. Если я говорю, я – делаю. И не советую проверять. – Он взглянул на часы. – У тебя минута. Ты ведь понимаешь, где находишься и сколько стоит твоя жизнь? Я не «бобби»[17]17
  Бобби – такое прозвище получили английские полицейские по имени министра Роберта Пила. Бобби уменьшительное от имени Роберт.


[Закрыть]. Речь идет о государственной безопасности. Скрывая имя этого человека, ты пойдешь как соучастник.

Араб думал лихорадочно быстро. Мысленно он понадеялся, что Дахак успел сбежать из Лондона, и рассказал Линли все, что знал. А также и о том, что те же вопросы ему задавал высокий русский со светло-серыми глазами и русыми волосами. И самым неприятным для Ричарда оказалась информация, что портье русскому все выложил как на духу. А значит Ермилов, а это, несомненно, он, идет на шаг впереди.

«Наверняка он отыскал Рафаэля Дахака, – Линли утратил интерес к портье и вышел из допросной. – Но пока фээсбэшник в Лондоне и почему-то не поспешил в Тунис. Или улаживает детали со своим Центром? А может, «почтальон» еще в Англии? Почему не уехал?»

По адресу Дахака в Тунисе отправились теперь и сотрудники посольства Великобритании в Тунисе. Еще сутки были потеряны. Линли бесновался. Метался по своему английскому дому, томимый ожиданием. Особенно его раздражала безмозглость наружки. Ричард узнал из вечернего доклада службы наружного наблюдения, что объект упустили, как минимум на три часа. Он улизнул от слежки. Уволена Марина из посольства, а следовательно ее вычислили и грамотно дезинформировали наружку. Что если Ермилов встречался с Дахаком?

На следующий день его подозрения подтвердились. Линли получил адрес Дахака в Лондоне, а вчерашнее трехчасовое отсутствие Ермилова могло указывать на то, что он уже встретился с арабом.

Через час около дома родственника Рафаэля с визгом затормозило несколько машин. Быстро по лестнице побежали оперативники MI5. Дахак отпер дверь, услышав требовательный тон. Он безошибочно и обреченно понял, что они все равно войдут…

Лето 1990 года

Герман Крэйс приоткрыл глаза. Он подумал было, что колокольный звон ему приснился, но и сейчас слышал его отчетливо. Многие годы колокольный звон вызывал в нем воспоминания отцовских рассказов… От окна, закрытого деревянными, белесыми от морской соли, ставнями исходил жар. Сквозь щели между наклонными дощечками яростно пробивалось солнце, знакомое с детства, обжигающее.

Сразу вспомнился песчаный пляж, перевернутая кверху килем старая рыбацкая лодка. Они здесь в Бизерте широкие, окрашенные ярко. А на той, под которой он прятался, с мальчишками, оставалось только немного голубой и белой краски. От нее пахло рыбой, масляной краской и деревом, а самое главное – морем, которым жил небольшой городок. Тут стояла французская эскадра, тут последний приют нашли остатки российского, могучего когда-то флота…

«Как это было давно!» – Герман опустил босые ступни на деревянный шероховатый пол. Каждый раз приезжая в Бизерту, он чувствовал себя тем самым мальчишкой, сыном, хоть и бывшего на тот момент, но флотского офицера – военного врача Ивана Кедрова.

В комнату, постучавшись, зашел Рафаэль, сутулясь как всегда, то и дело откидывая седую прядь со лба. Тонкие черты его арабского лица в полутьме комнаты казались отчеканенными из бронзы. Он держал в руке стаканчик с мятным чаем, пенившимся, как пиво. Рафа очевидно расстарался, наливая чай, подняв чайник чуть ли ни на метр от стакана – так больше пены. Сахара он положил изрядно и мяты, и кедровых орешков.

Дахак с семейством жил в Старом городе на канале, проходящем по Бизерте от озера к морю. Работал он в торговом порту инженером.

Этот канал прорыли еще финикийцы и создали гавань, одну из самых безопасных на средиземноморье.

– Ты давно не был, – Рафа смотрел на него по-братски, с нежностью и укором. Они росли вместе. Его мать работала у доктора Кедрова-старшего в госпитале и помогала дома по хозяйству, когда Иван Аркадьевич вернулся в Бизерту после Второй мировой.

– Рафа, ты же знаешь, я тружусь на научной ниве, а она, эта нива, все силы вытягивает. Вырвался на несколько дней, отдохнуть, собраться с мыслями, сходить на могилу родителей.

– Я хожу туда, как ты просил, – Дахак снова поправил волосы, сползшие ему на глаза. Присел рядом с Германом. – Почему все так, дружище? – Он приобнял его за плечи. – Помнишь, как мы мечтали после войны, когда вы с отцом вернулись? Хотели стать моряками, – Рафа усмехнулся, сощурив черные глаза. – А теперь ты требуешь, чтобы я называл тебя Германом. Откуда это имя?

– Ты просто называй, Рафа. В городе, кроме тебя, не осталось тех, кто помнит Александра Кедрова. И очень хорошо. Забудь мое имя, и это когда-нибудь, может быть, спасет тебе жизнь… Жаркое лето? – сменил он тему.

– А говоришь «наука»… – Рафаэль встал, подошел к окну и постучал по доскам ставень. Створки окна были распахнуты внутрь и в стеклах отражались низкая кровать, наподобие топчана, круглый столик с витыми ножками и арабской резьбой на столешнице, металлическая старинная лампа – на крюке над столом, чужеродно лежащий на полу чемодан с открытой крышкой. – Зима была сырая. Ты знаешь, как тут бывает. Стыло, неуютно. В апреле замучили песчаные бури. У меня обостряется астма в это время – прячусь дома, а песок проникает сквозь ставни, скребет в стекла. Море неспокойное, поднимается вода в канале, заливает подвалы во время особенно сильных штормов. – Дахак умолк, вздохнул и продолжил: – А теперь жара за сорок. Ничего не меняется, только мы сами стареем… Лучше бы приехал в марте, ты любил раньше ездить на верблюде в пустыню – могли бы забраться подальше, где нет никого, кроме нас и Аллаха, верблюдов и барханов до горизонта, – он снова вздохнул. – Ты ведь врач, не мог бы мне дать какой-нибудь яд?

– Зачем? – опешил Крэйс.

– Ты же помнишь, как умирал мой отец от рака легких? Не хочу так же.

– Погоди, у тебя что-то нашли? Ты ходил к врачу?

– Не говори глупостей! Нет у меня ничего, – отмахнулся Дахак. – Говорю же, боюсь, что тоже так…

– Бросай курить, – издевательским тоном сказал Герман.

– Я думал, мы друзья, – отвернулся от него Рафа.

– Ладно, не дуйся. Придумаю что-нибудь. Но ты мне нужен живой. Слышишь?

– Домой пойдешь? – араб проигнорировал вопрос друга. – Моя жена там у тебя убирается, проветривает. Все как было при твоем отце.

– Может, и зайду. – Герман вообще-то не собирался идти туда, поскольку его могли связать с семейством Кедровых, живших здесь когда-то. Отец умер уже десять лет назад, но его помнили. К нему Крэйс приезжал, загримировавшись, и для всех Александр Кедров выглядел иначе чем Герман. И все же, наблюдательные могли найти сходство.

– Ключи висят у нас в коридоре над сундуком.

– Я видел, – кивнул Крэйс. – Как твои дочери? Выдал замуж?

– Не дави на больную мозоль, – раздраженно передернул плечами Рафа. – Молодежь сейчас забыла традиции и веру. Они учатся в Тунисе и, кажется, не думают о создании семьи. Пытался им найти мужей, они под предводительством жены подняли такой визг, что мне пришлось сбежать из дома в кофейню и отсиживаться там до вечера.

Герман расхохотался.

– Да-да, – обиженно сказал араб. – Ты всегда отличался своенравностью! Взять хотя бы твою берберку. Ты ведь ее украл тогда. Тебя ее братья и отец едва не убили.

– Она не берберка, а кабила. Они не любят, когда их так называют.

– Да? – Рафа приблизился и заглянул другу в глаза. – А случайно она не с тобой?

Крэйс отмолчался и, выпив приторный тошнотворный, но довольно привычный чай, стал одеваться. Легкие льняные брюки и такой же пиджак с коротким рукавом на голое тело, мокасины на босу ногу. Он одевался все-таки довольно старомодно, не выносил туристов в шортах и, не дай Бог, с голым торсом, сновавших по Бизерте и другим городам Туниса.

Герман вышел из дома, надев бежевую тонкую шляпу и солнцезащитные очки. Прогулялся пешком по раскаленным улицам, немноголюдным в этот испепеляюще жаркий час. Он добрел до касбы[18]18
  Касба – особый дворец-крепость, служивший резиденцией местного правителя, а также дававший укрытие населению. Такие цитадели часто возводили на вершинах холмов, на горных склонах или вблизи гаваней. Для них характерны невысокие стены и маленькие окна.


[Закрыть], касаясь старинных желтоватых стен, прошел внутрь. Тут не было прохлады, но и не давило так солнце. Остановившись, Крэйс прислонился к неровной поверхности стены, запрокинул голову. Через щелястый потолок проглядывало солнце, косые лучи высвечивали каменный выщербленный пол со следами птичьего помета. Герман вспомнил, как они с Таназар тут целовались. Она еще носила берберские наряды и на лбу у нее бренчали серебряные кружки украшения – нечто похожее носят цыганки. Не золото – берберы, кроме племени шауйя, опасаются золота, считая, что оно накапливает негативную энергию и вредит здоровью.

От ее долгополых, многослойных одежд и от платка пахло лошадьми, неистребимый запах берберов. Но смуглая, словно светившаяся кожа источала запах меда и хны. Герман знал, что в складках ее одеяния есть ножны, которые традиционно носят берберские женщины, как знал и то, что она в любой момент может легко воспользоваться кинжалом. Она продемонстрировала это, когда братья нагнали их на взмыленных лошадях уже довольно далеко от Серджнана и окружили на краю обрыва. Их кони хрипло дышали, и с их губ срывалась пена.

Герман, переодетый бербером, спешился с коня и, заслонив собой Таназар, пятился, понимая, что перешел грань и его сумасбродству вот-вот положат конец эти высокие парни, в джеллабах, перетянутые ремнями, в шароварах и в тюрбанах, в высоких кожаных сапогах.

Таназар выскочила вперед, выхватила нож и стала метаться из стороны в сторону, как безумный камлающий шаман в чудовищном танце, олицетворяющем предчувствие смерти.

Крэйс подумал и пожалел в этот момент только об одном – отец. Он не переживет, что единственный сын настолько глупо сложил голову, «из-за девки» – так бы сказал Иван Аркадьевич. Он так и сказал, когда пыльный, голодный, измученный сын вернулся и привел в дом притихшую после безумия в горах Таназар.

Все же берберы не так остро, как арабы, воспринимали вольное поведение женщин. Девушка могла выйти замуж не будучи девушкой, и это не порицалось. У них женщина являлась не только хранительницей домашнего очага, но и носительницей традиций и знаний. Таназар даже ходила в школу. По дороге в школу она и познакомилась с Германом, любившим по молодости поездки на лошади в окрестностях Безерты. Приезжая на каникулы из Сорбонны, он первым делом доставал из сундука старый, пропыленный берберский джеллаб и, несмотря на ворчание отца, уезжал с Дахаком или один…

– Жаркий день! – произнес мужской голос рядом по-французски. Герман вздрогнул и поглядел на часы. – Будет и жаркая ночь.

– Здесь летом всегда так. Ночь не приносит облегчения, – негромко ответил Крэйс тоже по-французски.

Из тени вышел мужчина в нелюбимых Германом шортах. Турист как турист. Кудрявый, молодой, загорелый, с фотоаппаратом на шее. «Да, не те связные пошли», – с иронией подумал Крэйс.

– У меня есть сообщение для Эврифона[19]19
  Эврифон – врач Древней Греции Книдской школы (V век до н. э.), написавший книгу «Воспаленная печень», установивший наличие крови у живых существ. Старший современник Гиппократа.


[Закрыть], – сказал Турист, как про себя его назвал Герман. – Центр крайне заинтересовался предыдущим отчетом. Настойчиво просят разрабатывать эту же тему.

Крэйс понял, что речь идет о разработке миорелаксантов, убивающих внезапной остановкой сердца или параличом легких и о вирусе против чернокожих, безвредного для белой расы. Он лично занимался именно этим направлением в лаборатории Роодеплат. Связной не знал наверняка, что Эврифон – это и есть Крэйс, а также передавал пожелания Центра, не понимая сути просьбы. Чем меньше знает, тем лучше для его безопасности и спокойнее Центру.

– Вообще, работой Эврифона довольны. Крайне заинтересовались также обзором политической обстановки в ЮАР. Тенденцией к сворачиванию режима апартеида. В этой связи выразили озабоченность по деятельности Эврифона, поскольку она напрямую относится к режиму. Есть опасения, что проект, над которым работает Эврифон, свернут и возможны преследования со стороны новых властей. Если возникнет ситуация, грозящая провалом или опасностью для жизни, рекомендовано действовать по ранее утвержденному плану эвакуации из страны.

Крэйс молча выслушал. Он знал, что в СССР тоже не спокойная политическая обстановка и к этому относил нервозность Центра, прозвучавшую в указаниях.

– Им важна информация или безопасность Эврифона?

– Некорректная постановка вопроса. Для Центра в первую очередь важна безопасность Эврифона, но куда же без информации. Это наш хлеб.

Турист достал носовой платок и отер лоб и шею. Ему тяжело было рядом с этим человеком. От него исходила такая усталость, что ложилась и на плечи собеседника. Он прекрасно говорил по-французски, с изящной легкостью, и Турист, учивший язык много лет и считавший, что говорит великолепно, почувствовал укол зависти.

Герман снял солнцезащитные очки, и его ярко-голубые глаза смотрели прямо в глаза связного, так, словно он знал наперед все, что тот скажет. Он достал из кармана шариковую ручку и передал Туристу.

– Здесь донесение от Эврифона. Это все?

Турист кивнул, и Крэйс, приподняв шляпу на прощание, неторопливо вышел из касбы.

* * *

Кладбище на горе, над городом. Там довольно много деревьев. Но летнее солнце выжигает зелень, палит уже больше месяца, и листья чуть пожухли, но трава все же густая, она оплела могилы. Могилы русских моряков и членов их семей выглядят совсем заброшенными.

Герман прошел мимо могилы адмирала и его жены. Он помнил эти надгробия с детства. Желтоватые камни надгробия треснули.

Могила родителей была ухожена. Трава выщипана. Два белых каменных креста стоят ровно, как два стойких солдата. Такими помнились и мать с отцом, как солдаты – сдержанные, в одежде всегда застегнутой на все пуговицы. А рядом могила не менее родная – Ольги Дмитриевны Мироновой. Лёля, так ее все звали. Когда мать Германа умерла, Лёля смягчила этот удар своей заботой. Тихая, нежная, казавшаяся юной даже в довольно преклонном возрасте.

Но отец пережил и ее…

Над могилами, опустив голову, Крэйс стоял долго, не замечая жары.

«Как странно, – думал он. – Здесь самый родной клочок земли, здесь, в Африке».

Было еще одно место – отцовский дом, куда тянуло всегда. Там прошло сознательное детство, после войны, когда Кедровы вернулись сюда из Швейцарии. Бизерту оккупировали немецкие войска, и город бомбили союзники СССР. Иван Аркадьевич вывез семью загодя, предвидя развитие событий во время войны.

Крэйс нащупал в кармане ключ от дома Кедровых. Он снял его с крючка в прихожей квартиры Дахака, когда пошел на встречу со связным. Теперь этот ключ оттягивал карман.

Деревянная резная дверь открылась легко. Механизмы в Бизерте, если ими долго не пользоваться, из-за песчаных бурь быстро выходили из строя. Но Рафа не обманывал, жена его приходила, убиралась.

Паркетный пол тускло блестел там, где его не покрывали сотканные берберами половики. И пахло хвоей. На стене отцовского кабинета висел Андреевский флаг, чуть пожелтевший, но настоящий, а потому особенно дорогой сердцу и покойного Ивана Аркадьевича, и самого Германа.

Он коснулся шелковистой ткани тонкими длинными музыкальными пальцами. Затем прошел к кожаному диванчику с валиками. Тут в уголочке, облокотившись о валик, любила сидеть мать – Антонина Германовна, когда отец читал, возвышаясь своей сухопарой фигурой над столом старого письменного стола.

Крэйс погладил потертый валик. Улыбнулся, вспомнив, что недоумевал когда-то, как мать может часами сидеть без движения и без дела. О чем думала, о чем мечтала? Тогда он не слишком этим интересовался, а сейчас многое бы отдал, чтобы разузнать. Да просто услышать голос…

Иногда в кабинет заходила Лёля и садилась около противоположного валика. И не нарушалось равновесие. Так же тикали большие напольные часы, купленные в Швейцарии, так же шуршал листами книги отец и довольно громко дышал, так же мечтала Антонина Германовна. Как она относилась к другой женщине в доме? Герман так и не узнал.

Мать никак не выказывала своих подлинных чувств – сдержанность вообще стала негласным девизом семьи Кедровых и примкнувшей к ним Ольги Мироновой. Иван Аркадьевич никогда при сыне не проявлял свою особенную привязанность к Лёле. Дошло до того, что уже взрослый, умудренный опытом и в меру развращенный жизнью Герман иногда ловил себя на наивной мысли – а было ли между ней и отцом нечто большее, чем платоническое обожание со стороны Ольги и сдержанная привязанность со стороны Ивана Аркадьевича?