Текст книги "Под сенью наших берёз"

В их доме тоже были иконы, в правом углу и на стене, и лампадка перед ними, которую зажигала бабушка, молясь не по одному разу в день.

Апофеозом похода в церковь были гостинцы бабушкиных подружек-старушек, улыбающихся морщинистыми, добрыми лицами. Они совали конфеты в Кирины руки со всех сторон. Она приходила домой довольная, с полными оттопыренными карманами карамелек, ирисок, помадок и – реже – шоколадных конфет. Кира не могла удержаться от соблазна съесть конфету-другую на обратном пути, но остальные делила дома поровну, на всех, по-честному.

– Во что у меня есть! – она с гордостью выкладывала кучу сладостей на стол.

* * *

В жизни Параскевы Андреевны, Паши, как ее звали подруги и соседи, религия занимала центральное место. Она долгое время жила в монастыре. Молодой девушкой вышла замуж за Андрея – тезку ее отца, который с бригадой других мужиков сплавлял лес по реке. В один промозглый осенний день он поскользнулся на оголенном бревне и сорвался в реку. Десятки бревен пришли в хаотичное движение, одно выскочило из-под его ноги, противоположный конец взмыл ввысь и тут же с силой рухнул вниз прямо на Андрея. Бревно пришибло его сверху. Андрей погиб. Паша осталась одна, горевала очень. Долго ходила в церковь, говорила с батюшкой и по велению души в конце концов ушла жить послушницей в монастырь. Четыре года провела она в обители, не общаясь с внешним миром. Единственными чужими людьми, которых она видела в стенах монастыря, были вдовец Николай и его сын-подросток. На тощей лошади они привозили в отгороженный мир муку, смолотую на своей небольшой мельнице.

На исходе четвертого года непростой, но спокойной и понятной жизни дошла и до них весть о разорении храмов, монастырей и церквей «красной чумой», свергнувшей императора, распространявшейся со страшной скоростью от столицы к провинциям и самым отдаленным уголкам России. Докатилась эта сметающая на своем пути все традиции, устои, самобытность русского народа орда с новоиспеченными порядками и до Пашиного монастыря. Как и тысячи других, он был разграблен молодой, без царя в голове, властью. В помещениях монастыря разместили солдат революции, во дворе устроили конюшню и загоны для экспроприированных «лишних» для сельчан свиней, коров, овец, кур. Монашек с сухонькими, перевязанными веревками мешками за спинами выпроводили за стены, спасибо, не убили. Собралась в дорогу и Паша. На ее крайнее удивление, ее поджидал Николай, сидевший на повозке возле монастырской стены. Он был на четырнадцать лет старше, с окладистой, уже с проседью бородой, высокий и жилистый. Он приветливо улыбнулся, кивнул Паше, пригласив садиться на повозку, что было для нее, проведшей не один год в монастыре, совершенно неприемлемо. Она пошла прочь, опустив голову, полупустой мешок болтался на ее худющей спине из стороны в сторону в такт шагам. Навстречу двигалась компания пьяных, разгоряченных хозяев новой жизни. Они стали отпускать скабрезные шутки в ее адрес, окружили, тупо ржали над своими дубовыми остротами, как кони.

– О, какая монашечка! Ладненькая!

– Я бы прокатился на такой лошадке, га-га-га.

– Соскучилась небось по мужскому плечу?

– А ну-ка, иди сюда, мы тебя приласкаем, худышечку.

– Ишь как глазищами своими черными лупает!

– Кто тебе больше нравится, я, наверное? – заржал вплотную подошедший расхристанный недомерок и выпустил густой дым, раскуривая приклеившуюся к нижней губе папиросу, прямо Паше в лицо.

Николай раздвинул сгрудившиеся возле Паши плечи в засаленных гимнастерках, взял растерявшуюся девушку за руку и резко вырвал ее из полузамкнутого круга дикарей.

– А ну, чего замешкалась, пошевеливайся! – нарочито грозно закричал Николай. Быстрыми, широкими шагами он повел ее за собой, торопливо усадил на подводу.

– Н-н-н-о-о-о, па-а-ашла-а-а! – хлестнул вожжами сильнее нужного лошадь по крупу. Та, не привыкшая к таким оплеухам, от неожиданности понесла с места. Она не знала такого обращения от своего хозяина, который всегда ее жалел, сильно не гнал, нежно поглаживал бархатную морду и шею.

Подъехали к его дому, Николай решительно указал Паше рукой на скамейку возле ворот. Погадил лошадиную морду, извиняясь.

– Разговор у меня к тебе, Паша. Серьезный. Не знаю, как и начать… – сказал Николай.

Молодая монашка вытянулась, как струна, но даже не взглянула на мельника.

– Тебе идти некуда, а мне нужна хозяйка. Нравишься ты мне очень, любовался тобой каждый раз, когда привозил муку в обитель. Громких слов говорить не умею, а поэтому скажу просто: выходи за меня замуж. Будь матерью моему сыну и нашим будущим детям. Не принуждаю, подумай. Я терпеливый. Поживи немного в моем доме гостьей, не понравится, не захочешь, сам отвезу, куда скажешь.

Паша была озадачена. Монастыри везде были разорены и закрыты. Кругом разруха, произвол, насилие, голод. Она всегда жила бедно, трудно, но такого светопреставления никогда не видела. Одной остаться при нынешней жизни страшно, и прав Николай – идти ей совершенно некуда. Посмотрела прямо в глаза этому знакомому, но чужому человеку. Вдруг на душе стало так спокойно, хорошо, и она ясно поняла, что этот суровый с виду мужчина никогда ее не обидит.

– Николай, мне нужно время, чтобы привыкнуть снова к мирской жизни, надеюсь, ты понимаешь, – сказала Паша, пряча глаза.

– Пашенька, конечно, я понимаю, милая. Еще как понимаю. Поэтому торопить не буду, пока сама не решишь, что готова стать женой, – с готовностью откликнулся Николай, – я бороду сбрею, вот тебе крест! – засмеялся он.

– Если сможешь ждать, я согласна жить в твоем доме, и твой мальчик будет жить в добре, любви и заботе. Но не гостьей войду в твой дом, а женой. Повенчаемся сразу, батюшка сказал, где его найти в случае крайней надобности. А там, как Бог даст. Иначе – никак.

– Голубушка ты моя! Спасибо тебе! Сколько нужно, столько и буду ждать, я покладистый. Как скажешь, так и будет. Ты не пожалеешь, Паша.

На следующее утро Паша едва узнала вчерашнего бородача. Без густой бороды Николай выглядел совсем не старым, и глаза стали будто еще светлее и лучистее. Открылось приятное лицо с волевыми чертами: прямым носом, твердым подбородком, четко очерченными, слегка пухлыми губами.

Так Николай и Паша зашагали по жизни вместе, в одном направлении и жили душа в душу. Вырастили и Степана, сына Николая, и родили еще троих общих детей: Вячеслава, Магдалину и Эмилию. Имена дали необычные, даже диковинные, не встречающиеся ни в этой округе, ни в какой другой за сто верст, – так велел чудом уцелевший священник, живущий в жуткой глуши. Тот самый, который венчал их. То не удавалось Паше выносить ребенка, то ребенок умирал сразу после рождения. Они похоронили четверых младенцев, очень печалились, но детки, которых назвали так витиевато по совету батюшки, чудом выжили и выросли. Мама Киры потом смеясь говорила, что у нее, как у щенка, много кличек. По паспорту ее звали Магдалина, имени этого не было в святцах, поэтому крещена была как Ангелина, и это было ее любимое имя, а в жизни, для сослуживцев, приятельниц – просто Аля.

* * *

Зимой бабушка Паша стала вести себя странно. Кира по-прежнему ходила с ней в церковь, как раньше, но бабушка вдруг стала жаловаться подружкам, что она очень голодная, что не ела уже несколько дней. Кира недоумевала, как же так? Она-то знала, что это неправда, они же с бабушкой едят за одним столом! Каждый день, по несколько раз в день! Непонятно. Новости о голодной бабушкиной жизни дошли до мамы Киры. Сердобольная соседка спросила Ангелину, не стыдно ли ей не кормить свою мать, добавив, что старушка, ходит по соседям и просит еду. Гром среди ясного неба. Ангелина беззвучно плакала, спрашивая бабушку, почему же она так поступает, на что бабушка не могла ничего объяснить, только смотрела в ответ жалостным, непонимающим взглядом и пожимала острыми, худенькими плечами.

Врач сказал, что это атеросклероз, возраст, и ничего тут не поделать, глубокая старость, необратимые изменения. Любимая бабушка умерла 31 декабря утром, под Новый год. Елка, купленная на праздник, была разрублена на отдельные лапки. Ими была выстлана широкая скамья, на которой стоял гроб с бабушкой. Это была и бабушка, и уже – нет. Она, и так худенькая, как будто высохла за ночь, и деревянная домовина, казалось, ей сильно велика. Сначала Кира надеялась, что бабушка вот-вот проснется, и все будет как прежде. Но мама сказала, что бабушки больше не будет с ними, что она умерла. Как могла она ее бросить? Какое мерзкое слово – «умерла».

– Почему она умерла? – спросила Кира.

– Потому что старенькая, – обняв ее за плечи, говорила мама.

– Мы все, что ли, умрем? – не могла взять в толк Кира.

– Да, но это случится еще очень нескоро, у нас впереди длинная, счастливая жизнь. Не надо думать об этом. А бабушка станет смотреть на тебя с неба, она тебя не оставит, будет всегда заботиться о тебе и помогать.

Вечером Кира думала о том, что сказала мама. «И меня не будет. То есть все вокруг останется, другие люди будут жить, гулять, есть, веселиться, а меня не будет? Как это? И я вообще ничего не смогу видеть: ни солнышка, ни деревьев, ни цветов, ни неба? И ничего не буду чувствовать? Как это?» Кира вдохнула глубоко и задержала дыхание. Не хватает воздуха, паника. Она выдохнула и задышала часто. Леденящий, тягучий ужас противно разлился от горла к пищеводу, заполнил желудок и перетек в ноги. Как страшно… Бабушка теперь ничего не чувствует, и ее закопают в мерзлую январскую землю.

В похоронном автобусе Ангелина смотрела на свою усопшую мать, мысленно разговаривая с ней в последний раз, как вдруг увидела крупные капли, падающие в тишине на саван в ногах. Женщина посмотрела на потолок автобуса, – все в порядке, откуда? Зимой? Кира во все глаза, не отрываясь, вглядывалась в бабушку, согнувшись над ней. Потоки быстрых слез текли по щекам, тяжело падали вниз, саван над бабушкой промокал прощанием любимой внучки. Это была первая страшная Кирина потеря, первая смерть, с которой ей пришлось столкнуться. Жутко, непонятно, горько, больно.

* * *

Зимние каникулы старших детей закончились, они уходили с утра в школу, мама на работу, Киру приходилось оставлять дома одну. Работающей с утра до ночи Ангелине трудно было в середине года оформить ребенка в детсад. Не оставалось времени на хождение по инстанциям, да и все сады зимой полностью укомплектованы. За сад нужно было платить, а при доходах семьи с одной работающей единицей лишних денег совсем не было. Раньше Кира оставалась с бабушкой, но ее больше нет, и девочке пришлось привыкать к самостоятельности. Мама постаралась продумать, чем бы дочка могла заниматься дома одна, пока сестра и братья в школе.

– Смотри, Кира, когда большая стрелка часов будет здесь, а маленькая вот тут, придут Наташа, Толя и Володя. А когда большая будет здесь, а маленькая вот тут, вернусь с работы я.

То есть нужно продержаться всего часов пять. Всего-то. Во-первых, был телевизор, нужно только его включить, как сразу возникало ощущение, что ты не одна. Во-вторых, Кире были куплены новые книги, «Снежная королева» уже начата и ждала продолжения чтения. В Кирином распоряжении были краски, цветные карандаши, альбом для рисования, игрушки. Уходя, Толя закрывал замок на входной двери снаружи и клал ключ под дверь, как это обычно делалось. Кире нисколечко не было скучно, ей даже нравилось, что она такая самостоятельная. Все шло замечательно до тех пор, пока Кира не увидела в окно уж очень весело галдевшую прямо напротив окна детвору: и Ромку, и других мальчишек, и Людку с Танькой. Они лепили снежную избушку. Катали комья, укладывали их один на другой на уже выложенный каркас небольшого квадрата. В голове Киры все еще мелькали сцены из «Снежной королевы», где она была, конечно, Гердой, а Ромка – Каем. Книга осталась раскрытой на диване, Кира взобралась на подоконник, прижалась лбом к холодному окну и стала наблюдать, как растут неуклюжие стенки снежного домика. Одной стороной скорее будки, нежели избушки, стал штакетник их палисадника. Появилось окно, укрепленное какими-то деревяшками. Кира водила пальцем по запотевшему от ее дыхания стеклу. Никто ее не замечал. Ну, это уже слишком! Невыносимо быть по другую сторону и просто наблюдать за этой кутерьмой! Кира постучала в окно тихонько, потом громче, Ромка обернулся, увидел ее, подбежал к окну. Кира открыла форточку.

– Выходи, строим штаб, – заважничал друг.

– Я не могу, дверь закрыта, мне сказали сидеть дома и ждать, когда придут Наташа или братья из школы.

– А ключ у тебя есть?

– Ключ под дверью, – ответила Кира, не понимая, почему ее друг спрашивает об этом.

– Так давай я тебя открою, и сможешь выйти.

Какое простое решение, как же Кира сама не додумалась до этого? Почему ей даже в голову не пришла такая простая мысль, что можно каким-то образом выйти из закрытого дома? Потому что мама сказала быть дома и ждать. Вот почему. Кира очень любила маму и, конечно, не хотела ее огорчать, но соблазн пойти на улицу был слишком велик!

– Мне мама велела сидеть дома.

– Но она же ничего не узнает. Мы поиграем, потом ты пойдешь домой, я тебя снова закрою, и все. Никто не узнает.

Кира подумала минутку. Нет, абсолютно невозможно было отказаться. Она оделась, вышла в сени и толкнула ключ наружу в зазор между дверью и крыльцом. Ромка открыл замок и выпустил Киру на свободу, ура! Он запер дверь снова и опять положил ключ на прежнее место, не проталкивая его слишком далеко, чтобы потом его можно было легко нащупать. С собой брать ключ было опасно, мог потеряться. Ликовала и прыгала от счастья душа! Кира тут же подключилась к увлекательному занятию вместе катать снежные комья, выравнивать их дощечкой, законопачивать образовавшиеся щели в вырастающей стене. В перерывах усаживались на снежный пол в кривой избушке без крыши, дышали на стены и наблюдали, как плотный снег быстро подтаивает от горячего дыхания, образуя кружевные, неровные края.

Сколько прошло времени, было непонятно. Бабушка Ромы, приехавшая приглядывать за братьями, позвала их домой обедать. Значит, пора и Кире. Ромка закрыл за Кирой дверь, проскрежетал ключ в замочной скважине, просунулись мальчишеские худые пальцы с заусенцами на указательном пальце и толкнули ключ под дверь. Дома Кира сняла шапку, варежки, пальтишко, валенки. Посмотрела на часы – стрелки еще не на нужном месте; на валенки – в них вгрызся снег, кое-где покрывшийся в тепле ледяной корочкой. Она стряхнула снег, положила валенки на еще теплую после утренней протопки печь, чтобы не выдать себя. Замела следы.

Зимой Ромка высвобождал ее, как принцессу из темницы. А с весны до поздней осени Кира распоряжалась свободой по собственному усмотрению. У нее было окно свободы! Кира вылазила из него задним ходом, поставив ноги сначала на самое близкое к окну бревно дома, при этом держась за подоконник изнутри. Потом на то, что ниже, перехватывалась руками за подоконник уже с наружной стороны, прикрывала плотно за собой створки и прыгала на землю. Возвращаясь, проделывала путь в обратной последовательности. Мама не могла нарадоваться на Киру – ну какая молодец, спокойно остается дома одна.

– Наташечка, Наташечка, научи меня понимать время. Совсем, полностью!

Хоть и было удобно спрашивать у прохожих, который час, чтобы не опоздать домой, но хотелось понимать также и сидя дома, сколько времени у нее есть до прихода сестры. Ежедневная уловка Киры и Ромки стала их главной тайной. Мама узнает о ней только когда Кире исполнится восемнадцать лет, она расскажет об этой хитрости на праздновании своего совершеннолетия под общий хохот.

* * *

Кира с нетерпением поджидала возращения сестры из школы. Наташа приходила сразу после окончания уроков. Мальчишки же могли задержаться где-нибудь на хоккейной школьной коробке, на горке, которая почему-то называлась «Мараканы». Это была огромная куча земли, привезенная для строительства чего-то, но так и не востребованная. Зимой «Мараканы» влекли к себе всю детвору в округе. С горки с визгом летали на санках и лыжах, подпрыгивая на стихийных трамплинах. Или просто неслись со свистом в ушах на ободранных картонках и кусках шершавой фанеры по укатанной до блеска обледенелой полосе.

Угощения из школьного буфета Кира обожала, и не только потому, что они были свежие и вкусные, но еще и потому, что приносились из той заманчивой школьной жизни, о которой она пока могла только мечтать. И еще потому, что ей нравилась забота старшей сестры, что Наташа не забывала о ней, баловала. Кира с любопытством совала нос в раскрывающееся черное нутро новенького, пахнущего кожей и сдобой портфеля сестры, пытаясь угадать по запаху, что же та принесла сегодня. А Наташа неспешно, глядя улыбающимися глазами на Кирину кучерявую голову, доставала шуршащий бумажный пакет. В нем мог оказаться ароматный бутерброд с котлетой или кружевной сочник с выпирающим золотистым творогом по краям, волнистый слоеный язычок с блестящей сахарной корочкой или фигурный кекс c запеченными в нем изюминами, залитая глазурью ромовая баба или посыпанные сахарной пудрой пончики с повидлом, или просто продолговатые пирожки с разными начинками. Но больше всяких разнообразных яств Кира любила само предвкушение этих моментов – получать вкусности из рук сестры. Наблюдать, как улыбается Наташа, как она ласково смотрит почти таким же взглядом, как мама, и видеть, что сестра рада не меньше ее самой.

К тому дню, когда Кира наконец стала школьницей, она знала весь ассортимент школьного буфета и даже что почем. Сестра научила Киру считать до ста, складывать и вычитать. А читать она уже начала давно, и как ни неприятно осознавать, что к этому ее умению был косвенно причастен Петечка, она признавала данный факт.

Как-то Петька притащился с новенькими кубиками, на которых были нарисованы буквы: одна на одном кубике, сопровождающаяся рисунком. А – арбуз, Д – дыня, М – мяч и так далее. Кира увлеклась кубиками, не замечая, что происходит вокруг, во что играют друзья, и просидела с ними весь день до тех пор, пока Зойка не позвала Петьку домой. Кира сразу сообразила, что если нарисован арбуз, значит, буква «А» выведена на кубике. Очень скоро буквы стали складываться в слоги, а потом, благодаря Кириной любознательности, в слова. Никто не учил ее читать, никто не объяснял, что к чему. Умение пришло быстро, прочно заняло первое место среди других любимых занятий и расцветало с каждым днем. Мама стала покупать ей новые книжки в дополнение к оставшимся от братьев и сестры. Наташа приносила книги для нее из школьной библиотеки. Самостоятельное чтение Киры избавило старших от необходимости читать ей вслух, а Кира получила источник знаний, мечтаний, счастья! Точно так же она станет позже жадно впитывать английский алфавит, слова, когда будет крутиться возле сестры, занимающейся домашними заданиями по предмету «иностранный язык». Очень нравился Кире этот предмет, она произносила его название с придыханием. Она полюбит английский, и он займет огромное место в ее жизни. Читать, понимать, говорить на иностранном языке станет ее целью. Когда она перейдет в пятый класс и в программу обучения включат иностранный язык, она, как и в случае с чтением в первом классе, уже будет хорошо читать. И в ее багаже накопится какой-то запас слов, что, несомненно, вызовет восхищение среди одноклассников, а у некоторых – даже зависть. Она с удовольствием продолжала заниматься с Наташей, приклеившись к ней как липучка, когда сестра делала домашку по английскому.

Кире нравилось, что она младшая, – столько внимания, любви и заботы доставалось ей от братьев и сестры. Наташа уже стала незаменимой помощницей маме по дому. На ней были уборка, присмотр за младшими, она умела готовить что-нибудь нехитрое: пожарить яичницу, сварить картошку, построгать салат. Кира помогала чем могла. Они вдвоем готовили ужины маме, которая приходила с работы очень поздно, и сил на готовку у нее почти не оставалось. Мама радовалась немудреным блюдам и даже если приготовленное, мягко говоря, было так себе, съедала все и говорила, что еда ей очень понравилась и какие же молодцы ее девочки. Может быть, она не разбирала вкуса от усталости, или не хотела, скорее всего, отбивать у них желание делать что-то друг для друга. Со временем еще маленькие девчонки научились кухарничать довольно сносно, без изысков, но съедобно. А изысков и не было в их жизни, за исключением праздников.

Иногда и старший брат тоже кашеварил, но продлилось это недолго. Как-то однажды летним днем мама, уходя на работу очень рано, попросила Толю сварить на завтрак мелким манную кашу. Он варил ее и раньше, все этапы приготовления были известны, ничего сложного. Удобств в доме не было никаких – ни водопровода, ни канализации, ни газа. Летом готовили на керосинке. За керосином дети ходили со специальным бидоном сами через две улицы. Кира часто увязывалась за братом. Во-первых, пройти гордо за руку с четырнадцатилетним братом по округе было никогда не лишне, чтобы детвора знала, под какой защитой она находится. Кира вообще любила цепляться к братьям и была готова идти с ним куда угодно. Чаще всего два брата ходили по своим поручениям вместе, и уж когда ей удавалось напроситься с ними, тогда Кира чувствовала себя просто восхитительно, хотелось задирать нос. Во-вторых, нравилось смотреть, как тетя Галя качает керосин, и он льется из огромной бочки тоненькой струйкой в бидон, а запах от керосина такой, что дух перехватывает и щиплет глаза.

Толя зажег фитиль керосинки, поставил на нее кастрюлю с молоком и, как полагается при варке манной каши, не отходил ни на шаг. Наблюдал, как закипает молоко, высыпал тонкой ниточкой манную крупу в кипящий вар, непрестанно помешивая, – все как нужно. Когда желаемая консистенция была достигнута, Толя закрыл вентиль керосинки, фитиль покоптил немного и погас, распространяя по коридору характерный смрад. Мальчик был горд: он справился, сварил младшим кашу! Чтобы снять кастрюлю с керосинки, Толя прихватил ее кухонным полотенцем, но полотенце тут же предательски съехало с гладкой эмалированной ручки. Рука схватила горячее, неприкрытое ушко кастрюли, инстинктивно дернулась и отцепилась. Раскаленная утварь с кипящим варевом выскользнула из рук и грохнулась об пол, расплескивая вокруг огненную густую жижу, щедро окатившую голую ступню брата. Он взвыл от нестерпимой, режущей конечность на сотни кусочков боли. Прибежала сестра, вскрикнула, растерялась, потом рванула за мазью, но поняла, что не знает, что делать, как помочь. Смыла их завтрак с ноги брата холодной водой. Володя побежал к соседу вызвать скорую помощь. К возвращению мамы Толя возлежал на диване с поднятой забинтованной ногой. Шрам от ожога размером с куриное яйцо навсегда остался на правой ступне кашевара.

Младший брат Володя просто обожал Киру. Он любил всех, и очень сильно, но за Киру чувствовал ответственность, потому что был старше аж на целых четыре года и уже ходил в школу. Он очень здорово рисовал, и Кира часто просила его что-нибудь изобразить, могла сидеть не шелохнувшись, наблюдая, как из-под карандаша появлялись то кони, то собаки и кошки, то сказочные персонажи. Сколько ни пробовала она себя в рисовании, ничего не выходило – это было досадно, и хоть она была еще невелика, но понимала, что ей не дано такого дара и умения, что так, как Вовка, она рисовать никогда не сможет. Кира выглядела все более и более расстроенной оттого, что выводила невнятные каракули вместо желаемого, губы ее выгибались в грустную скобочку, потом она закусывала нижнюю губу, и взгляд становился растерянным, удивленным: ну почему же у нее ничего не получается? Тогда Володя купил Кире толстый альбом раскрасок на сэкономленные от школьного буфета деньги.

– На, Кирка, держи и не грусти больше, – улыбался брат.

– Ура!! Спасибо, Вовка! Вот здорово!

Теперь она могла раскрашивать красивые картинки, и всего-то надо было не заползать за границы рисунка и подбирать цвета! Высунув язык от усердия, она могла просидеть над раскрасками и час, и два, если что-то другое, более увлекательное на тот момент не отвлекало и не манило ее на улицу. Она быстро переключалась с одного на другое и делала все с удовольствием и азартом. И на улице было столько всего интересного! Володя кидался как коршун на любого, кто, как ему казалось, намеревался обидеть сестру. Справедливости ради надо заметить, что она и сама за себя прекрасно могла постоять. Да и с таким тылом ни у кого даже в мыслях не возникало обижать или обзывать Киру, хотя поголовно у всех были клички. Одним словом, братья и сестры стояли друг за друга горой.

Еще они любили встречать маму с работы. В те нечастые дни, когда она заканчивала не совсем уж поздно, в шесть или семь, они договаривались о времени и шли к ближайшей заводской проходной минутах в десяти от дома или к дальней, как условятся. Добраться до дальней можно было проехав одну остановку на автобусе или троллейбусе вдоль высокого, длинного, заканчивающегося наверху спиралью колючей проволоки заводского забора, а пешком – минут двадцать. От остановки до проходной метров триста вдоль все того же зеленого забора. Такую огромную территорию занимал машиностроительный завод. Вслед за компанией, весело и счастливо виляя мохнатым хвостом, бежал их любимый пес – очаровательная черная, без единого светлого пятнышка дворняга на коротких лапах с огромными смышлеными черными же глазами по кличке Цыган – наиумнейшая собака.

Около заводских проходных с лотков продавали всякие вкусные разности, и мама покупала детям кто что хочет: кексы, ватрушки, пирожные, булку с котлетой или сосиской Цыгану. Обратно шли все вместе пешком, Толя нес покупки в пакете, Кира забегала вперед, подпрыгивая на ходу то на одной, то на другой ноге, брала поочередно за руку то маму, то Наташу, то братьев, то бежала наперегонки с Цыганом.

В остальные дни Цыган один бегал к ближней проходной, чтобы встретить маму. В течение дня он занимался своими обычными собачьими делами: носился за кошками, ел, дремал во дворе на вытянутых вперед лапах, мечтал о чем-то, играл с детьми, бегал на улицу поздороваться и обсудить дела со своими приятелями и приятельницами из других дворов. Потом, будто точно знал, в какое время ему надо выбегать навстречу хозяйке, исчезал из поля зрения. Не беда, если прибежит пораньше, он готов был ждать ее сколько угодно. Садился в стороне от ворот проходной, похожей на огромный рот живого организма, изрыгающий людские потоки. Пес внимательно всматривался в лица проходящих работяг, высунув от усердия язык. Ангелина, выходя из ворот, сразу же поворачивала голову в ту сторону, где Цыган обычно поджидал ее. Взгляды их встречались, и радости не было предела, когда она шагала к нему, выныривая из людской реки. Цыган уже заходился приветственным подвыванием, полаиванием, поскуливанием, приплясывая на месте, виляя хвостом из стороны строну с такой интенсивностью и силой, что, казалось, хвост вот-вот просто отвалится, или что собака сейчас выпрыгнет из своей собственной густой лоснящейся черной шкуры. Тем не менее, эта живая юла не сходила с места, с нетерпением ожидая, когда хозяйка выберется из толпы, и Цыган сможет подскочить, взгромоздить передние лапы на нее и еще, и еще вилять хвостом, и нюхать, и лизать ее ласковые, теплые руки, гладящие и треплющие его за голову, за уши. Когда церемония встречи заканчивалась, они чинно шагали рядом, поглядывая друг на друга, улыбаясь друг другу. Мамины сослуживцы не переставали удивляться, насколько умен этот преданный черный «дворянин».

Так происходило всегда, много лет подряд, пока пьяный сосед c улицы не забил Цыгана до смерти ломом за то, что пес ненавидел пьяных и всякий раз, завидев любого, еле плетущегося по улице, облаивал его с ног до головы. Когда поздно вечером Ангелина услышала страшный рев любимца и выскочила на улицу, было уже поздно – Цыган лежал неподвижно в канаве около соседского дома. Она не сразу заметила поблескивающую на черной шерсти кровь, стекающую с его головы. Пес тяжело дышал и чуть слышно поскуливал. Урода-соседа рядом не было, уплелся за свои высокие заборы. Ангелина подняла тяжелое, обмякшее тело собаки, принесла в дом, содрала с дивана покрывало, держа пса на коленях, бросила на пол и аккуратно уложила на него Цыгана. Обработала раны, обливая их горькими слезами, но ей было понятно, что пса уже не спасти, у него началась агония.

Проснулась Кира, подбежала к плачущей маме, с ужасом застыла на месте и разрыдалась безутешно. Случилось второе мощное эмоциональное потрясение в ее жизни. Цыган был уже не с ними. Рано утром мама разбудила Толю, они унесли собаку, завернутую в то самое покрывало, на пустырь и похоронили там. Это ужасное событие стало настоящим горем для всей семьи, лица были опухшими от слез, боль долго не отпускала. Ангелина в то же утро пошла к мерзкому живодеру Пахмутову. Но что она могла сделать с ним? Накричала на него, сказала все, что она о нем думает, и только. Он и утром был все еще пьян, плохо помнил, что сделал, а главное, зачем. Он стал для всей семьи врагом, убийцей. Они навсегда перестали здороваться с ним.

* * *

Мама, как и прежде, почти все время работала с раннего утра до позднего вечера, денег не хватало. Старшие дети-подростки присматривали за младшими, и все бы ничего, но Толя стал пропадать куда-то вечерами, приходил домой ближе к маминому возвращению, а потом и вовсе позже нее.

Все чаще Кира чувствовала от него запах табака и не только, от него пахло как от всех мужиков на их деревянной улице – в частном секторе. Все курили, да и пили тоже. Частный сектор – потому что все дома были частной собственностью живущих в них людей. И только дом, где жила семья Киры, не принадлежал ей. Квартиру в нем получила мама от завода после смерти отца, вернувшись из Сибири, куда они уезжали всей семьей на целину на заработки.

Дом был бревенчатый, серый, шероховатый от времени, с широкими трещинами в бревнах, с почерневшими следами срезанных сучков, со множеством окон. Он напоминал Кире старого, огромного слона, поджавшего под себя неуклюжие передние ноги, кожа которого была испещрена глубокими темными морщинами, складками. Она видела такого в приезжем зоопарке. Дом был разделен на три небольшие квартиры, в каждую из которых имелся отдельный вход. Одним из трех окон фасада было окно семьи Киры, остальные три располагались с левой стороны дома, они выглядывали в просторный двор, усаженный вдоль забора вишнями и молодыми яблоньками. Из окон был виден соседский дом с огромным огородом. Два других окна фасада принадлежали семье из двух человек: матери и сыну. На улице мать прозвали Синяя Птица потому, что не просыхала от попоек вообще, то есть абсолютно. Утром опохмелялась, шла на работу мести дворы около пятиэтажек, возвращалась с бутылкой и снова с удовольствием употребляла. То и дело хилая стена, разделяющая их жилье и жилплощадь Кириной семьи, содрогалась от глухих ударов. Вероятно, Птицу от потери координации кидало на стенки со всего маха, и вот эти наскоки сопровождались глухими ударами, как если бы кто-то сбрасывал с плеч на пол мешки с картошкой то там, то тут. Потом она падала с ног последний раз, борьба с собственным телом затихала. Забывалась мертвецки пьяным сном. Наступала долгожданная тишина. Ненадолго. К вечеру возвращался сынок Аркашка. Он не отставал от матери: придя из армии, наверстывал упущенное безалкогольное время. Ужинали все громче и громче со звоном стаканов, потом все переходило в крик, битье посуды, визг и апофеозный ор: «Убивают, помогите!». Сотрясающая все пространство вокруг пронзительная «сирена» поначалу была как бы сигналом для соседей: бежать на помощь, разнимать дерущихся родственников, спасать. Подумать только, – сын гонял мать, избивал ее до синяков, до полусмерти. Она то и дело ходила с сизыми фингалами, разметанными по всему лицу, рукам, ногам, что добавляло еще больше синевы к ее прозвищу. По первому времени, когда они только поселились в этом муравейнике, мама Киры, как и люди из соседних домов, прибегала, встревала, прекращала дальнейшее избиение Синей Птицы. Они увещевали, стыдили Аркашку, но таких воспитательных этюдов хватало ненадолго. Глядишь, через пару дней худющая, длинноногая и длиннорукая Птица опять с криком выпархивала из пьяного гнезда, неслась по двору, металась в разные стороны, размахивая руками точь-в-точь как удирающая от преследователей курица. Куриноподобная беготня с растопыренными крыльями закрепила за ней меткое прозвище. Следом, спотыкаясь на поворотах, мчался рыжий, лохматый, с тонкими пучками тусклых волос и редкой щетиной на костлявом лице дохлый мужичонка неопределенного возраста. Ни в какую не верилось, что ему всего слегка за двадцать. Милицию вызывать бесполезно: Птица то сдавала сынка в руки правосудия, то бежала утром в участок писать заявление об отсутствии любых претензий к чаду. Его отпускали, на обратном пути они прихватывали с собой «мировую» бутылешку, и до вечера устанавливалось перемирие, но после все шло своим чередом. Отточенный годами алгоритм был нерушим. Если честно, жизнь округи они отравляли очень сильно. Примирения случались не часто, и то разве что после угроз кого-то из соседских мужчин, кто был покрепче телосложением. Потом народ попривык к их повадкам и спустя какое-то время совсем перестал обращать внимание на семейные передряги, воспринимая их как что-то неизбежное: дождь, снег, ветер.