Текст книги "Под сенью наших берёз"

Он как хвост ходил за ней весь вечер, приглашал танцевать, разговаривал, смеялся вместе с Ангелиной, откуда только красноречие взялось у человека, не имеющего опыта общения с женщинами. Он больше спрашивал про нее, про ее жизнь, про работу. Она не скрывала, что у нее полный комплект детей разных возрастов, живут они нелегко, но дружно и радостно. Конечно, да, она устает, но это ничего. Дети скучать не дают. От них она получает много счастья и радости. Потом он напросился проводить Ангелину до дома. Дальше – больше. Начал встречать ее с работы. На вопросы о себе отвечал уклончиво и в той манере, когда хочется пожалеть: кроме сестры, нет никого, одинокий, несчастный, не встретивший свою любовь, а как уже хочется иметь семью и так далее. Говорят, в тюрьмах давить на людскую жалость быстро выучиваются. Ангелине некогда было бегать на свидания, так что он стал приходить к ним домой все чаще и чаще, приносил детям какие-нибудь сладости, прикладывал мужскую руку к хозяйству: мог отремонтировать утюг, обувь, подшить валенки, прикрутить полку, сбить табурет – все то, чего без взрослых мужских рук не работало, не происходило. Умиляло Ангелину и то, как Володька был рад помогать: подавал гвозди, инструменты, важно поддерживал ножку стола, табурета. У Ангелины в такие моменты щемило сердце – мальчишкам, да и Кире с Наташей, нужен был отец или хотя бы мужское присутствие в доме, пример. Дети быстро привыкли к нему, он тоже искренне привязался к ребятне. Наверное, впервые в своей послетюремной жизни почувствовал себя человеком, дома, в такой понятной и теплой обстановке, что ему захотелось остаться здесь навсегда и отогреться возле этой уже любимой женщины и ее детей, и он будет считать их своими и постарается делать для них все, что в его силах. Они с Ангелиной вместе будут смотреть, как растут дети, а может быть, еще родят и своего малыша, они молоды, жизнь впереди! Он искренне так думал, хотел, чтобы все было так. Про судимость свою решил не говорить, не пугать. Зачем? Правда все только осложнит. Наплел, что долго работал в Кировской области на строительстве, но захотел вернуться на родину.

Ангелина жалела этого долговязого, младше ее на шесть лет парня. Жалела, что одинок, что кроме сестры никого, что жизнь пока не задалась. Он добр к ней, к ее детям, дети привыкли к нему, да и она тоже. Он сможет обрести счастье с ними, его жизнь изменится к лучшему, и их жизнь станет легче, радужнее. Она так устала быть одна, без поддержки, тащить все на себе, решать все самой. Он возьмет мужские хлопоты на себя. Да и, честно говоря, не просто встретить человека, который бы согласился воспитывать четверых чужих детей. Она откровенно думала, что жизнь вот сейчас, с этого момента изменится только к лучшему. Имеет она право быть счастливой, наконец?

Когда он сделал Ангелине предложение, она предостерегла его, что будет трудно с чужими детьми и морально, и материально. Ему придется считаться с ними и помнить, что дети всегда будут для нее на первом месте. Если он готов, она попробует изменить свою уже сложившуюся жизнь. Оба ждали от этого союза чего-то замечательного, перезагрузку, обновление, надежду на прекрасное будущее, на освобождение от одиночества для них обоих. Она согласилась.

Ненадолго счастье поселилось в их доме. Объявились какие-то замызганного вида тюремные кореша, о которых он никогда не говорил. Ангелине врал, что это были просто односельчане. Проездом. Свобода, алкоголь кружили голову. Хрупкие обещания, данные себе, которые намеревался ни в коем случае не нарушать после освобождения, были отодвинуты на потом – успеется. Хватит с него неволи, довольно того, что он так долго вынужден был делать только то, что другие требовали от него. Он десять лет выполнял чужие приказы, никто не считался с его желаниями. Будто у него нет своих потребностей, нет права делать то, что хочет он. Теперь, когда он уже женат, все более-менее вошло в нормальную колею, он воспользуется возможностями, на которые так щедра вольная жизнь!

И да, он будет делать то, чего он был лишен в неволе: напился, подрался, испугался, отсиделся. Следующий заход. Так, нащупывая, до какой черты можно дойти без последствий в своем бесчинстве, пьянстве, он приближал черную дату второго ареста. И ускорил день, когда правда о его прошлой жизни, тщательно им скрываемая, вскрылась вонючим гноем созревшего чирья.

Его осудили на два года за хулиганство. Кира пыталась скрывать свой восторг, но ей это не очень хорошо удавалось. Так долго его не будет рядом! Мама немного грустила и Кире совершенно не понятно почему. Впервые их чувства не совпадают и, как бильярдные шары разлетаются в разные стороны.

* * *

Кто бы сомневался, он стал строчить Ангелине слезливые письма. Он не понимает, как все это произошло, он оступился, ему трудно было приспособиться к новой реальности, нормальной жизни вне решеток, шагал на ощупь. Он скучает по детям и по ней, и уж сейчас-то точно все понял и знает, как будет жить, когда освободится. Просил простить, поверить. Что-что, а писать письма и давить на жалость они там все умеют, а кто не умеет, прибегают к не безвозмездной помощи умельцев-писак, которые штампуют вот такие душещипательные, покаянные письма для всего отряда, и похожие, как близнецы, сочинения на заданную тему отправляются по всей необъятной стране. И ему в очередной раз легко удалось разжалобить и без того жалостливую Ангелину на посылочки и даже на свидание.

– Мамочка, возьми меня с собой, ну пожалуйста! – стала упрашивать маму Кира.

– Девочка моя, тебе нечего там делать. Это не подходящее место для маленьких детей, – отвечала мама.

Кира хотела поехать с мамой не потому, что она сильно мечтала увидеть его, а потому что боялась: как мама будет наедине с этим злодеем, она-то помнила, каким мерзотным он может быть. А мама что, забыла? А вдруг он начнет обижать ее? Тогда Кира за нее заступится, она не даст маму в обиду.

У Киры был один приемчик, как его утихомирить. Однажды, когда он орал как бешеный, и кулаки его были наготове, Кира, превозмогая себя от нежелания и отвращения, крикнула:

– Па-a-aп, перестань орать на маму! Не трогай ее!

Что тут началось! Он бросился к Кире, просил ее раз десять повторить то, что она сказала. Поднял ее над собой и кружил, кружил в воздухе, улыбаясь от уха до уха. Ей было противно каждый раз, когда она таким образом взывала к нему. Она ни за что на свете не хотела такого папу. Он ей чужой человек, которого она терпеть не может, если честно. Но если это могло его остановить, черт с ним, пусть! Она назовет его так еще раз, если будет нужно.

А еще предстояло долго ехать на автобусе, сто пятьдесят километров. Это очень много, даже трудно представить, сколько! Кире было любопытно увидеть, что находится за пределами ее небольшого мира. А это же целое путешествие и возможность быть с мамой целый день!

В маленьком, пахнущем бензином пазике, битком набитом людьми, было очень душно. Кира сидела у окна, разглядывала уносящиеся в противоположную сторону леса, поля, машины. На станциях автобус делал короткие остановки, пассажиры выходили, заходили новые, Кира и мама шли размяться, попить лимонада в буфете и снова отправлялись в путь. Поездка была насколько захватывающей, настолько и утомительной. Из-за духоты, вони бензина в салоне, перемешанной с колбасным запахом, вырывавшимся из вскрытых для перекуса пакетов, Кире стало нехорошо, ее затошнило. Водителю пришлось остановиться, мама вывела ее на улицу подышать. Когда она вернулась в автобус, одна сердобольная дородная тетя, доедавшая яйцо, выплевывая слова вместе с яичными и хлебными крошками, умилилась:

– Какая маленькая и так далеко едет. Хочешь яичушко, деточка? – Кира рванула обратно на улицу, где ее наконец и стошнило.

– Я не маленькая, я большая, – сказала Кира, вернувшись в автобус и одарив доброжелательницу выразительным взглядом. Тетя как раз разинула широко рот, чтобы откусить от очередного бутерброда.

Кира уселась на свое место, напилась воды из бутылки, прислонилась лбом к оконному стеклу, его прохлада принесла облегчение. Ей стало веселее, снова блестящими лентами убегали в сторону замерзшие реки, сверкали ледяной серебряной чешуей озерца.

Кире совсем не хотелось находиться в той крохотной комнатке, куда конвоир привел его – такого тихого, покорного и спокойного, а главное, трезвого на свидание. Она поздоровалась для приличия, но от объятий и, не дай Бог, поцелуев увернулась, она все-таки помнила, что он гад, бьющий маму. Посидела немного и, удостоверившись, что дядька в форме не собирался никуда уходить, пошла во двор осматривать прилегающие территории. Ничего интересного – высоченный забор, что-то вроде башенок по углам, в которых как в теремах стояли дядьки в шапках-ушанках, в тулупах, с ружьями за спиной. На заборах была накручена густой спиралью колючая проволока. Кира задрала голову вверх, забор с колючками безжалостно кромсал серое небо. Вдали за воротами виднелись огороженные низкие, вросшие в слежавшийся снег бараки. Вдоль ворот ходили туда-сюда два таких же полушубка с собаками на поводках. Жуткое место, не нравится ей здесь. Кира решила, что больше сюда никогда не поедет, ни за что.

Обратный путь был намного легче, не таким долгим. Уже наступил поздний, черный вечер, множество взбудораживших ее эмоций, усталость дня сделали свое дело – спустя каких-нибудь минут двадцать после отправки автобуса Кира сопела на маминых коленях, прикрытая ее теплой рукой. Ах, эта магическая мамина рука! Она проснулась уже на подъезде к вокзалу. С возвышенности город, который невозможно охватить взглядом, утопал в ярких огнях, смотрелся гордо и празднично. Несмотря на не очень приятное происшествие в дороге, на уродливый вид места за колючей проволокой, куда они приехали на встречу с этим пришельцем в изношенном, грязном ватнике, самой поездкой, раздвинувшей горизонты в прямом смысле слова, Кира осталась довольна.

* * *

Теперь частыми стали их поездки в другую сторону. Они все вместе отправлялись навестить братьев в интернате. Это было намного увлекательнее и приятнее, чем та, первая с мамой поездка. Кира обожала по дороге туда и обратно наблюдать природу в ее сезонных проявлениях, неизменно иную каждый раз: белую, пушистую; зеленую, кудрявую; желто-багряную; серую, голую. Обе стороны узкой дороги окружали густые леса. Если смотреть через лобовое стекло на дорогу, она выглядела тоненькой ниточкой, уходящей за горизонт. Спереди вдали дорогу-нитку преграждали дремучие заросли, и чудилось, что автобус, бегущий к лесной преграде, вот-вот упрется в нее. Но он, как острые ножницы разрезают податливую ткань, несся по дороге, оставляя отброшенные ленты лесов справа и слева. Полотно дороги извивалось, расширялось, открывая все новые просторы, и не было видно ее конца…

Встречи выходили бурными, радостными. Проводили с мальчишками целый день, привозили им разные гостинцы, гуляли в редком лесочке рядом с жилыми корпусами. Но первым делом Толя вел всех к своей любимице – старой гнедой лошади Сивке, красавице с огромными, добрыми, улыбающимися глазами, отражающими все, что было вокруг, как зеркальца. Она с удовольствием позволяла себя гладить. Толя подсаживал Киру, чтобы та смогла достать до лошадиной шеи и морды – такой бархатистой, ласковой. Она мягко и нежно брала шелковистыми губами яблоко, хлеб, морковку с ладони. Кира, как и все, была в восторге от Сивки. Девочка смотрела с обожанием на нее снизу вверх, такую огромную, что, казалось, ее ноздри могут вместить по мячику. Ей мнилось, что и лошадь глядит на нее с любовью, и Кира отчетливо видела, что гнедая прищуривает слегка глаз и подмигивает ей. Сивка была абсолютной их любимицей и постоянной темой разговоров, а также писем, которые сестры и братья строчили друг другу на неделе.

– Хорошие у вас парни, лошадей любят, – говорил старый конюх дядя Илья. – Помощники!

Толя с Вовкой проводили очень много свободного от учебы и всяких мероприятий времени с их любимой красавицей. Едва завидев их в дверном проеме конюшни, та громко, приветливо ржала, с нетерпением топчась на месте. Они бежали к ней, доставая из карманов сахар и другие угощения – все, что можно было раздобыть из того, что любила Сивка. Кормили и поили животное, чистили щетками, вставая на деревянные табуреты, она следила за ними благодарным глазами, приветливо помахивая своим пушистым хвостом. Дядя Илья научил Толю управлять лошадью, запряженной в сани. После недолгих тренировок под руководством старого конюха он вполне справлялся со своей любимицей, она слушалась его с готовностью.

– Ну, Толя, все, теперь сам можешь ездить за хлебом, крупой, сеном на своей Сивке, – сказал, улыбаясь сквозь желтые от табака усы, дед Илья.

Брат был несказанно горд и очень рад. Он всегда брал младшего с собой. Когда дед Илья разрешал, они просто ехали в пушистый лес покататься на Сивке. Катал Толя и приехавших маму и сестер. Встречи с мальчишками и гнедой красавицей стали веселыми для всех праздниками.

* * *

Близился такой волнующий и такой долгожданный для Киры день – она пойдет в первый класс, будет школьницей, как ее братья и сестра! Как она завидовала им – они ходят в школу с другими детьми, носят форму, портфели, красочные учебники, вкусно пахнущие новенькими страничками. Ей тоже так этого хотелось и не терпелось стать ученицей, скорее всего, поэтому она так рано научилась читать по кубикам, а потом считать и писать. Изо всех сил хотела уметь делать то, что умеют школьники. Кира тянулась за ними, хотела максимально быть похожей. К семи годам бегло читала, в багаже прочтенного было много сказок, «Снежная королева» по-прежнему оставалась одной из любимых. Разумеется, героями всех сказок были они с Ромкой. Кира живо представляла, как она, а не Герда, преодолевает всевозможные, немыслимые препятствия, чтобы найти и спасти из ледяного плена Ромку, а не Кая. Дружба их крепла, они проводили большую часть дня вместе, вдвоем бегали по родительским поручениям. Рвали траву для кроликов, которых разводила тетя Вера, кормили ею пуховых и шкурковых питомцев, которые жили в двухэтажных клетях, мастерски изготовленных дядей Иваном. Окошечки были затянуты металлической сеткой, корм подавался через дверцы. Можно было вытащить крольчонка на минутку, прижать аккуратно к себе, придерживая задние лапки, иначе мог поцарапать, отчаянно отталкиваясь от непрошеного гостя, и погладить его по пушистой, шелковой шкурке, почесать за ушками. Его сердчишко так тревожно билось прямо в ладошке, что хотелось побыстрее отправить его обратно в клеть к маме-крольчихе. Хорошего понемногу. Собирали яблоки-опадыши в Ромкином саду, пололи грядки на обоих огородах. Бегали в магазин за хлебом, молоком и даже отоваривали талоны на мясо, масло и колбасу. Талоны выдавали на месяц – на каждого члена семьи, на каждый из продуктов. В начале месяца приходил грузный председатель уличкома дядя Веня в старой, истертой серой шляпе, в огромных очках с толстыми стеклами на багрово-синем мясистом носу. Отсчитывал растопыренными пухлыми пальцами продолговатые плотные листочки с надписями «масло», «мясо» и так далее. Чаще всего товар завозили в магазины в обеденное время, и те, кто днем не работал, рыскали по гастрономам в надежде отовариться, хотя бы что-то выкупить, не тратя бесконечные часы в безумно длинных цепях орущих очередей, извивающихся далеко за пределы дверей магазина. Если уж совсем повезет, какие-то продукты «выбрасывали» без талонов, и удавалось купить что-то из бесталонного провианта, это приравнивалось к подвигу. А чтобы выкупить что-то вечером, нужно было проявить несгибаемую силу воли и применить все свои физические данные, чтобы не выдавили из очереди, не поругаться, не подраться и подойти к прилавку в целой одежде, со всеми пуговицами, и счастье, если товар не закончится прямо перед носом. Поэтому Кира была на седьмом небе, когда с гордостью выкладывала из старенького холодильника на стол, как на прилавок, бумажные свертки с тем, что удалось раздобыть, демонстрируя эту роскошь маме. В такие минуты она чувствовала себя чрезвычайно значимой и важной, прямо добытчицей. Ромка тоже хвастался перед своей мамой, но тетя Вера работала продавцом в продовольственном магазине в пригороде, так что кусок колбасы и так всегда лежал в холодильнике.

* * *

В школу первого сентября Кира и Ромка шли вместе, неся радостно и гордо свои букеты и портфели. На Кире был новенький, хрустящий белый школьный фартук с крылышками поверх коричневого платьица. Она, важничая, то и дело поправляла и без того сидящие на месте волнистые крылышки. Ромка гоголем вышагивал в новеньком, отутюженном синем школьном костюме и белой рубашке. Мама Киры, сестра и тетя Вера шли следом.

Возле школы огромное количество нарядных учеников ожидали начала линейки на просторном стадионе, окруженном со всех сторон стройными рядами молодых деревьев. Сколько метров новеньких бантов было завязано на косичках и хвостиках всех девочек?! Если бы посмотреть на школьников сверху, их голов не было бы видно из-за белых, воздушных облаков капрона. Увидев табличку «1-Б», Кира с Ромкой поспешно влились в группу будущих одноклассников и их родителей. И Петечка, куда без него? Табличку держала их первая учительница – приятная, улыбчивая женщина со спокойным, добрым взглядом, с разбегающимися в разные стороны от глаз стрелками морщин и с такой же, как у Киры, фамилией.

Кира жадно, с нескрываемым интересом разглядывала мальчишек и девчонок – белобрысых, черненьких, рыжих, с конопушками и без, – одноклассников, с которыми ей предстояло учиться много лет. При этом она внимательно слушала директора школы, учителей, стараясь не пропустить ни слова, все было впервые, внове. Она теперь становилась частью огромного, живого, любопытного организма, называемого школой.

После линейки детей развели по классам. Кира и Ромка уселись за одну парту. Они так и будут сидеть вместе до 9-го класса с нечастыми разлуками по воле классного руководителя и в тот недолгий период гендерного отождествления, когда девочки будто бы хотят сидеть с девочками, ну а мальчишки – с мальчишками.

Началась новая, удивительная, насыщенная жизнь с только что появившимися школьными друзьями, подругами. Учеба давалась Кире легко, особо корпеть над учебниками не было необходимости, не говоря уже про чтение. Часто учительница давала Кире просто читать какую-нибудь книгу, когда класс хором по слогам тянул: «Ма-ма мы-ла ра-му», – или посылала ее в школьную библиотеку перед уроком выбрать книгу самой.

На уроках письма тоже было легко, Кира писала без ошибок. Правила принимала как должное, удивляясь – а как же иначе можно это написать?

И у Ромки, и у Киры появились свои собственные подруги и друзья, но в конечном счете гуляли всей гурьбой. Жизнь кипела! После уроков не хотелось сразу расставаться, поэтому, вываливаясь галдящей толпой из входных дверей, бежали на школьный двор играть, болтать, обсуждать что-то. Присосеживался к Ромке и Кире жирный, плаксивый Петечка, не жалко, пусть. В классе моментально просекли, что это именно тот человек, над которым можно подтрунивать, обзывать, обижать. Дети очень быстро видят и понимают, что можно, а что нельзя, над кем можно подтрунивать, а над кем нет. Петечка же, по своей дошкольной привычке, стал сразу жаловаться на всех и на все. Чуть что, заливался слезами – и бегом ябедничать учительнице, а потом маме дома. Последняя незамедлительно, под вой своей сирены извергаемых ругательств, неслась в школу выяснять отношения с преподавателем и со всеми мерзкими обидчиками. Странно, что эта взрослая женщина со смешной шапкой на голове, похожей на разворошенное гнездо, из которого торчали редкие ости неидентифицируемого меха, эта тетенька в больших, в черной оправе очках с толстенными стеклами, эта гарпия, брызжущая слюной во все стороны, изрыгая тошнотворные вопли, – делала только хуже своему сыну, прибегая в школу каждый раз, когда ее отпрыска кто-то толкнул, обозвал, посмеялся над ним. Очень скоро одноклассники перестали воспринимать и Петечку, и его мамочку. Зоя просила Ромку по-соседски не оставлять сына одного, вместе ходить домой после школы. О Ромкином желании или нежелании никто не спрашивал. Таким образом, Петя был прикреплен. И Кире тоже приходилось брать шефство над маменькиным сыночком. Одноклассникам не особо хотелось ссориться с Ромкой и с Кирой. Оба умели дать отпор и встать на защиту других, если нужно.

– Ну вот зачем ты дал Петьке книжкой по голове? На вот сам, держи! Нравится? – спрашивала Кира очередного его обидчика, бухнув книгу на его голову.

Но не могли же Ромка и Кира всегда ходить, как приклеенные к Петьке! Нападки, тычки, измывательства продолжались исподтишка. Толстый, неповоротливый сосед ревел, закрывался руками, как будто ему грозила смертельная опасность. На самом деле никто не бил его по-настоящему, так – подзатыльники, шлепки. Он сам позволял сверстникам чмарить его. Если бы он хоть раз не развылся, когда его обзывали, а ответил бы обидчику или посмеялся бы над собой, они возможно бы и отстали.

Ромка был полной противоположностью навязанному «другу» – худощавый, подвижный, ловкий, сильный. На уроках физкультуры он всем этим очень выгодно отличался от многих. Лазил по канату как обезьяна – быстро, красиво – и, добравшись до самого крюка в потолке, молнией спускался вниз. У него получалось все. Петечка же мог, едва ухватившись руками за канат чуть выше своего роста, повиснуть на нем сосиской и свалиться бесформенным кульком. Кира, глядя на Ромку, испытывала гордость, почти такую же, как за братьев.

Как-то раз Кира с Ромкой и еще парой одноклассников стояли в очереди в школьном буфете. Васька из третьего класса схватил Ромку за шиворот, вытащил из толпы:

– Ну-ка, Буратино, дай-ка я тебя потрясу, мне как раз не хватает немножко на кормежку, – заржал Васька, явно довольный своей шуткой, и запустил руку в чужой карман.

Ромка, хоть и был меньше ростом и выглядел совсем щуплым по сравнению с этим удальцом, не раздумывая воткнул свой костлявый кулак в квадратную челюсть негодяя. Васька вцепился в Ромку, Ромка в Ваську, оба упали на кафельный пол, сплелись, расплелись, бились до крови, пока подоспевшая учительница не растащила их в разные стороны. У одного подтекал нос, у другого губа.

Так первоклашки постепенно усваивали суровые правила жизни в большом коллективе: нельзя показывать свою слабость, даже если больно. Надо отбиваться, даже если страшно. Иначе заклюют, и будешь постоянным источником насмешек, тычков и пинков. Постоянно будут отбирать деньги, пока не надоешь тем, кто сильнее, пока у них не появится другой объект для унижений. И улица успешно учила выстраивать отношения: отвечать за свои слова, не лезть на рожон, не спорить, если не прав со старшими друзьями, но и не пасовать перед ними, когда нужно, не доносить, не подличать. Школа закрепляла пройденные уроки и преподносила для усвоения новые.

* * *

Зимой мальчишки сооружали импровизированную хоккейную площадку прямо на уличной дороге – там, где она была пошире и поровнее. Они расчищали ее, ставили самодельные, неуклюжие, деревянные ворота, засыпали уж совсем вопиющие неровности снегом, утрамбовывали ногами. Благо, машины ездили не часто по их похожей на деревенскую улице. А если и проезжала какая, то двигалась осторожно, медленно, как черепаха, из-за колдобин. У ребятни было достаточно времени, чтобы, завидя авто, быстренько оттащить ворота на обочину. Тщательно выровненная подошвами подшитых валенок площадка была лучшей частью колеи на протяжении всей улицы. Команды формировались, исходя из возраста: старались разделиться так, чтобы в каждой насчитывалось почти равное количество взрослых ребят и младших. Когда не хватало в составах игроков – мальчишек, брали в игру даже и желающих девчонок. Им, конечно, намного труднее удавалось справляться с клюшками, чем с футбольным мячом, но было и лестно, что их зовут в игру. А главное – старшие девочки уже симпатизировали кому-то из уличных парней, и это был шанс обратить на себя их внимание, быть рядом с объектом своих грез и вместе радоваться победе или грустить о поражении, болеть за свою команду. Игра сближала. Старшие снисходительно относились к младшим участникам, зачастую уступая, оберегая их, по возможности не толкали, не ставили подножки. Совместные матчи учили старших заботиться о младших, младших – уважать старших. Понятие «справедливость» усваивалось здесь очень быстро и прочно.

Если же хватало взрослых мальчишек для игры, малышня и девчонки переходили в разряд болельщиков, что тоже было весело, но холодно. Кира до хрипоты поддерживала команду братьев, а если и Ромка оказывался в ней, болела еще азартнее. Если нет, то Кира, конечно, переживала за команду братьев, но в душе и за друга тоже, хоть он и был их «противником», просто радовалась его личным успехам.

В тот раз Ромка стоял на воротах. Он был и задорным игроком, и хорошим вратарем. Пашка из старших вырвался через линию защиты и вдарил, что было мочи, по шайбе, направляя ее в ворота. Она летела красиво, высоко, вращаясь в воздухе, и попала прямо в нижнюю губу Ромки. От неожиданности и боли он рухнул на снег, как подкошенный, обагряя его кровью, хлещущей из раны. Кира кинулась к другу, нашелся носовой платок. Губа была рассечена очень сильно изнутри, снаружи сразу же надулась огромным шаром сине-фиолетовая кожа. Все сгрудились возле вратаря. Пашка поднял его, Кира, взяв за руку, повела скорее домой, нужно было обработать рану. Не пикнул, не заревел, хоть и было видно и понятно, насколько ему больно. Настоящий пацан. Кира обработала рану, как могла. Этой премудрости она давно научилась, они были подвижными детьми, травмоопасными, как говорила мама. Поэтому перекись, зеленка, йод не переводилась в их доме. Что делать дальше, она не знала и когда кровь более-менее престала сильно течь, пошли к Ромке домой. Тетя Вера ахнула, но не стала раздувать из случившегося проблему. Передав Ромку с рук на руки, Кира ушла. Тете Вере виднее, что еще нужно сделать. Вот таким героем был Ромка. Как он смог выдержать и не разреветься, Кира не понимала, хоть и сама тоже стискивала зубы, когда было больно. Бедный Ромка.

Через недельку рана затянулась, зажила, оставив навсегда неровные, выпуклые бугорки на внутренней стороне губы. Синяк снаружи держался гораздо дольше.

* * *

Каждое утро перед школой Ромка поджидал Киру возле посаженных ими березок. Если ему казалось, что ожидание слишком затягивалось, свистел громко и пронзительно, это он делал тоже мастерски. Кира вылетала пулей из дома, застегивая пальто и дожевывая остатки бутерброда на ходу. Встречались восторженно, будто не виделись по крайней мере неделю, и, довольные, обсуждая последние события прошлого вечера или планы на день, жестикулируя, забегая вперед друг перед другом, спешили на уроки. Школьная жизнь была полна приключений, стремительно расширялись знания, география прогулок выходила из привычных, узких рамок. Одноклассники жили в радиусе километров двух во все стороны от школы, на многих улицах друзьям не доводилось бывать прежде. Так что частенько после уроков они своей ватагой исследовали школьный микрорайон, перетекая шумной змейкой из двора во двор. Узнавали, где кто жил, обнаруживали то классную горку, с которой катались кучей малой, не понимая, где чьи руки и ноги, то обнаруживали залитый каток и катались на валенках или гоняли чью-то забытую шайбу. Домой являлись, уже не отряхиваемые от снега, от смерзшихся кусочков льда, вгрызшихся в ткань пальто, в нитки шапок, теплые штанишки, валенки, варежки. Нужно было дать время теплу растопить снежную корку со всей одежды и только тогда развесить, разложить все на просушку около печи. Красные щеки еще долго пылали, отходя от крепкого, кусачего мороза и суетливой, непрерывной беготни.

В учебных делах, каждодневных заботах и разного рода хлопотах, детских и не очень, проходило время. Приближался тот день, которого Кира так боялась задолго до его наступления. День, когда его выпустят из тюрьмы. Начались весенние каникулы. Серебристые звонкие ручьи под тонкой корочкой узорчатого, подтаявшего на теплом солнышке льда стремительно неслись по канавке вдоль дороги. Оголтелые воробьи, сгрудившись на голых ветках берез и перекрикивая друг друга, создавали целый хор. Вкусно пахло талым снегом – ни с чем не сравнимый, явственный, свежий аромат ранней весны, волнующего трепета внутри, неминуемого обновления.

И тут… Явился. Он. Встретили его настороженно, в воздухе повисла тягостная неловкость, глаза блуждали по сторонам, цепляясь за что угодно, только бы не смотреть на него. Девочки не знали, о чем с ним говорить, да и не хотелось совсем, теперь они его боялись. По пути домой он остограммился, язык был развязан, спрашивал, как жили без него, как будто без него жить нельзя, кто в гости приходил и так далее – прощупывал почву. Вечером пошел к проходной встречать маму. Цыган выждал немного, посмотрел своими черными глазищами на ребят, будто говоря «ну все, я пошел», слегка прижал уши и потрусил следом, явно беспокоясь о безопасности хозяйки.

Спокойных дней после его возвращения было от силы недели две. Потом он стал, как и прежде, регулярно прикладывался к бутылке. Безобразные скандалы повторялись все чаще. Когда он был трезв, на его лице, в глазах можно было даже отыскать что-то человеческое, увидеть улыбку. Алкоголь резко менял и его лицо, и его характер, и его все его естество до неузнаваемости. Когда он пил во дворе с такими же, как сам, алкашами, Кира исподтишка из окна наблюдала, как быстро черты его лица заострялись, ожесточались, как будто кто-то медленно натягивал на него свирепую маску слева направо, и нормальное выражение тут же менялось на отвратительно колючее, враждебное. Вот одна половина еще нормальная, а вторая уже – полная жуть. Вот на глаза легла тень, и взгляд, как в кривом зеркале, становится ледяным, ядовитым – выпученные глаза как два огромных, ржавых гвоздя протыкают насквозь всех и все, что попадается в траекторию его обзора. Вот медленно двигающаяся тень постепенно покрывает мглой другие части лица: верхняя губа искривляется, поднимаясь вверх, что придает этой гримасе полное равнодушие, презрение к собеседнику. Нос, и без того крючковатый, превращается в еще более загнутый к подбородку, ястребиный, источающий опасность. Тупой, квадратный в щетине подбородок дыбится вверх. И, наконец, серая маска покрывает почти все черты. Глубокие, злобные морщины, наползающие друг на друга, иссекают лицо. Кажется, видно, как из них сочится ненависть. Пожелтевшие зубы в зловещей полуулыбке довершают холодящее душу зрелище, маска плотно села на лицо. Надолго, пока не протрезвеет. Он начинал спорить, орать, доказывать что-то с пеной у рта. Случалось, разногласия заканчивались мордобоем.