Текст книги "Собор. Роман с архитектурой"

– Говорят, граф воров ищет, – шептались между собою подрядчики, и шепоток их доходил до Огюста. – Говорят, их сиятельство Борушкевичу велел никого не щадить. Стало быть, щипнет он и нашего французика… И давно пора! Ишь ты, раскомандовался тут, иноземец проклятый!

– Что это значит? К чему это представление? – не выдержав, спросил Огюст у Вигеля при первой же их встрече в Комитете.

– Не догадываетесь? – глаза Филиппа Филипповича ехидно поблескивали, он кривил рот в улыбке. – Ну? Не привыкли еще? Привыкайте.

– Да к чему? Чего от меня Головин хочет?

– Хочет, чтоб вы ему не права свои доказывали, а ручки лизали, сударь, – Вигель в упор смотрел на своего приятеля, и тот понял, что в глубине души господин начальник канцелярии злорадствует. – Да-с, в России надобно ручки лизать, без того вас любить не станет начальство сиятельное. Вы разозлили Головина своими новшествами и упрямством. К чему вам понадобилось, например, выдумывать какие-то блоки для подтягивания тяжестей?

Огюст покраснел.

– Да что он смыслит, неуч этот?! Блоки нужны, чтобы люди не надрывались и не калечились, перемещая этакие массы гранита и штабели кирпичей… Но ему не понять, он не строитель.

– Вот-вот! – торжествовал Вигель. – А ему кажется, вы лишние деньги по ветру пускаете. До мужиков ваших ему дела нет, пускай дохнут – люди дешевле машин. Но и не в этом одном дело, сударь вы мой. Неужто вы не догадываетесь, что на вас донос написали?..

– А? – голос Огюста беспомощно дрогнул. – Как донос?

– Ну, милый вы мой! – Вигель рассмеялся. – Не знаете, что ли, как их пишут? Кому-то из подрядчиков, либо чиновников, либо мастеров вы насолили шибче обычного, вот они и поскрипели перьями. Настрочили, что вы воруете государственные средства.

– Но это же неправда! – вскричал архитектор с запальчивой наивностью, тронувшей даже язвительную душу Филиппа Филипповича. – Я же не воровал, и, следовательно, ревизия это покажет.

– Бог ты мой! – начальник канцелярии схватился за голову. – Ну, нельзя же так, сударь, ничего не понимать! «Он не ворует!» Другие воруют! Мастера воруют. Подрядчики воруют. Здесь все воруют. А спишут на вас.

– У меня на строительстве? Не может быть! Я за всем слежу сам! – резко возразил Огюст.

– Тьфу ты, блаженный Августин! – вырвалось у Вигеля. Он смотрел на своего приятеля уже с искренней жалостью, ибо в эту минуту был не в силах не пожалеть его.

– Точно так же, – проговорил Филипп Филиппович, – один мой знакомый не так давно уверял меня, что у него на кухне тараканов нет, хотя у всех его соседей они есть. «Во всем доме, – говорит, – есть, а у меня нет! Я сам каждый день все углы кухни просматриваю». Говорит, стало быть, а таракан у него над головой по потолку этой самой кухни и шествует. Спокойно так, с сознанием исполненного долга. Потому как, дорогой мой, таракан себе щель найдет, сколько вы ни смотрите. Чтоб их не было, кухню новую надобно строить, да без щелей, да следить, чтоб нигде и крошки не упало… Куда вам!

Вигель оказался, как всегда, прав… Ревизия Борушкевича обнаружила, что на строительстве воровали, и притом громадные суммы. Многие чиновники и подрядчики оказались замешаны в воровстве, и комиссар с пристрастием выспрашивал у архитектора, как же такое могло быть…

Высокомерный тон холеного господина, изящно упакованного в мундир надворного советника, выводил Огюста из себя. Пользуясь тем, что Монферран плохо еще понимал русскую речь, если с ним говорили быстро, Борушкевич задавал один и тот же вопрос по нескольку раз и, видя, что архитектор с трудом подбирает слова для ответа, раздраженно торопил:

– Да будет же вам выдумывать, сударь! Говорите уж, как оно есть!

Едва сдерживаясь, чтобы не вспылить, Огюст спросил, нельзя ли отвечать по-французски.

– Так не полагается, – сказал на это комиссар. – Следствие вести положено на русском языке.

– Но мы, извольте заметить, не в полиции! – в ярости закричал Монферран. – И извольте не говорить со мной, как будто вы меня на чем-то поймали! Я виноват, вероятно, в том, что воровства не заметил, хотя воровать начали раньше, когда я еще за многое сам не отвечал… Но у меня руки чистые, и не допрашивайте меня точно арестованного! Будете себе такой тон позволять, я пожалуюсь на вас государю!

– Государь меня и прислал сюда, – высокомерно заметил на это Борушкевич. – И я делаю только то, что мне государем предписано. А как и что я вам говорю, так это уж не вам судить, господин архитектор. Вы наречие наше плохо понимаете.

От волнения и бешенства Огюст минутами и вовсе ничего не понимал, и смысл некоторых фраз доходил до него только после того, как он уже невпопад отвечал на тот или иной вопрос. Эти сбивчивые ответы укрепляли комиссара в его подозрениях, которые явно были у него еще до того, как он взял в руки документы…

Вскоре Монферран узнал, что в первых же своих отчетах Борушкевич обвинил в хищениях не только чиновников и подрядчиков, но и его самого…

Разгневанный граф Головин потребовал объяснений, и хотя архитектору удалось написать толковые отчеты и оправдаться, хотя никаких документов, которые бы доказывали его причастность к воровству, комиссаром найдено не было, хотя никто из участников строительства в открытую его не обвинил, – председатель Комиссии, изучив отчеты Борушкевича, отстранил Монферрана от ведения на строительстве финансовых дел…

Огюст почувствовал себя не только оскорбленным, но просто уничтоженным. И виновным, хотя в том, что ему приписывали, он не был виноват… Но ведь на него написали донос, значит его возненавидели. За что? Он мучительно думал и понимал: в отношениях своих с этими людьми, мастерами, подрядчиками он во многом ошибался. Он их не понимал, обижал незаслуженно, не желал признавать их знаний, видеть их умения. Ну, вот и получил!

Желтый круг лампы стал подрагивать, тускнеть, тени, спавшие по углам, как ночные кошки, начали вытягивать лапы, подвигаться к столу.

В лампе кончалось масло.

Огюст отшвырнул перо. У него больше не было сил разбирать бумаги, тем более, что делал он это теперь из одного самолюбия – его проверка никого не интересовала – за найм рабочих, материалы, договорные подряды он уже не отвечал. Надо было бы лучше еще раз просмотреть чертежи фундаментов, подготовленные для Комитета Академии, однако архитектор побоялся браться за них – у него стали подрагивать руки и болеть глаза. Последние дни он работал сутками, тратя здесь, на строительстве, столько же времени, сколько в чертежной, а порою и больше. Усталость наваливалась на него, душила его. Хотелось уронить голову на руки и уснуть прямо здесь, за столом…

А с улицы все долетала та же песня, хрипловатый голос певца тоскливо выводил одни и те же слова…

«Эх, кудрявая головушка, Где… где ж родна твоя сторонушка?»

Монферран сделал над собою усилие, сложил аккуратно бумаги, встал из-за стола и, потушив лампу, ощупью добрался до двери. Снял с крюка свой заячий тулуп, за четыре года уже немного отощавший и обтершийся, решительно его надел и толкнул дверь плечом.

Метель кончилась. Умолкла песня.

Над конторским сараем, над всем строительством, надо всем Петербургом стояли в серебряно-черном небе огромные загадочные звезды. Над каждой звездой горел маленький венчик лучей, будто нимб, и от каждой звезды исходило холодное дыхание, и казалось – это они, звезды, заморозили, покрыли инеем, осыпали хрупким стеклянным снегом этот мир, и в их власти заморозить его еще сильнее, погрузить уже не в сон, а в смерть, но в их же власти и даровать миру чудо: пробудить весну, соединить холодные язычки огня в жаркое пламя утренней зари…

Огюст стоял, запрокинув голову, и смотрел на звезды, не мигая, любуясь ими.

От стены конторки отделилась в это время одинокая фигура и приблизилась к архитектору.

– Идемте домой, Август Августович…

Он вздрогнул. Обернулся.

– А, Алеша… Да, да, идем. А ты что на улице сидел? Будто в конторе места мало? Замерз ведь…

– Да нет. Я у костра сидел. Песню слушал.

– И я слушал, – признался Огюст. – Хорошая песня.

Алексей встрепенулся. В темноте архитектор не видел его лица, но ему показалось, что на губах слуги появилась радостная, почти детская улыбка.

– Понравилось вам!.. А вы поняли слова-то?

– Понял.

– Вот потому, знать, и понравилась. Она ж в чем-то будто про вас, в чем-то про меня… Хорошие песни всегда такие. Коли веселые, то каждому человеку про его веселье напомнят, а коли грустные, каждому его лихо злое помянут.

– Что такое лихо? – спросил Огюст почему-то шепотом, будто поблизости кто-то спал.

Алексей развел руками и опять, кажется, улыбнулся.

– А кто ж его знает, что оно такое? Говорят, его, как лукавого, к ночи не поминать лучше…

IX

– Алеша, который теперь час?

– Девять скоро, Август Августович. Без десяти минут.

– Тьфу! Я же опоздал на службу… Ты не знаешь, Элиза еще не вставала?

– Полчаса, как легла.

– Что?! Ты с ума сошел?! Что произошло, а? И почему ты торчишь около моей постели? И что… Ой! Что со мной?..

Он рванулся с постели, резко приподнял голову, и тотчас виски и затылок налились такой мучительной свинцовой болью, что на миг он перестал видеть, перед глазами заплясали лиловые и красные чертики. Потом туман рассеялся, и он увидел, как Алексей наклоняется над ним и опускает ему на лоб влажный компресс. От прикосновения холодного полотенца сразу сделалось легче, и тягостные впечатления вчерашнего дня всплыли в сознании остро и отчетливо, вызвав в душе глухой приступ отчаяния.

Он вспомнил весь вчерашний день почти до самого вечера… Почти…

В эти дни Огюст чаще всего брал с собою на строительство Алексея. Ему так было спокойнее, как в прежние времена, когда Алеша бывал для него толмачом. Верного слугу всегда можно было послать с поручением, попросить кому-то что-то растолковать подробнее, если, скажем, мастера (что они любили делать) притворялись, будто не понимают объяснений архитектора.

В тот день Монферран уже завершал утренний обход площадки и собирался ехать в чертежную, когда Алексей отыскал его и сообщил:

– Август Августович, вас спрашивают…

– Кто? – с досадой спросил архитектор. – Что ему надо?

– Не знаю, – немного растерянно ответил Алеша. – Господин какой-то… Приезжий, по-русски не разумеет. Вертелся, вертелся кругом строительства, к мастерам приставал. Ему меня кто-то и показал. Он меня цап за рукав. «Парле ву франсе?» – стало быть… Я ему: «Вуи»… А он: «Энвите, с ил ву пле, мсье Монферран!». Ну и понес дальше что-то, я уже не понял. Я ему: «Атанде, господин хороший, сейчас позову!»[37]37
  Parlez-vous français? – Вы говорите по-французски?
  Oui. – Да.
  Invitez, s’il vous plaît, monsieur Montferrand. – Позовите, пожалуйста, мсье Монферрана.
  Attendez. – Подождите.


[Закрыть] Ну, и за вами. Он там около лобановского особняка бродит. Лет ему этак за пятьдесят, а то под шестьдесят, кто его знает?

Огюст пожал плечами и направился вместе со слугой к восточной стороне площади, к высившимся среди разрытой земли и низких барачных построек стенам старого алтаря, за которыми весело желтели на фоне холодного безоблачного неба стены нового дворца.

Возле пандуса, кутаясь в широченную шубу, расхаживал среднего роста плотный мужчина. Всмотревшись издали, Огюст узнал его, и у него явилось мгновенное желание повернуться и бежать, сломя голову, прочь, но сознание подсказало, что это бесполезно…

– О, Господи! Только этого мне сейчас и не хватало! – простонал архитектор чуть слышно, хватаясь невольно за Алешино плечо.

– Что с вами, Август Августович?! – ахнул парень. – Кто это такой?

– Дьявол! – воскликнул Огюст жалобно. – Матерь Божия, я погиб!

Между тем мужчина в широкой шубе заметил архитектора, заулыбался и, решительно шагая, пошел ему навстречу. Призвав все свое мужество, Огюст тоже улыбнулся, хотя ему впору было падать в обморок. Ибо к нему приближался с обычной своей любезнейшей улыбкой не кто иной, как мсье Пьер Шарло…

Полчаса спустя они вдвоем сидели в кондитерской на Невском проспекте и вели беседу, которую сторонний человек вполне мог бы принять, во всяком случае вначале, за беседу двух давно не видавшихся друзей.

– Мне стоило труда вас разыскать, мой мальчик, хотя вы и стали теперь здесь знамениты, – небрежно говорил мсье Пьер, двумя пальцами поднося ко рту маленькую фарфоровую чашечку и осторожно отпивая кофе. – Квартиру вы поменяли… Предчувствовали, что я приеду?

– Нет, – покачал головою Огюст. – Та квартира была маловата.

– Ну да, разумеется, вы же почти имеете семью, – мсье Пьер усмехнулся, и глаза его заблестели. – Однако, вид у вас преуспевающий, не то что в Париже. Вы повзрослели немного, возмужали, хотя по-старому кажетесь куда моложе своих лет. Приятно видеть это, друг мой.

– С чем вы ко мне приехали, мсье Шарло? – спросил Монферран, все еще искусно скрывая свое нечеловеческое напряжение. – Не могли же вы проехать от Парижа до Петербурга ради того, чтобы сказать мне, что я хорошо выгляжу.

Достойный торговец рассмеялся.

– Само собою, я вовсе не так непрактичен. Нет, Огюст, как вы понимаете, я поведу речь о ваших обязанностях, о которых вы решили забыть.

Молодой человек с усилием перевел дыхание и заговорил вполголоса, ибо находящиеся в кондитерской случайные дневные посетители могли понимать по-французски.

– Послушайте, мсье, – проговорил Огюст, – я знаю: я виноват. Но согласитесь, подписание брачного соглашения и мое обручение с мадмуазель Люси были с моей стороны недобровольны. Вы меня к тому вынудили. И потом, освобожден из тюрьмы я был не вами, вы это знаете, так что если считать наше соглашение торгом, то платы я не получил… мне искренне хотелось исполнить свой долг, сдержать данное вам слово, но обстоятельства вынудили меня уехать из Парижа…

– И прихватить с собою мадмуазель де Боньер, – добавил мсье Пьер. – Она-то, бедняжка, знает, по крайней мере, что вы женаты?

– Я не женат, а обручен, мсье! – вскрикнул возмущенный Огюст. – В этом, по-моему есть разница. И потом, мы говорим с вами не о мадмуазель де Боньер, ибо мои с нею отношения вас не касаются. Чего вы хотите от меня?

– Странный вопрос! – вскричал мсье Шарло. – Право, очень странный… Вспомните, сколько прошло времени, Огюст. Моей дочери ныне тридцать один год. Собираетесь ли вы исполнить свое обещание, вернее, как вы сами сказали, сдержать слово?

– Вот оно что! – молодой человек опять сделал над собой неимоверное усилие и улыбнулся. – А отчего же вы столько времени ждали, мсье? Вы мне и не писали даже, не пытались меня отыскать… Теперь же, когда я стал здесь известен, и, как вы очевидно думаете, богат, вы приезжаете требовать, чтобы я женился на Люси.

– Я думал и ждал, что вы сами опомнитесь, – сказал мсье Пьер суровым тоном. – Но вы оказались непорядочны. Извольте же, у меня ведь есть соглашение и свидетельство о вашем с Люси обручении. А насколько я знаю, в России уважают законы. Кроме того, мне говорили, что император Александр, при коем вы состоите придворным архитектором, очень не любит незаконных сожительств…

На лице Огюста так явственно отразилось желание кинуться на мсье Пьера и вцепиться ему в горло, что тот, видимо вспомнив табурет из тюрьмы ла Форс, поспешно отодвинулся от стола вместе со своим стулом, делая вид, что стряхивает с панталон капельку кофе. Но Монферран тут же овладел собою.

– Вы хотите, чтобы ваша дочь переехала в Петербург? – тихо спросил он.

– Конечно, если уж вы здесь обосновались, – решительно ответил торговец.

– Я не согласен на это, – спокойно, с силой, которой прежде мсье Пьер в нем не замечал, – сказал Огюст. – Я никогда не любил вашу дочь, и она не любила и не любит меня. Все равно я любой ценой разорву эту помолвку, и вы не заставите меня жениться.

Казалось, мсье Пьера не возмутили эти слова. Он прищелкнул языком, допил кофе и сказал со вздохом:

– Ну что же, любой ценой, так любой ценой. Я не враг моей дочери… К чему ей муж, который ее возненавидит? Хотя, сказать правду, многие мужья и жены питают друг к другу взаимную ненависть и живут счастливо. Но будь по-вашему. Моя цена, если перевести счет на русскую валюту, десять тысяч рублей.

– Что-о-о?! – дико вскрикнул молодой архитектор. – Сколько?!

Он ждал уже, что торгаш потребует с него отступного, однако названная им сумма была немыслима. Десять тысяч!

– Вы понимаете, – вкрадчиво проговорил мсье Пьер, – сейчас для Люси будет очень и очень трудно приискать жениха. А у меня дела идут в последнее время не блестяще. Так что на меньшее я не согласен. Десять тысяч, мсье. Завтра же, ну, послезавтра. И я уеду.

– Но послушайте! – задыхаясь от бешенства, проговорил Огюст. – Вы, быть может, не знаете точно о моих доходах. Я получаю в чертежной, которой заведую, две тысячи рублей в год. Три тысячи на строительстве собора…

– Нет, мсье, триста рублей в месяц, – вкрадчиво поправил Шарло. – Я наводил о вас справки.

Монферран судорожно вздохнул, чтобы не выругаться, и усмехнулся.

– Да, триста рублей в месяц, значит больше трех тысяч. Кое-что дают дополнительные заказы, но, честное слово, пока немного. Расходов же множество: посещения начальства, приемы, подарки. Да еще издание первого моего альбома обошлось в восемь тысяч, и я до сих пор за это отдаю долги… И сама жизнь в Петербурге дороже, чем в Париже. Десяти тысяч мне и за три года не собрать, хотя бы я и стал отказывать себе в самом необходимом. Умерьте ваш аппетит, мсье Пьер.

– Нет, Огюст, тут вы напрасно надеетесь, – жестко сказал торговец. – Я не намерен больше терпеть из-за вас убыток. Вы тоже умеете доставать деньги, если они вам нужны. Проявите изобретательность, и достаньте эту сумму.

– Господи помилуй, откуда?! – уже чуть не на всю кондитерскую вскричал Монферран. – Тогда уж подождите хотя бы год. Возьмите с меня расписку.

– Расписку? С вас? – фыркнул мсье Пьер. – Полно! Стану я брать расписку с обманщика…

– Думайте, что говорите! – прохрипел Огюст.

– Я-то думаю, что говорю и что делаю, – в голосе мсье Шарло появилась некая торжественность, будто он зачитывал приговор. – Да, вы обманщик, я повторю это где угодно, и посмейте это отрицать! Вы обманули меня, разбили жизнь моей дочери, а теперь пытаетесь улизнуть от соблюдения самых обыкновенных приличий! Нет, если вы откажетесь платить, то я обращусь к его величеству императору. Пускай, в конце концов, прикажет вам, если ваша совесть не заставит вас вернуть бедной оскорбленной девушке то, что по праву ей причитается.

После этих слов он замолчал и стал пристально рассматривать шторы, наполовину закрывавшие окна кондитерской.

Огюст сидел, опустив голову, бледный, как стена. Наконец он поднял на мсье Пьера потемневший взгляд, в котором смешались отчаяние, ненависть и мольба.

– Не губите меня! – прошептал он, стискивая край стола побелевшими пальцами. – Сейчас, здесь, решается моя судьба. Если вы ее разрушите, смерть моя будет на вашей совести. Да, я поступил с Люси отвратительно… Простите меня, если можете! И… я заплачу вам ваши десять тысяч… Только дайте мне хотя бы три дня, мне нужно ведь где-то назанимать такую сумму…

– Извольте, – мсье Шарло опять заулыбался. – Петербургские гостиницы очень дороги, но так уж и быть… Нынче у нас четверг. В воскресенье здесь же и встретимся, и я вам отдам по получении нужной суммы ваше обязательство. До скорой встречи, мой мальчик!

День в чертежной прошел для Огюста, как в тумане. Мысленно он припоминал имена известных ему ростовщиков и идущую о них славу.

В шесть часов вечера молодой архитектор вошел в залу знакомого ему трактирчика фрау Готлиб возле Конюшенной площади.

Хозяйка узнала своего бывшего постояльца и обрадовалась ему.

– Што господин шелает получаль? О, какой господин бледный! Он, верно, замерзаль… Шелаете крепкий чай?

– Водки желаю! – падая на стул, сказал Монферран. – И, пожалуйста, целую бутылку…

Дальше будто опустилась тяжелая черная занавесь. Он ничего не мог вспомнить.

– Вы полежите еще чуток, сударь, – Алеша, приложив компресс, заботливо поправил одеяло. – Я, коли желаете, слетаю в Комитет ваш да скажу, что вам неможется, уж один раз снесут… Все одно, работать не сможете. Голова-то болит?

– Болит, – Огюст сморщился, привстав, оглядел комнату, в которой заметил наспех прибранный беспорядок, и вдруг понял…

– Алеша, скажи, что со мной было?

– А вы ничего не помните? – спросил слуга, вновь присаживаясь на стул, придвинутый вплотную к кровати.

– Ничего не помню… Когда я пришел домой?

– Часу так в десятом.

– И что было потом?

Алексей чуть заметно покраснел и отвел взгляд в сторону.

– Да Бог с вами, Август Августович! Мало ли, что бывает? Слава Богу, что так. А коли бы хуже было? Вы ж, как зашли в коридор, так и замертво и упали… А ну, как бы не дошли, да на улице?! А нынче мороз приударил… Вот и была бы вся недолга! Как подумаю…

Огюст растерянно и испуганно посмотрел на него, чувствуя, что лицо его заливает пунцовая краска.

– Упал в коридоре? Я?.. Фу ты, дрянь, размазня! Как же я мог так… Как это по-русски?

– Перебрать, – подсказал Алексей. – Да ведь со всеми бывает, сударь. А вы ее еще не знаете, водки-матушки… И закусить надо было, а вы без закуски…

– А это ты откуда знаешь, а?

Слуга снова потупился.

– Знаю уж… Видно было…

В это время Огюст ощутил во рту гадкий привкус и догадался…

– О, Боже! – вырвалось у него. – Какая мерзость!

И, отвернувшись, бросил:

– Подай побыстрее умыться и неси мне костюм. Мне надо сегодня спешить.

В этот день необходимо было достать большую часть денег. Зайдя в библиотеку, он просмотрел все шкафы и с болью в сердце решился расстаться с тремя-четырьмя десятками своих драгоценных книг. Большей жертвы он уже не мог допустить, ему легче было продать или заложить весь гардероб, чем продавать библиотеку, тем более что большая часть книг была ему нужна, ведь он покупал прежде всего теоретические труды по архитектуре, альбомы с гравюрами старинных сооружений, исторические справочники и исследования. Остальное потом можно будет восполнить, но такую, к примеру, редкость, как «Въезд Фердинанда Австрийского в Антверпен» с гравюрами по рисункам Рубенса, или «Описание римских храмов»[38]38
  В издании «Труды Эрмитажа» (выпуск XVI) упоминается об этих книгах, входивших в библиотеку Монферрана и ныне находящихся в библиотеке Эрмитажа.


[Закрыть] – эти сокровища терять нельзя. Он вспомнил, как три года назад, заняв у кого-то денег, оставшись без целого жалования и отказав себе даже в обедах на месяц вперед, купил «Въезд Фердинанда» у старого петербургского библиофила, с которым его познакомил Бетанкур… Весь вечер они вдвоем с Элизой рассматривали великолепные рубенсовские арки и храмы, он читал ей, переводя с латыни, пояснительный текст, рассказывал историю великого художника и великого царедворца семнадцатого века. Нет, эта книга останется с ним навсегда!

Эта упрямая мысль насмешила его. Он знал уже, что бывают обстоятельства, когда терять приходится все, кроме разве что чести, и, слава Богу, если ее удается сохранить, а в данном случае речь шла именно о сохранении чести. Но в нем уже проснулся и жил дух собирателя-библиофила, коллекционера, и он чувствовал, что в будущем, если удача ему еще улыбнется, эта новая страсть займет в его жизни немалое место.

Надо было, однако, спешить. Ведь он опоздал на службу, там предстояло появиться, а потом под благовидным предлогом уйти, чтобы за день обойти нескольких ростовщиков.

В гостиной он к великому своему смущению увидел Элизу и сразу понял, что Алексей ошибся – она и не думала ложиться.

– Лиз! – вскрикнул он, подходя к ней и боясь взглянуть ей в лицо. – Ты не спишь…

– Кто же спит в десять часов утра! – рассмеялась она и, подойдя, поцеловала его. – Ты уже уходишь, Анри?

– Да, я сегодня проспал все на свете. А тебе спать не дал. Ты не сердишься?

– На что это? – спросила Элиза, обвивая руками его шею и ласково заглядывая сбоку. – Скажи, на что, и я рассержусь.

– Не притворяйся, пожалуйста!

– Ах, на это… – она беспечно улыбнулась. – На твое появление? Ну, милый, я была так рада, что с тобой по дороге ничего не случилось, и так рада теперь, что ты, кажется, лучше себя чувствуешь, что готова все прочее забыть. Но не надо так больше, хорошо?

Он замахал руками.

– Что ты, Лиз! Первый и последний раз! Я не думал, что это зелье имеет такое сокрушительное действие. Я был ужасно противный?

– Ты был трогательный и беспомощный, как ребенок. Мне хотелось взять тебя на руки… А когда ты уснул наконец, у тебя на ресницах блестели слезинки. И у меня заболело сердце. Первый раз в жизни, Анри!

– Пусть у меня никогда ничего не получится, если оно у тебя будет еще болеть по моей вине! – тихо сказал Огюст.

В эту минуту он вспомнил, как вчера на миг почти решился обвенчаться с Люси Шарло, и ему сделалось до того гадко, что он, поцеловав Элизу, кликнув Алексея и, прихватив кое-какие необходимые ему документы, поспешно убежал из дому.

X

Зима кончилась. Прошла весна, проползло необычайно жаркое для Петербурга лето. В середине августа хлынули дожди и лились, не переставая, будто небо несколько месяцев подряд впитывало воду, и дождь теперь изливался из него нескончаемым водопадом.

Из Парижа приходили письма. Писала тетя Жозефина, единственная из всей родни не позабывшая племянника, сообщала немудреные новости, спрашивала, как живется ее дорогому мальчику, и что же он там такое большое строит вот уже три года, и конца не видно. Написал вдруг Молино, удивленно вопрошая, для чего ему пришлось выдавать справки о былом своем подчиненном, и осведомляясь, не может ли еще чем-то быть полезен. (На деле он, конечно, обо всем знал и удивление только ловко разыгрывал.) Давно не писал Персье, который прежде отвечал на письма своего ученика, но теперь вдруг замолчал. До Огюста доходили слухи, что у знаменитого архитектора какие-то неприятности, и он решил на него не обижаться, хотя как никогда нуждался в его совете: он писал Персье о своих сомнениях относительно Исаакиева купола, подробно описывая данное ему задание, рассказывая об упрямстве царя, не пожелавшего сломать старые пилоны, и о невозможности из-за этого дать барабану купола надежную опору. Может быть, Персье не отвечал еще и потому, что считал создавшуюся ситуацию неразрешимой?.. Тревога мучила Огюста, не давая покоя.

Как назло, у него иногда просто не хватало времени подолгу возиться с чертежами собора. Много дел было в чертежной – «Комитет красоты», как давно уже стали именовать в Петербурге Комитет по делам строений, разрабатывал и утверждал новые городские ансамбли, формировались новые площади, велась реконструкция каналов, создавались набережные. Строилась железная дорога, проектировались мосты. Чертежей нужно было готовить уйму, и так как начальник чертежной сам решился отвечать за все проходящие через его руки документы, то он не отдавал заказчикам готовых чертежей, пока сам все их не просматривал и не проверял.

Дома он бывал днем все реже и реже. Свои опять стесненные обстоятельства он объяснил Элизе старым долгом парижскому кредитору, который вдруг потребовал уплаты по векселям: уж очень совестно было перед нею и за безденежье, и за эту бесконечную занятость…

Элиза же, сделав вид, что верит всему, что он ей хочет показать и сказать, чуть замкнулась, через силу отдалилась – у нее даже завелась парочка знакомых дам, одиноких, грустных, бедных… Одну из них Огюст застал однажды в гостиной своей квартиры, когда сумел среди бела дня вырваться домой пообедать.

Элиза сидела за столиком, держа в руках какую-то книжку, а напротив нее в кресле устроилась дама в черном платье, с черной кружевной накидкой на голове. Когда она обернулась, Монферран увидел тонкое, очень бледное лицо, худощавое и от того еще более вытянутое, с запавшими темными глазами, так сильно и лихорадочно блестевшими, что у более сведущего человека тотчас родилось бы в сознании зловещее и для Петербурга привычное слово «чахотка». Под сползшей на затылок накидкой виднелся крупный узел каштановых волос, все еще очень пышных и красивых, но будто изморозью, покрытых сединой.

Элиза, не ожидавшая появления Огюста, немного смутилась. Она поднялась ему навстречу, с виноватым видом взяла его руку и, подведя к креслу, представила даме в черном:

– Это хозяин квартиры, мсье де Монферран.

И затем, чуть запнувшись, вопросительно глянув ему в лицо, прибавила:

– Мой муж…

Дама, улыбнувшись, протянула руку в тонкой черной перчатке.

– Я очень рада. Татьяна Андреевна. Простите за бесцеремонное вторжение. Мадам позвала меня на чашечку чая.

У нее было неплохое французское произношение, она говорила, не подбирая слов, однако чуть-чуть путала ударения, в ее речи не было той непринужденности, с какой говорили русские дамы высшего света.

Огюст поцеловал ей руку, стараясь прикинуть, сколько ей может быть лет, но ничего не понял – лицо было из тех, что словно застывают маской усталости и пережитой боли и остаются такими до глубокой старости.

Когда четверть часа спустя она ушла, Элиза объяснила ее появление:

– Это наша соседка. Она живет во дворе, напротив нашей квартиры, на первом этаже. Недели две назад зашла попросить у меня нюхательной соли, у нее голова очень болит временами. Разговорились. Ты прости, что я тебя назвала моим мужем…

– А почему ты за это просишь прощения? – обиделся Огюст.

– Потому, что я не жена тебе, Анри… Не хмурься, пожалуйста. Невенчанную подругу женой не называют.

– Я не заслужил таких слов, – сказал он сердито. – И, даю тебе слово, мы обвенчаемся… Но кто она, эта Татьяна…

– Андреевна… Видишь, я уже научилась выговаривать русские отчества. Она вдова. Из небогатых дворян родом, а замуж ее выдали за учителя гимназического, он ее без приданого взял. У них родились близнецы, сын и дочка. Но муж вскоре умер. Денег никаких не осталось. Вот она с детьми и живет теперь втроем, зарабатывает тем, что белье шьет. Еле-еле хватает. И хворает она все время, кашляет. Говорит: «Умру, куда же денутся Зина и Арсенушка?.. Дорастить бы!»

– Как жалко! – вырвалось у Огюста. – А сколько ей лет?

– Двадцать семь.

– Боже! Я думал, сорок… И как же они управляются? Ведь, наверное, без прислуги, без кухарки… С детьми-то. А вода? Дрова? Ей и дворнику, я думаю, дать нечего, чтоб носил…

– Раньше она его упрашивала, – опустив глаза, сказала Элиза. – Самой ей никак. А теперь Алеша наш носит.

– Алеша?! А он что, ее знает?! – изумился Монферран.

– А он всех знает, Анри.

Огюст отвернулся. Теперь ему вспомнилось, что сам он не раз встречал эту женщину, видел ее на улице то с тяжелой корзинкой овощей, которую она тащила, едва переводя дыхание, то со свертком полотна. Иногда она задерживала на нем взгляд, будто втайне любуясь изящным молодым человеком, жившим в одном с нею доме, но словно за гранью доступной ей жизни. Его прежде раздражали такие взгляды.

– Зови ее чаще на чай, – сказал он Элизе. – И на обед как-нибудь можешь позвать. Правда, мы сейчас не шикарно обедаем. А Алешку я похвалю потом за это, за то, что он делает для них…

Так прошло лето. В конце сентября Комитет Академии собрался на последнее, решающее свое заседание, и на него наконец пригласили Монферрана.