Текст книги "Прогулки по музеям с Ириной Кленской: Семь вечеров в Третьяковской галерее"

Вечер второй.
В кругах бесконечности

Павла Михайловича Третьякова занимали исторические сюжеты – хотелось понять хитросплетения Времени, приблизиться к тайнам эпох. Ему казалось, художники знают, чувствуют, ощущают, как бьётся пульс жизни. Возможно, им открываются дали неведомые.

Мы неспешно последуем назад: может быть, в прошлое, но, как знать, возможно, приблизимся к будущему. Художникам и поэтам известны многие пути. А мы вглядимся, поразмышляем, задумаемся о том, как причудливо соединяются столетия…

Казалось бы, «Явление Христа народу» (1837–1857 годы) – самая известная картина… Но, оказывается, мы не всё знаем, и нам немало предстоит открыть.

Одно письмо, одна фраза иногда многое могут изменить или объяснить.

* * *

Александр Иванов. «Явление Христа народу». 1837–1857 годы.

«…Молодая дева, знатная происхождением соотечественница, прелестная, добрая душой, полюбила меня горячо, простила мне недостатки и уверила меня в своем постоянстве», – художник Александр Иванов страстно влюбился.

Николай Васильевич Гоголь, наиважнейший в жизни художника человек, познакомил его с милейшим семейством графини Апраксиной. С её очаровательной дочкой Машенькой Иванов подолгу беседовал о высоком и чудесном.

Судя по воспоминаниям современников, Александр Андреевич Иванов – одичалый, вздрагивающий при появлении всякого нового лица, часто угрюмый, глаза постоянно потуплены, улыбается редко, разговаривает неохотно. Одним словом, человек сложный.

«Мир кажется вовсе не для меня. Я даже не слышу его шума, – писал он брату. – Уединение и отстранение от людей мне необходимо так же, как пища и сон. Я уверен: русский исторический живописец должен быть бездомен, совершенно свободен <…> никогда никому не подчиняться».

В свою мастерскую Иванов никого никогда не приглашал: картина, над которой он много лет работал, вызывала у коллег и знакомых любопытство, раздражение, даже зависть – почему Иванову позволено работать так медленно и получать почти двадцать лет пособие от Академии, пусть небольшое, но всё-таки…

«Предмет картины слишком значителен, – объяснял Гоголь. – Из евангельских мест взято самое труднейшее для исполнения, доселе ещё не бранное никем из художников даже прежних богомольно-художественных веков, а именно – первое появленье Христа народу».

На этой картине нет ни одной достоверной детали: художник никогда не был в Палестине, на берегу Иордана, не видел пустыни. Но он всё знал: художник может изобразить только то, что почувствует. Он знал наизусть Евангелие от Иоанна, странствовал по Италии много лет – искал пейзажи, в синагогах внимательно вглядывался в лица молящихся, старался в облике всех людей, с которыми встречался, уловить высокие душевные движения.

«Дело идёт медленно. Я всегда остаюсь в каком-то заботливом недовольстве, иногда в отчаянии, – жаловался художник. – Нет ни одной черты, которая не стоила бы мне строгой обдуманности».

Более шести сотен этюдов, каждый из которых – шедевр, каждый – самостоятельная глубочайшая картина. Он мечтал о современной картине, «чтобы зритель, взирая на картину, преисполнился сам высокости, или чтобы она породила в нём высокие чувства».

Иванов верил: когда картина будет окончена, Машенька Апраксина станет его женой. Он ошибся. Машенька вышла замуж за богача и красавца князя Мещерского. Она вряд ли подозревала о бурных страстях бедного художника.

«Иванов впал в глубочайшую меланхолию, – писал Иван Тургенев, – его таинственные припадки, обмороки участились, он стал много пить, странности его обострились. Ему казалось, что князь Мещерский хочет отравить его. Иванов ел только хлеб и яйца, принимал постоянно рвотное».

Но самое страшное, он не мог закончить картину, потому что усомнился в вере: не может человек писать Христа, не имея полного доверия к Богу.

В 1857 году картина прибыла в Россию. Художник сопровождал её – он не был на родине почти тридцать лет. Картину показали на выставке. Было много восторгов: одну из самых больших картин в мире Репин назвал гениальной, самой русской. Но прозвучало и много претензий: Розанов назвал её «затмением Христа», не сразу увидели – Христос маленький. Иванов отвечал: «Христа может увидеть только тот, кто захочет Его увидеть».

Император купил картину за пятнадцать тысяч рублей, но Иванов об этом не узнал – он умер от острой холерной горячки. В бреду всё время твердил: «Искусство тогда совершенно, когда оно кажется природой. И обратно – природа счастлива, когда в ней скрывается искусство».

* * *

История – неоконченный процесс. В прошлом то, что не проходит. Изучая предков, узнаём самих себя и задаём себе вопросы: «Что же было на самом деле? Имеем ли мы право судить или можем лишь задуматься, попытаться размышлять?».

Память – глубокий колодец: посмотришь – голова закружится. Но иногда так хочется заглянуть в него, в тёмную мглу Времени…

* * *

Остановимся возле этой картины.

«Утро стрелецкой казни» (1881 год). Страшное событие решился изобразить Василий Суриков. Что же произошло тогда на самом деле? У Сурикова есть ответ.

«В сумерках я любил бродить по Москве. Приходил на Красную Площадь… Какие-то странные видения вдруг появлялись передо мной, – рассказывал Суриков. – Я видел, как шли ко мне люди в старинных одеяниях, красивые женщины, дети бегали… Я даже слышал их голоса… Почему-то в воображении вспыхнуло мрачное осеннее утро 1698 года, сцена Стрелецкой казни».

Суриков читал дневник австрийского посла Корба – описание казни стрельцов ужасало.

Стрельцы появились в XV веке, и три столетия были главной военной силой на Руси. Реформы Петра их возмутили, и они направили своё Посольство к царю – поговорить, попросить послаблений для себя. Пётр рассердился: дал артиллерийский залп, и стрельцы сдались. Начались казни.

Стрельцов, числом двести один человек, повезли на Красную Площадь. Везли их в чёрных санях, увитых чёрными лентами, лошади тоже были чёрные, возницы в чёрных тулупах. В руках стрельцов – зажжённые свечи, дабы не погибнуть без света и креста. За телегами бежали жёны, дети, матери, сестры. Стоял жуткий вой и плач.

Вдоль стены на площади стояли виселицы. Палачей не хватало. Пётр предложил всем желающим попробовать себя в этой роли: в награду давали водку – пей, сколько сможешь. Толпы пьяных энтузиастов рубили головы, хохотали.

«Жестокость неслыханная. Мне было важно передать не ужас происходящего, а торжественность последних минут жизни», – Суриков начал писать «Утро стрелецкой казни» 2 апреля 1879 года, в день покушения на Александра II, а закончил 1 марта 1881 года, в день убийства царя.

Странные случаются сближения – предостережения.

Сурикову исполнилось тридцать три года. Он много размышлял об истории. Нет ничего интереснее прошлого – только изучая его, можно понять настоящее.

Можно ли оправдать жестокость? Стоит ли идея жизни человеческой? Он записывает: «Кто жесток – тот не герой».

Суриков поглощён работой. Рисовал девочку – позировала дочка Оленька. Ничего не выходило, не получался нужный взгляд. Художник стал рассказывать страшные истории – девочка зарыдала, а он спешил зарисовать ужас, страх в её глазах.

Однажды поздно ночью Суриков как будто в дрёме увидел: горит свеча, на стуле белая рубашка – ярким пятном светится в темноте. Тут же родился образ: могучий рыжий красавец гордо идёт на плаху. Пётр стоит рядом, стрелец усмехается: «Посторонись, государь, сегодня это моё место».

«Я, когда писал их, – вспоминал Суриков, – ужасные сны видел: казалось, в мастерской кровью пахнет. Боялся я ночей. Проснусь в холодном поту, понимаю: не хочу людей пугать и тревожить».

Однажды в мастерскую пришёл Репин, начал критиковать, мол, не чувствуется момент, нет правдоподобия, надо нарисовать хотя бы одного повешенного. Суриков послушался – нарисовал.

Утром в мастерскую зашла няня детей. Увидела повешенного нарисованного, вскрикнула, упала в обморок. Суриков тут же закрасил все ужасы: «Я понял: не нужно никакой крови, никогда не нужно никого потрясать… Я во всём красоту люблю, но хочется в то же время передать величие и беспощадность судьбы».

* * *

Хмурое зимнее утро… Ворона съёжилась от холода, серый несчастный комочек. «Когда я увидел её, я целый день не мог забыть это гордое бедное существо, – вспоминал Василий Суриков. – Мне казалось, что я где-то уже её видел».

Прошло несколько дней, он вспомнил: ему во сне привиделась женщина, похожая на ворону – она билась в отчаянии на снегу, как боярыня Морозова.

Картину о гордой Феодосии Морозовой Суриков задумал давно, и образ её долго его преследовал. Вдруг он увидел ворону на снегу и понял, как надо писать и о чём есть смысл рассказать.

Федосьюшка, красавица любезная… Её обожали при дворе. Царь Алексей Михайлович дружил с братьями Морозовыми – виднейшими, богатейшими людьми своего времени. Борис был женат на сестре царя, а молодая жена Глеба всех пленяла красотой, умом, добродетелью. «Миловидна, лепословна», много читала, беседы умные могла поддержать. О ней говорили: «Персты рук твоих тонкостны, очи твои молниеносны, жена веселообразная и любезная, нози же твои дивно ступать имеют».

Дворец Морозовых был построен по европейскому образцу: зеркала, картины, ковры, книг много, окна большие, вечером в доме музыка звучит. Одета боярыня всегда была нарядно, богато: драгоценности, шёлк, бархат, атлас, мех соболиный – всё было ей к лицу. Боярыня разъезжала в роскошной карете, серебром украшенной, за ней – слуги, человек двести. Сам царь Алексей Михайлович иногда перед ней шапку снимал.

В тридцать лет Феодосия осталась вдовой с маленьким сыном на руках. Невеста завидная, с огромным состоянием, многие знатные бояре и посланники иностранные учтиво к ней сватались. Она всем отказывала – ей приятно было одиночество, набожное настроение мыслей.

Она тайно посещала тюрьмы, богадельни – одаривала всех щедрыми подарками, кормила нищих, ухаживала за больными. Долгие часы проводила за молитвой, строго соблюдала церковный устав – семьсот молитв Иисусовых и триста поклонов каждый день.

Судьба подарила ей встречу с протопопом Аввакумом – его речи, его проповеди утешали боярыню и ободряли. Протопоп жил в её доме, читал ей душеполезные книги, одобрял её поведение. Молодая вдова носила власяницу, мучила своё тело постом, жаждой, чтобы избежать соблазнов плоти.

Протопоп Аввакум Петров, умный, деятельный священник, вместе с будущим патриархом Никоном входил в ближайшее окружение молодого царя Алексея Михайловича, мечтавшего о преобразованиях, о новом укладе жизни, о законах справедливых, об объединении всех славян и о создании великой Греко-Российской империи.

Одно важное условие было необходимо для объединения – нужно принять греческий церковный обряд, который незначительно, но всё же отличался от русского православного обряда: крестились тремя перстами, а не двумя, как принято на Руси; писали имя Христа «Исус», а не «Иисус», «аллилуйя» повторяли по два раза, а не три. Кроме того, необходимо было внести некоторые несущественные исправления в церковные книги и требовалось вести службу по греческому образцу.

Аввакум был против: считал, что Греция отошла от истинной веры, заключила союз с католиками.

Начался раскол. Наступили жестокие времена, преследования и сильное сопротивление. Аввакума расстригли и на четырнадцать лет отправили в ссылку в Пустозёрск, где он написал знаменитую книгу «Житие протопопа Аввакума» – первая автобиография в русской литературе.

Сторонников Аввакума преследовали, ссылали, казнили. Боярыню Морозову, одну из ближайших сторонниц Аввакума, долго не тревожили: слишком знатная, слишком близка к царской семье. Но царскому терпению пришёл конец: «Не умела жить в покорении, но утвердилась в своём прекословии, посему постигло тебя царское повеление, чтобы изгнать тебя из дома твоего. Полно тебе жить на высоте, сойди вниз».

Долгие годы заключения, жестокие пытки, унижения, мучительства. «О, миленькая моя, – пишет ей Аввакум, – не твоё бы дело то. Ездила, ездила в каретах да и в свинарник попала, друг мой милой!.. А что ты, Прокопьевна, не боишься смерти той? Небось, голубка, плюнь на них, мужествуй крепко о Христе Иисусе».

В ноябре 1671 года боярыню Морозову арестовали и отправили на допрос, а потом в ссылку. Это событие и изобразил Василий Суриков: «Я сначала толпу нарисовал, боярыню потом – очень трудно было найти её лицо. Долго искал – все лица какие-то мелкие, незначительные, в толпе сразу терялись».

Штрихи важны, детали, характер мощнейший и какая гордость…

Одно детское воспоминание было важно художнику: мальчишками прибегали смотреть на казни – как пороли палачи. Запомнилось: чёрный эшафот, красные рубахи… и подходили провинившиеся, как правило, те, кто закон нарушал.

Всё по справедливости… Но какая сила была у этих людей: сто плетей выдерживали, никто ни разу не крикнул. «У нас, наблюдающих, нервы не выдерживали, многие сознание теряли. А те, на эшафоте, ни звука не издавали». Такая же и боярыня Морозова была.

Однажды художник увидел лицо старообрядки – она в Москву приехала. И с неё этюд написал быстро… И как вставил в картину, всё сошлось.

* * *

Василий Суриков родился и вырос в Красноярске. В Сибири много было общин старообрядческих – люди упорные, фантастически преданные идее, твёрдые, храбрые, верные слову своему, честные, суровые. И ему, Василию Сурикову, сыну бедного человека, помог старообрядец, золотопромышленник Пётр Кузнецов – оплатил полный пансион в Петербурге: «Пусть парень учится, он способный и упорный».

Учился Василий отлично, даже стал знаменитым и очень дорогим художником: цену всегда сам назначал и ни рубля не уступал, за границу ни за какие деньги работ своих не продавал. Заказов не исполнял: «Пишу только то, что по душе. Ищу везде только красоту». Он даже индейку не ел: «Не люблю, потому что птица некрасивая». Характер был крепкий, сибирский.

Как-то пригласили его на прием к князю Щербатову. В письме указано: дам ожидают в вечерних платьях, а мужчин – во фраках. Суриков вышел из себя: «Им мало Сурикова! Им подавай его во фраке!» Он раздобыл фрак, положил его в коробку и отправил вместе с визитной карточкой.

«Близка мне и понятна боярыня Морозова, упрямство её ценю, восхищаюсь. Недаром её старообрядцы к лику святых причислили».

Три года готовился Суриков к этой работе – читал, костюм собирал, изучал хроники, письма. Всё хотел натуральное, настоящее – и сани, и дровни. За розвальнями ходил – смотрел, как они в снегу след оставляют, как солнце сугробы освещает. Однажды увидел старушку с посохом – побежал за ней, хотел купить, а старушка закрыла лицо и бросила посох: приняла художника за разбойника.

Ставил натурщиков на снег – смотрел, как холодный воздух цвет кожи у людей меняет.

Долго искал юродивого – нашел на базаре, мужик огурцами торговал. Попросил его нагишом на морозе посидеть. Ноги водкой растирал и три рубля дал – неплохие деньги. А он, Василий Суриков, первым делом лихача за рубль семьдесят копеек нанял – барином хотел проехать. Вот такой человек…

Если на снегу писать, всё каким-то удивительным получается, всё в отражениях, бликах – розовых, лиловых, голубых… Красиво и страшно.

На выставке Александр III был: подошёл, долго вглядывался в каждую чёрточку, дольше всего на юродивого смотрел – что-то в нём грандиозное было. Юродивый – единственный в толпе, кто поддерживает боярыню: он, как и она, два перста вверх поднял, остальные молчали.

Стасов подошел к Сурикову, обнял его: «Что вы со мной сделали?» и заплакал.

Тайны души – вот главный сюжет размышлений и мечтаний.

Жёстко о жестоких событиях писал Суриков. Смотришь на его работы – сердце болит от жалости, безысходности, грубости… Хочется тишины.

* * *

Пройдем несколько залов… Остановимся… Помедлим…

Картина «Аленушка» Виктора Васнецова (1881 год) – нежная, печальная, но о многом заставляет задуматься…

Павел Третьяков не купил «Дурочку». Причину не объяснил, на письма Васнецова не отвечал. До художника доходили слухи: работа слишком мрачная, девочка нервная, а хочется сказочности, волшебства. «Дурочка Алёнушка» – о чём это и зачем?!

Старый заросший пруд, оселки трепещут, осока, на камне сидит девушка – грустная, над ней ласточки кружатся… Осень приближается… Печально, призрачно всё, тихо: «Изныло моё сердечко, закаменело всё».

«Меня не покидали странные фантастические грёзы», – вспоминал Виктор Васнецов.

Ему иногда казалось: всё, что он видит, – отражение мира удивительного, хрупкого, призрачного. Все наполнено тайными смыслами… В каждом, самом обыкновенном, кроется некий знак, скрытый смысл.

Они считали себя реалистами: искали правды, хотели обличать, получать. Но, может быть, смысл в поисках таинственного мира души человека, чувств людей, тайн всего живого… Тот поэтический мир, который всем нам даёт силы жить, думать, мечтать…

Он определил свой жанр: «Я сказочник, былинник, гусляр живописи, и дело моё – петь, и мой путь – к свету сквозь печали».

Васнецов в то лето 1880 года часто бывал в Абрамцево у Саввы Мамонтова. Вечерами слушали музыку, читали стихи, разыгрывали спектакли. Однажды довелось услышать знаменитого сказителя Василия Щеголёнка – им восхищался Лев Толстой, его напевы использовал Римский-Корсаков.

Он говорил, будто пел, о каждой ветке, о каждом цветке. Его образы волновали: если повстречаете осоку, травку, будьте с ней осторожны, не обижайте – много в ней таится сил волшебных – оберегает от чар любовных, от помыслов нечистых; а у кувшинки не робейте, не стесняйтесь помощи попросить, особенно перед дорогой дальней – защитит; ель – дерево печали, но и дерево надежды.

После встречи с этим фантастическим человеком природа вокруг будто знаки стала подавать. И увидел: девушка на камушке сидит, печалится о чём-то, вспоминает кого-то. Алёнушка – значит, притягивающая, сияющая, светлая. И эта Алёнушка будто стала жить с ним рядом, во снах. Иногда казалось, что она поёт – грустно, тихо:

 
«Ой, ты, горе моё, горе серое!
Я от горя – во темны леса,
Оглянусь я назад – горе за мной идёт!»
 

Он увидел её – по деревенской дороге шла маленькая рыжеволосая девушка, почти девочка. «Она поразила моё воображение: столько тоски, одиночества и чисто русской печали было в её глазах… Каким-то особым духом веяло от неё».

Васнецов начал рисовать. Первые этюды выходили страшные: темно, лицо нервное, отчаявшегося человека, в котором безутешность всей её жизни – и сегодняшней, и завтрашней. Природа будто напоминала о суровой судьбе. Вспомнились и осины, и осока, и пруд заросший… Глубина жизни непознаваема…

Жизнь ей не очень-то улыбается. Она – дурочка: так называли в деревнях убогих, сирот, блаженных. Не от мира сего и не для мира сего.

Не надо поддаваться ужасным настроениям: сегодня несчастье, а завтра солнышко выглянет.

Окончить картину иногда очень трудно: стоит, дозревает. Нужно работать быстро, но не спешить заканчивать. А чтобы закончить, иногда нужно всего два-три мазка, а вот каких… Не сразу решишь.

«Глаз нет у моей Алёнушки», – жаловался Васнецов жене.

Жена его, одна из первых женщин-врачей в России, друг его любимый, успокаивала: каждой встрече – своё время. Если вглядеться, увидим, как ласточки кружатся над Алёнушкой и утешают: светлые птицы – птицы надежды, они напоминают нам, что настанет новый день и, может быть, он принесёт радость.

И вот у Васнецова радость большая – наконец, нашёл глаза для «Алёнушки»: «Я очень вглядывался в черты лица, особенно в сияние глаз Веруши Мамонтовой, когда писал “Алёнушку”».

У Мамонтовых – музыкальный вечер. Играли Чайковского, что-то нежное, лёгкое, и всё в его воображении вдруг соединилось. Васнецов признался, что без этой мелодии не написал бы «Алёнушку»: «Я понял: она была задумана и писалась в ощущениях музыки».

«Алёнушка» была закончена зимой 1881 года. Художник отправил её на Выставку передвижников. Встретили картину холодно.

В 1900 году, после смерти Третьякова, полотно всё-таки приобрели для галереи за восемь тысяч рублей. В этом же году вышел альбом Виктора Васнецова и напечатали отрывок из знаменитой сказки о сестрице Алёнушке и братце Иванушке, который «козлёночком стал». Всё сказочно закончилось: Алёнушка счастлива – вышла замуж за царя, а козлёночек вновь озорным мальчиком стал.

Добрая сказка никакого отношения к васнецовской «Алёнушке» не имеет. Игорь Грабарь считал эту картину самой нежной, самой тихой и грустной в русской живописи. Маленькая девочка не по брату своему тоскует, но по судьбине своей. Она и есть судьба. Она и есть судьба человека.

Почувствовать душу человека, настроение его передать – вот что ценно и редко в искусстве.

 
«Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки»…
 

Двадцатое столетие – вихри бушуют, как справиться…

* * *

Удивительные бывают желания – в яркости, в буйстве красок и соков жизни иногда находится спасение. Когда смотришь на работы этого мастера – кажется, будто сам попал в воронки эпохи и кружишься, и спасаешься в этом кружении.

Давайте приблизимся…

* * *

Филипп Малявин. «Вихрь». 1906 год.

Он готовился стать монахом. Семь лет жил послушником на Афоне: читал и пел на клиросе, растирал краски, писал иконы. Но монахи сердились – слишком много вольностей себе позволял, неточно списывал с образов и нрав имел не смиренный.

Скульптор Владимир Беклемишев, ректор императорской Академии художеств, добрый и чуткий к талантам, случайно оказался на Афоне, увидел работы молодого послушника Филиппа. «Интересный юноша, этот Малявин. Крестьянский сын, из бедноты, нищий – очень одарён, пытливый, умный». Беклемишев уговорил монахов отпустить Филиппа учиться в Академию художеств.

Малявин робко появился в академических классах: молчаливый, длинноволосый, в шапке монашеской – застенчивый «монашек», почтительный, послушный. Прежде чем начать рисовать, крестил холст и целовал его.

Энергия, упорство, работоспособность – необыкновенны: он учился жадно, всё схватывал, всё хотел постичь. Смотрел всегда с ужасом на годы: «Я боялся, как бы не потерять время, как бы успеть нарисовать побольше яркого, живого».

Беклемишев привёл его в Эрмитаж. Больше всего удивил Малявина Рембрандт: «Я тоже так смогу, даже ещё лучше, ярче, по-новому». Беклемишев улыбнулся – посмотрим…

Прошёл год. Малявин пришел к Беклемишеву, сказал, что думал о Рембрандте: «Не смогу как он, попробую лучше, по-своему».

Дипломная работа Малявина «Смех» не понравилось академикам: усмотрели в картине какую-то мужицкую наглость, яркость. Не хотели давать диплом. Вступился Репин. Судьба плетёт свой узор, и отчаяние иногда превращается в торжество.

В 1900 году по недоразумению «Смех» отправили на Всемирную выставку в Париж. Успех невероятный: восторг публики, внимание критики, волнение коллекционеров. Прославленный Музей современного искусства в Венеции покупает картину. Малявин становится знаменитостью.

Малявин с мужицкой стихией ворвался, как полевой ветер с запахом ржи, сена, земли, в утонченную, надушенную атмосферу Серебряного века. Он удивил, поразил, взволновал и озадачил всех.

Филипп вместе с любимой женой, художницей Наталией Савич, уезжает из Москвы в тишину: в Рязани купили домик с садиком и наслаждались покоем и «поисками чудесного и хорошего».

Малявин подружился с местным учителем математики и астрономии, часто бывал у него – любил смотреть в телескоп. «Разглядываю звёздное небо и удивляюсь бесконечности и красоте». Его восхищала одна звезда, Антарес, ярчайшая в созвездии Скорпиона, красный сверхгигант. Её цвет глубокий, пунцово-красный, очень яркий. Многие храмы на Востоке стремились строились так, чтобы свет яркой звезды освещал их.

Греки называли бога войны Арес, а его соперника Антарес – тот, кто против войны, бед, разрушений. Красный цвет – цвет победы, яркости, силы, надежды.

Игорь Грабарь дружил с Малявиным, часто приезжал к нему в Рязань. Он вспоминал, что в мастерской Малявина в великолепных красных сарафанах расхаживали красивые мощные бабы, а сам художник напевал радостно и рисовал их улыбки, движения, шорох сарафанов.

Илья Репин восторженно приветствовал Малявина: «У нас в России – гениальный представитель нового искусства. Я считаю самой яркой картиной революционного движения в России его “Вихрь”».

Огромное полотно ослепляет, будоражит, пугает и в то же время оглушает силой. Стихия вольная, беспощадная, яростная кружит вас. «Вихрь» – пророчество, чудовищная завораживающая игра. Фёдор Шаляпин любовался «Вихрем» и говорил, что, глядя на краски Малявина, он напитывается энергией перед спектаклем.

* * *

К новой власти Малявин отнёсся осторожно, но пытался ей понравиться – выполнял государственные заказы, рисовал портреты вождей, даже бывал в кабинете Ленина.

В 1922 году уехал в Берлин, дал большое интервью серьёзной газете: «Народ русский устал, одичал, обносился до ужаса… Русское искусство, как и душа России, в смертельном изнеможении… Русское искусство и душа русская убиты». Ему не простили это интервью.

Малявин остался в Европе, разбогател, стал знаменитым: писал портреты королей, артистов, писателей. Он жил в Ницце в красивом доме, подружился с Буниным. Иногда они вместе гуляли, молчали, вспоминали снежные зимы, метели, звон колокольный. Бунин отразил эту ностальгию в «Окаянных днях»: «Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут облепленные им – красота и радость. Особенно была хороша одна – прелестные синие глаза из-за поднятой к лицу меховой муфты… Что ждет эту молодость?

«Интересно, – рассуждали они с Буниным, – могли бы мы вернуться? Узнают ли нас? Узнаем ли мы Россию?»

«Не огорчайтесь, – утешал Бунин, – если человек не потерял способность ждать счастье, он счастлив».

* * *

XX век ворвался в жизнь и тасовал судьбы людей словно карты. Красный цвет становится важным…

* * *

Кузьма Петров-Водкин. «Купание красного коня» (1912 год).

Его звали Мальчик. Это был послушный, добрый, с печальными глазами, старый конь. «Морда очаровательная, мне захотелось нарисовать его», – вспоминал Петров-Водкин.

Было лето, стояли яркие знойные дни. Петров-Водкин наслаждался красотой: «Попал я в рай – так здесь хорошо! Река, лес, люди простые, заботливые, сердечная простота их жизни трогает». И работалось ему в деревне Гусёвка превосходно.

«Сегодня Мальчик позировал мне… Для работы приходится изучать Мальчика, чтобы знать все, что надо для моего „красного коня“».

«Почему именно красного?» – спрашивали художника.

Красный – любимый цвет старых мастеров-иконописцев. На русских иконах конь или совершенно белый, или совершенно красный, огненно-красный. Красный – цвет пламени, цвет огненной природы, а белый – цвет потусторонних существ.

Конь – вестник, но и посредник между мирами. Он проносится сквозь времена, бури житейские, уносится в даль прекрасную, таинственную. Всаднику страшновато быстро летать, но и сладостно, и любопытно.

На картине три коня – три Мальчика, три пути, объединяет их вода. Купание – символ очищения, символ начала новой жизни: новые силы даются водой. Один всадник – на красном, и два сзади: один из них ведёт белую лошадь, а другой – верхом на оранжевой. Три – священное число.

Петров-Водкин порвал картину: «Нужно уметь безжалостно уничтожать то, что не удалось».

Зимой в Петербурге стал вспоминать свою картину – рисовал медленно, осторожно. Он учился у иконописца – мастер был строг и не взял его к себе в помощники: «Гладкости благолепной у тебя нет, свирепость очей лютая в ликах. Возвращайся к своим, мирским».

Валентин Серов гордился своим учеником, поощрял его искания: «Картина – вещь загадочная, у неё много-много выходов, и смысл в них должен быть».

Петров-Водкин советы запомнил, искал свои «выходы» – мечтал о новых пространствах, стремился создать новую живописную картину мира. Считал, что цвет может создавать формы, облики, пространства и, главное, необходимо изменить взгляд на картину. Художнику, как и иконописцу, важна сферическая перспектива, то есть умение изображать предмет одновременно сверху и снизу.

Многие удивляются: почему художник нарисовал именно красного коня? Спорили, что хотел сказать этим образом: может, предупредить о грядущих бурных событиях, переменах, о кровавых битвах, которые ожидают людей.

И нас влечёт в иные земли, в иные миры, в иные пространства.

Сергея Есенина картина поразила. «Я не спал несколько дней», – вспоминал поэт. И образ красного коня волновал его, беспокоил, мысли пугали»…

 
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Будто я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне».
 

«Мне кажется, – писал Петров-Водкин, – искусство меняет жизнь, и всё скоро станет иным, и беспощадное колесо уходящих моментов перемелет и меня. А конь быстрый, нервный уносит меня от бед, и проносятся мимо времена, судьбы, сны…».

* * *

Пройдёт много лет, и молодой живописец будет мечтать об энергии своего кумира – Петрова-Водкина: «Передать бы на холсте как звучит время».

Мы с вами можем прислушаться… Просто подойдём к картине и послушаем…

* * *

Виктор Попков. «Северная песня». 1968 год.

«Пишу красный цветок на окне… Он не загорается, а должен гореть. Что же мне делать?» – Виктор Попков работал над картиной «Северная песня».

Он вспоминал заброшенную деревушку: «К хозяйке, у которой я тогда жил, пришли подружки-старушки. Накрыли стол, ели лепёшки, пили брагу, пели песни… Мне захотелось оставить их жить в картине такими, какими я полюбил их – простыми, печальными, потерявшими на войне дорогих людей. В песнях, горьких и нежных, утешалась их душа, а красный цветок напоминал о радости. Я слушал их песни и вспоминал своего отца, погибшего в тридцать шесть лет, мать мою несчастную, оставшуюся с четырьмя ребятишками, и весь трагический смысл происходящего. Да как же так? Где счастье, на которое они все имеют право?».

Виктор Попков – один из лидеров сурового стиля. Художники этого направления, шестидесятники, свидетели дней хрущёвской оттепели, пытались показать на своих полотнах жизнь обычную, трагическую, правдивую, без прикрас.

Суровые картины Попкова пользовались огромным успехом, но ему становилось душно и тесно в рамках «суровых». «Душа терзалась, – писал он в дневнике, – хочется в картинах передать не только конкретность, но передать нечто неясное, неосязаемое, то, что не выразить словами».

Его увлекала глубина жизненных явлений. Картины Попкова будоражили, вызывали споры не меньшие, чем премьеры в Театре на Таганке.

Однажды он надел старую отцовскую шинель: «…ощутить то же, что и мой отец, который уходил на фронт. Смог бы я так же стойко, просто написать письмо любимой жене: “Если не вернусь… тогда до свидания. Долго не плачь. Если сможешь – выучи детей”». Она выучила всех.