Текст книги "Мужчины бесятся (сборник)"

4. Кафе

Каждый вечер в кафе у моря наша компаха заказывала сангрию. Вино приносили в больших кувшинах с виноградом, с арбузом, с персиком. Из кувшина фонтаном торчали цветные трубочки, хорошие трубочки, около метра длиной. Мы брали пяточек таких кувшинов, цедили сладенькое и ловили вай фай.

Девочки ловили и Макс, а мне ловить было нечего. Я только однажды вылезла в Сеть, а там все те же песни. Сообщение по мою душу прилетело свежее, но текст был старый: «Очень скучаю без своей зайки». Протухшая информация, вот так это у нас, у журналистов, называется. А потому что никакая я больше не зайка! Теперь я – корова, у меня на шее висит золотой колокольчик, и я сижу тихонько в уголке, позвякиваю.

Официант поставил мне за спину камин, плед принес шерстяной, и я подремывала на плетеном диване в мягких подушках. Ветер был сильный, на острове всегда сильный ветер, пальмы шелестят, занавески взлетают, и Синди постоянно ищет туалет.

Народ суетился, выгружал свои фото, чтобы все, все друзья побыстрее узнали – девочки красиво отдыхают. «Ты где?» – кто-нибудь спросит Джессику, и она ответит небрежно, в нос: «На Майорке».

Стриптиз смеялся над каждым прожитым кадром. Ржали громко, особенно Милана, она смеялась хриплым басом. Арабские мальчишки из пиццерии на углу подсели к ней за столик, и она их развлекала, непонятно на каком языке. Немецкие бабки вздрагивали, когда у них за спиной взрывалось: «Ха-ха-ха!»

А я не слушала, о чем они смеются, только иногда прилетало с соседнего столика что-нибудь ненужное, как салфетка.

– …открываю трюмо – там кокс…

Это Тигрица, она по-кошачьему растягивала слова, и поэтому казалось, что она плачет, когда говорит.

– …на кухне – кокс. В ванной – кокс. В косметичке – кокс. У меня началась реальная паранойя. Я поняла – все, с ним нужно срочно разводиться. В любой момент сюда нагрянут – и мне дадут лет десять. – Она со свистом вытягивала из трубочки последнее и делала умный вывод: – Так что, девки, лучше бухать.

Я отключила ушки, оставила только видеоряд. Веселое развлеченьице я себе придумала: пускаешь фламенко в наушники и смотришь, как случайные люди двигаются под твою музыку. Пара испанцев выгуливает спаниеля, ждут, пока он обнюхает столбики, им очень важен этот спаниель. Запоздалые бегуны добивают дистанцию, десятый час, а они все бегут. Два араба веселят публику, надувают огромные мыльные пузыри. Старик и внучек, черные от солнца, построили высокий замок из песка и ложатся спать, тут же, рядом со своей крепостью, на песке старик постелил одеяло. Утром придут туристы и немножко заплатят за фотографию. Макс тоже сфотографируется с замком и обязательно поставит коммент «Я на Майорке». У него уже стоят подобные: «Я в Берлине», «Я в Праге», «Я в Риме», «Мы с Сашулей в Милане», «Мы с Сашулей на Таити»…

Друзей у Макса за сотню, это модно, иметь сотню друзей. И айфон у него всегда будет только последней модели. Завтра «Эппл» выпустит новый, Макс его первым купит. И очки из прошлогодней коллекции он ни за что не наденет. Он и мои забраковал. «Форма хорошая, – сказал, – но размер тебе нужен поменьше».

Бренды, тренды – все это ему очень нужно. Нет, не потому, что бренд – это качество, и не потому, что детство у него было голодное и вот он дорвался… Нет, все проще: бренд – это соответствие определенному стандарту. Макс хочет вписаться, он нестандартный, поэтому защищает себя таким нехитрым способом. Для него фирма – это щит.

– Вот моя мама, – он показал мне фотографию.

Я выключила плеер, посмотрела на его маму.

– Красивая женщина, – говорю.

– Моими стараниями, – он улыбнулся снова, как маленький, – она у меня тоже на ниточках. Пятьдесят восемь ей. Разве скажешь?

Мама красивая, я не соврала. Аристократка, холодная и уставшая. Правильное лицо, правильная женщина – случай тяжелый.

– Абсолютно не умеет расслабляться! – он сказал, подзывая официанта. – Расслабиться – это для нее самое страшное слово!

– Такая же фигня, – я про свою маму это сказала, – плюс антиалкогольная кампания.

– И православие!

– Да! Максим, радикальное православие!

Макс оглянулся по сторонам, как будто мама могла его подслушать, и застонал:

– Ой, как она меня замучила своим смертным грехом! Мы из-за этого и поругались в последний раз. Ты представляешь? Пришли мы в храм, причаститься хотели вместе, а меня не допустили.

– Почему не допустили? – я не знаю порядков, поэтому спросила.

– Священник исповедь не принял, вот и все, а мама из-за этого сразу расстроилась, мы с ней чуть ли не в церкви начали ругаться.

– А исповедь-то почему не приняли? Ты спросил священника?

– Спросил, я сразу спросил. А он мне сказал: «Бросишь свой грех, тогда приходи, а не бросаешь – значит, не каешься».

– Жестко.

– Все серьезно у них! А я у него еще раз тогда спросил: «Но вы же отца моего причащаете? Почему мне нельзя. Мой отец – алкоголик, мама приводит его к вам на исповедь, он каждый раз обещает бросить, потом выходит из храма и снова пьет. Он ее очень мучает, она из-за него живет в постоянном напряжении»… А он мне знаешь что ответил?

– Что?

– Он сказал: «Алкоголики – больные люди, а ты лукавый. Иди отсюда, не смущай попа» – вот так вот. А мама все видела и опять на меня начала…

У нас с Максом оказалось очень похожее детство – мы оба были отличниками. Макс был умненьким ребенком из семьи потомственных врачей. В третьем классе он спер у родителей клофелин и таскал в кармане, как самурай. Если получит трояк – домой не пойдет, отравится в парке. Мама об этом не знала.

– Она мне всю жизнь говорила: «Максим, ты не должен расслабляться. Четыре по химии – это значит, ты не учил. Ты очень способный, твоя оценка не пять, а пять с плюсом. Ты идешь на медаль, не расслабляйся». И так до полуночи, за одну четверку по химии сядет ко мне на кровать и пилит…

Макс терпел, а на выпускной немножко оторвался. Он устроил акцию покруче гей-парада. Представьте себе линейку в центре города. Начало девяностых, но традиции все советские. Девочки в белых платьях, мальчики в темных костюмах, родители с цветами. В центре площади стоит красная трибуна, в президиуме шишки города, мэр лично вручает отличникам золотые медали. Всех объявляют поименно, выпускники пересекают площадь и забирают наконец-то свою медаль. Им, разумеется, все аплодируют и смотрят на самых лучших детей города. Объявили Макса.

– Знаешь, что я сделал? – он даже засмеялся от удовольствия. – Я вышел в розовом пиджаке. У меня все было приготовлено: зеленые ботинки, на тракторах, купил специально на толкучке, галстук желтый, сам сшил, я себе даже волосы успел дракончиком поставить. Выхожу в таком прикиде…

– Супер! – Я закосела немножко от винишка. – Как же учителя это все пережили?

– Да, а куда им деваться? Мэр мне ручку пожал, успехов пожелал… – Макс затянул сладенького из трубочки и усмехнулся. – А я тогда уже спал вовсю с мужиками.

Алена выдула свой графин и целилась трубочкой в наш. Она попала в горлышко, и уровень розовой жидкости начал стремительно понижаться.

– Вы о чем так мило болтаете? – спросила она веселым пьяненьким голосочком. – Отсели от нас и болтают! А вон там вон висят такие хорошие полотенчики. Метр на полтора и всего по восемь евро. Мы должны их купить!

– Зачем? – спросила я. – Мне не нужны полотенчики!

– Да ты что! – она всех подняла. – Девочки! Встаем, встаем! Там полотенчики по восемь евро!

Все понеслись, как больные, по сувенирным лавочкам. Магазины были одинаковые, в каждом висел ядреный Китай. Полотенца везде болтались одни и те же, с испанской символикой: быки, ящерицы, профиль Колумба и сердце «ай лав Майорка». Но Алена уходила все дальше и дальше по набережной, она искала именно тот магазин, где полотенца продавали по восемь евро, на десять Алена не соглашалась.

– Десять евро за тряпку! – она хохотала продавцам в лицо. – Это наглость! Я видела точно такие же по восемь!

Синди и Джессика выбрали одинаковые платья, вопреки всем гламурным законам они всегда покупали одно и то же. Сначала Джессика натянула розовое с блестками, сразу за ней Синди дернула с вешалки точно такое же, и они нарисовались, обе в розовом, как две клубничные жвачки.

Алена взглянула на них с такой печалью, как будто это были ее собственные дети, которые принесли из школы по двойке. Макс улыбнулся. Не знал, что бы такое помягче сказать, и сказал:

– Обезьянки.

Тигрица набирала полный баул всякого хлама и тут же звонила домой, кричала в трубку, счастливая до ушей:

– Мам! Я тебе полотенце купила! Мам, такое огромное полотенце за восемь евро! Мамуль, ты слышишь? Я тут в городе нашла такое обалденное белье! Мамуль, французское! Не дорого, у меня есть деньги! Ну, что ты говоришь, зачем тебе французское белье! Я знаю, что у тебя никого нет, ну и что? Мамуль, ну будет, будет. Тебе нужно французское! Мамочка, ты у меня молодая, все пригодится. Пришли размеры, прямо сейчас смеряйся и пришли мне на этот номер эсэмэской…

Тигрица притормозила у яркого прилавка с кружками, зажигалками, пепельницами, майками и прочей дрянью.

– Магнитики! – она увидела.

И все запрыгали, запищали, и Макс, и Сашуля, и девочки:

– Магнитики! Магнитики!

Магнитики Алена сторговала не за евро пятьдесят, а за один евро. Ерунда, но ей было чем гордиться, пятьдесят процентов экономии, нешуточное дело. Алена этих магнитиков набрала штук тридцать, вернется в клуб, а там у нее и девочки, и официантки, и диджеи, и охранники, все получат по магнитику, уснуть не смогут, если кому-то не достанется от Алены сувенирчик.

Мама Сашулина вместе с девочками зашла поковыряться в куче шифоновых парео. Она пощупала с некоторым сомненьем эту гадость из ядовитой прилипающей к телу синтетики. И вроде бы не нужен был ей этот лоскуточек, но захотелось.

Сашуля наклонился к маме, обнял ее за плечи.

– Что ты смотришь? – он спросил. – Косыночку увидела?

– Да вот, – она засмущалась, – вот вроде бы синенькую… под купальник…

– Купи, – Сашуля улыбнулся ей, как дочке, – купи себе тряпочку. Синенькую хочешь? Возьми синенькую.

Не знаю… Может, меня и продуло немножко, этими ветрами островными, а может быть даже, я слегка перемерзла в холодной воде, но мне показалось, что все они, все поголовно в этой компании были повернуты на своих мамочках. И Макс, разумеется, Макс в первую очередь. Хламья он своей маме не покупал, нет. Он еще утром съездил на местный ювелирный завод и купил своей маме в подарок какую-то дребедень из золота и черного жемчуга.

5. Ресторан

Ресторан выбирала я, он был у причала, оттуда хорошо просматривалась вся береговая линия, стекло сверкающих отелей, пляж и яхты. Яхты молчали, на каждой голубеньким было написано ее испанское имя. «Донна Роза», «Кончита», «Санта-Мария»…

За столом были мама с Сашулей, Макс, Алена и я. Иногда с нами обедала голодная Тигрица. Остальные девочки кушали в арабской пиццерии, у них там получился кружок по интересам с местными мальчишками.

Официант знал по-русски три слова: «спасибо», «пожалуйста» и «спокойно». «Спокойно!» – и ладонь вперед, это у него хорошо получалось. Красавец, все испанские мужики красавцы, он танцевал вокруг нашего столика, а я тащилась, мне для счастья много не нужно.

– О! Как ему идет этот фартук! И маечка в обтяг! А пальчики какие длинные!

У испанца все блестело: волосы, глаза, улыбка… А я же из России девушка, для меня все блестящее – красота.

Макс улыбался и барабанил на развернутом меню.

– Ирочке понравился мальчик, – он сказал.

– А тебе не понравился?

– Я замужем уже три года, – он доложился.

– А я пятнадцать, – говорю.

Макс посмотрел на меня внимательно, даже очки свои очередные снял. Ну, думаю, сейчас начнется диагностика. Он потрогал мой лоб, подбородок и сделал медицинское заключение:

– Лицо мне нравится… Линия лба и носа интересная… Я бы только вот тут вот немножко над бровями ниточку пропустил… И вот здесь… – он нажал мне на скулы, – здесь тоже можно… А в целом все пока еще в порядке…

– Слава богу!

Я тоже рассматривала Макса. Ничего бабского я в нем не обнаружила, несмотря на перманентные стрелки. Нос прямой, лоб высокий, взгляд острый, губы сильные – сволочная рожа, вот и все.

– Сколько тебе лет? – спросил Макс.

– Тридцать пять, – я усмехнулась. – Вот так вот, значит, ты на женщин смотришь. Все ищешь, где у нас что не так.

Он пригубил вино и хихикнул:

– Ага.

Это у него профессиональное, у меня с мужчинами такая же история. Макс смотрит и думает, что в женщине можно исправить, а я смотрю на мужчину и думаю, что в нем можно сохранить. Слушаю Макса и автоматически соображаю: «Вот эта его реплика мне подойдет, вот это движение, пальцами барабанящее, я оставлю, а вот эти стрелочки вокруг глаз можно и убрать, перманентный макияж в наше время ничего не решает…» Взять живого мужчину, прикончить, выпотрошить и набить опилками – это интересно. Я такое однажды проделала даже с тем, кого мне было очень жалко потрошить. Но все равно проделала. Поэтому рядом со мной и нет живых мужчин, только персонажи.

Вот вам, пожалуйста, Сашуля. Несколько раз в год Макс вывозит его в европейские рестораны на дегустацию. Сашуля не просто так обедает, а в целях повышения квалификации. Он у нас шеф-повар.

– Сначала изучаю внешний вид, – так он объяснил свою неспешность. – Смотрю: какая цветовая гамма и что ее создает. Потом оцениваю общий вкус, потом слушаю, как звучат отдельные ингредиенты.

Все по науке было у Александра, ножом и вилочкой. Он трудится в модных ресторанах, сменил уже несколько мест, потому что ищет свой идеальный ресторан, в котором будет обязательно шефом. Только шефом. «Я лидер, я лидер», – он об этом говорит постоянно. Как раз сейчас открылся новый ресторан, и очень неплохой, и открывал его именно Сашуля, но на кухне он пока еще не самый главный. За должность шефа с ним бьется одна амбициозная бабенка, но, видно, не справляется. На почту к Сашуле весь отпуск сыплются рекламации от недовольных клиентов, и это ему аппетит портит.

– «В греческий салат положили пекинскую капусту», – он все читает вслух и сразу начинает заводиться. – Пекинскую! В греческий! Я повешусь!

Максим его успокаивал, терпеливо и рассудительно, поправляя очередные стильные очки.

– Все хорошо. Ее ошибки тебе только на руку. Удачно, что ты уехал именно сейчас.

– Сашуль, не говори! – мяукнула Тигрица. – Везде одно и то же. Кругом орудуют профаны. Все наши лучшие девочки работают за границей. А эти? – Она кивнула в сторону пиццерии. – Разве это уровень? Максюш, скажи?

Максюша соглашался молча, перемешивая безупречный греческий салатик испанского производства.

– «Мясные ножи испортились. Где второй комплект?» – Сашуля тут же начал отвечать: «В кладовке, в третьем шкафу».

– Подожди… – Макс его останавливал, – ответишь после обеда. Пусть они оценят твою значимость.

– Новые ножи! Титан! Что она с ними сделала, я не могу понять? Как она их испортила? Что она ими резала? Куда она их вставляла?

– Пусть поплачут без нас! – Алена потирала крепкие ладошки. – У меня в клубе сейчас тоже черт-те что творится! Девочки подрались, Сюзанна пробила Надин голову. Стрипом!

Алена листала меню дольше всех. И возмущалась.

– Двадцать евро за рыбий хвостик! Обдираловка! Я возьму курицу!

– Если они поставят шефом эту дуру кривоногую, – нервничал Сашуля, – она им за полгода из ресторана общепит сделает.

Нам приносили горячее, заканчивалась первая бутылка холодного белого вина, и как раз в этот момент высокие пальмы ложились на песок четкой тенью. Я всегда садилась так, чтобы мне было видно и эти длинные тени, и мачты. Мне нравится белый штакетник на сверкающем синем. И море само собой, море обязательно нужно видеть, иначе невкусно.

Сашулина мама расстегнула пуговку на животе и млела. Я у нее спросила:

– Это вы научили сына готовить?

– Нет, он сам… – она улыбнулась.

Женщина была обстоятельная, рассказ начала с детства. С первого класса, когда Сашуля приходил домой из школы.

– Я ему оставляла в холодильнике обед. Звоню с работы, спрашиваю, «Сашуль, ты съел котлеты?» Нет, отвечает, мам, я себе яичницу приготовил…

Сашуля начал шевелить бровями, сначала на меня, потом на маму. А я чего? Я только спросила, кто научил ребенка готовить, а дальше она сама и про блинчики, и про лапшу.

– Но он ведь у меня не только кухней увлекался, – маме приятно было об этом вспоминать. – Он у меня на авиамоделирование ходил. И паровозы ему нравились. У нас недалеко депо паровозное было. Там сосед наш работал, и он мальчишек пускал к себе в кабину. Прибегает ко мне: «Мама! Я в паровозе ехал». А для самолета я ему двигатель специальный купила, и его самолет даже на конкурс взяли, он летал…

– Дорогая моя, ты, видать, перегрелась? – снисходительно кивнул Сашуля своей маме. – Давай я тебя пересажу. А то спечешься, не заметишь как.

Сашуля застеснялся. Он передвинул стул на другую сторону, глубже под навес.

Солнце перемещается, пока салатик, пока рыбку, пока один бокальчик, пока другой – и вот оно уже обходит натянутые тенты с другой стороны. Ветер делает свою анестезию, сидишь – и тебе не жарко, но пока донесут капучино, нос уже покраснеет.

Мы все пересели, разлили последнее по бокалам, и Сашуля сделал официальное признание. Это у него случайно получилось, вместо тоста.

– …А потом моя жизнь изменилась, я встретил человека, – он посмотрел на Макса, как на друга по фронтовой пехоте. – И ничего не поделаешь… Любовь.

«Любовь», – он сказал. Спокойно, как мы, например, говорим: «И ничего не поделаешь… евро опять дорожает». Или «И ничего не поделаешь… зимой река замерзнет». «Любовь» – это было понятно всем. Тигрица допивала вино – понимала, и Алена уминала мороженое, тоже кивала с пониманием, и Макс сделал серезное лицо, как для фото на паспорт. Мама тоже понимала, вздохнула и добавила тихо:

– Максимка мне как сын.

Всем было понятно, что такое любовь, даже и вопросов никаких не возникало. Получается что? Я одна, что ли, ничего не понимаю? Я все время спотыкаюсь на этом слове. Меня передергивает, когда я его слышу, как будто пенопласт поскребли. Откуда я знаю, что имеют в виду люди, когда говорят «и ничего не поделаешь – любовь»? Откуда я знаю, о чем он думал, тот мужчина, которого я больше не увижу никогда? Он тоже говорил «люблю»… Посадил в такси, сказал «люблю», и я поехала одна в аэропорт. А он поднялся в свою квартиру, наверно, тоже, как Сашуля, крякнул где-нибудь в лифте: «И ничего не поделаешь – любовь».

– Этот человек показал мне мир, – Сашуля уточнил, как будто прочитал мои мысли, – он укрепил мою уверенность в себе, он мне сказал, что я прирожденный лидер…

Макс кивал одобрительно, достал бумажник, выложил деньги по счету. Мне захотелось швырнуть стаканом, очень сильно захотелось грохнуть что-нибудь об пол.

Но я не грохнула, подошел испанец и все забрал на поднос. Улыбнулся, когда увидел чаевые.

6. Мама

Мальчики жили в одном номере с мамой. Представляю, какое это счастье. Две кровати были сдвинуты рядом, третья, мамина, стояла тут же за стенкой. Номера были тесные благодаря Алениной гениальной экономии. Но путешествие было не свадебным, парни жили вместе три года, они и были похожи на семейную пару на излете страстей.

Каждое утро Макс на полчасика занимал ванну. Мама полеживала в пижаме и улыбалась своим мыслям: «Как девочка. И маечку всегда новую надевает. Второй раз ни за что не выйдет. Полный чемодан тряпок с собой привез».

Но девочка не девочка, а платил за все Максим. Брутальный Сашуля только начинал свою карьеру в новом ресторане.

В первый день Макс немного сгорел. Всем советовал, какой кремок на сисечки намазать, а сам сгорел. У него поднялась температура, он лежал в постели, и Сашулина мама лечила ему плечи пантенолом.

«У меня золотая свекровь», – Макс это искренне говорил, без кокетства. Со своей собственной мамой ему было сложнее. Они находились в состоянии постоянных напряженных переговоров, хотя давно уже был прожит первый скандал, самый кровавый.

«Мама, я – гей», – эту веселенькую новость Макс сообщил родимой мамочке на Восьмое марта. Нет, нет, не специально. Макс не хотел, он просто приехал поздравить, как хороший сын, с цветами, с конфетами…

Дверь открыл отец. В руках у него была телефонная трубка. Он поздоровался с Максом и сразу вернулся к своему разговору.

– Танюш? Танюш, ты меня слышишь? Зая, приезжай! Да, как обычно. Ночь любви! Я тебе гарантирую. Молодец… умничка… помнишь…

– Опять девчонки? – Макс прошел в гостиную со своим букетом.

– Тихо, тихо! – Отец прижал палец к губам и кивнул на дверь в спальню своей жены.

Макс знал, на другом конце провода идут гудки, там нет и никогда не было ни Катюшки, ни Танюшки. Отец играл – на пятый день запоя у него начинались тихие игры, на пятнадцатый его отвозили в клинику.

Мама была уставшей. Макс заметил – выглядит плохо, потемнела, осунулась, мерзнет. Мама всегда замерзает, кутается в мягкий халат, пытается уснуть и не может. На цветы и конфеты она кивнула равнодушно, приятные мелочи ее не волновали. «Ой, ну зачем…». Она всегда так говорила:

– Ой, ну зачем…

– Мама… Ну я же твой сын…

Макс открыл ей конфеты, самые лучшие, самые дорогие он для мамочки выбрал.

– Я по тебе соскучился. Пришел с тобой поговорить. Мне же интересно, как ты живешь…

– Как я живу! – Она кивнула на дверь. – Как я живу…

В гостиной продолжались телефонные игры. «Танюшка! Как дела? Неужто замуж вышла? И кто счастливец?»

Макс наклонился, обнял свою маму, поцеловал в плечо, мягкое, теплое.

– Принеси водички, – она попросила.

Макс принес ей стакан воды, тот самый стакан, ради которого многие детей и заводят. Да он бы в жизни не открыл свой рот и эту женщину, и без того грустную, волновать не стал бы, ни за что. Он хотел заварить чайку, поболтать и смотаться. Она сама начала. Как обычно.

– Максим, я за тебя очень беспокоюсь. У тебя дома постоянно стоит коньяк. Как ни зайду, у тебя открыт коньяк. И этот твой друг… Он что, к тебе переселился, что ли? У меня уже есть один алкоголик, я волнуюсь.

– Мам, не волнуйся, – сказал он. – Это хороший коньяк… Я сейчас много работаю. Очень много. Я устаю, мне нужно иногда расслабиться…

– Расслабиться!

Мать усмехнулась, и Макс почувствовал первое раздражение. Мама не принимала его образ жизни, его карьеру – которую он делает не в государственной больнице, а в неизвестной частной клинике, его друзей, его любовь к удовольствиям, модным шмоткам, дальним поездкам… «Все это очень несерьезно, – она говорила, – Максим, ты расслабился». Он понимал ее реакцию: это страх, обычный материнский страх, но все равно обижался. Взрослый был парень: двадцать четыре года, работа, квартира, зарплата, но ему все еще хотелось, чтобы мама его принимала, хвалила, одобряла…

– Мама, – он сел на ковер рядом с ее постелью, – Приходи ко мне в клинику… Я тебя подтяну… Сама потом убедишься, увидишь, как тебе будет приятно… Как же ты не поймешь, нельзя жить в постоянном напряжении…

– Скорей бы ты уже женился, – это была ее любимая тема.

– И что тогда?

– Тогда я успокоюсь.

– Мам…

– Почему этот парень все время у тебя? Ему что, негде жить? Когда он уедет? Тебе не кажется, он загостился? Почему я не прихожу жить ни к кому из своих друзей? Мне тоже неудобно в собственной квартире! Какой бесцеремонный человек! Кто этот человек? Он что, учился с тобой, я его не помню…

– Мам… – Макс пытался ее остановить.

– Вы что там, пьете, что ли, вместе?

– Я не пью, – он ответил быстрее, чем успел подумать. – Этот парень живет со мной… Он мой любовник.

– Да мне начхать!

Мать не расслышала, точнее не хотела это услышать. Она ведь почти уже знала. Однажды неосмотрительно, без предупреждения, мама нагрянула к Максу в субботу утром. Ключик был, эту квартиру купила мама и ключ оставила на всякий случай. Она прошлепала до спальни, открыла дверь и нос свой сунула. Макс был еще в постели, и этот парень, «мой первый», так его Макс называл, лежал рядом с ним.

Два парня под одним одеялом – это глаза зафиксировали, но сознание тут же поставило защитный блок. Мать шарахнулась в кухню, ругая себя за бестактность. И правда, вломиться без звонка в квартиру к взрослому сыну, а вдруг он с девушкой, нехорошо.

Никаких подозрений у нее не возникло, внимание сразу переключилось на бардак, на грязную посуду, на пустые бутылки, на шеренгу бокалов… «Пьянка! Опять была пьянка. Где упали – там уснули».

И тогда, вечером восьмого марта, Макс мог бы ничего не говорить, он мог просто встать и уйти. Но он сказал, настырно, как будто хотел укусить:

– У нас любовь. Мы живем вместе. Я – гей.

Мама застыла на секунду-другую, потом начала заикаться.

– Что? Ты что… Ты что хочешь сказать… Ты гомо…

Остальное она не смогла проговорить. И закричала.

Кричала долго, жестко, грубо, рваным, каркающим голосом, как будто ей перерезали горло.

– Идиот! Как ты смеешь такое мне говорить?! Ты матери! Ты матери сказал такое!

– Мама! Извини…

– Ты обо мне подумал? Как мне жить?! Как мне дальше жить? Мне будут все в спину плевать! Пальцем тыкать! У нее сын – педик! Один алкаш, другой педик…

Макс сидел на полу и сжимался от каждого слова, как будто его били ногами.

– Не надо, мама, – просил он маму. – Молчи, я тебя умоляю, только молчи.

– «Я – гей!» – Мама не могла успокоиться. – Это он мне, своей матери, такое сказал! «Я – гей!» А дальше что? Что дальше? Гей! Ты думаешь, что этого достаточно?

– Не надо, мама!

– Максим! Посмотри на себя! Вокруг тебя грязные люди! С тобой живет непорядочный человек! Это страшно! – она завизжала. – Мне страшно! Мне страшно, Максим!

Мать визжала, Макс плакал. Ему стало жалко эту женщину, халат ее, теплая рубашка, постель – все пахло детством, все было рядом, близко, все ему было нужно и все удалялось. Куда, почему, он никогда не мог этого понять.

– Зачем ты мне сказал? – она пошла по второму кругу. – Ну зачем ты сказал мне все это, Максим? Я только легла, я хотела уснуть, зачем ты мне сказал эту гадость? Ты что, отомстить мне хотел?

Он поднялся с ковра, оглянулся на дверь – показалось, что там его тоже слушают.

– Я хотел, чтобы ты поняла.

– Что я должна понять? Что? – она опять завизжала. – Я мать! Мне неважно, что у тебя в трусах! Мне важно, что у тебя в голове! А там – ничего! Ничегошеньки интересного! Ты заигрался! Максим, ты расслабился! Ты слишком много думаешь о своей жопе! Где твои мозги? Где сердце!

Мать провизжалась, выплеснула первый свой шок, а потом заплакала, так горько, как будто ей сказали, что сын ее умер. Макс наклонился к ней, хотел обнять, но она его оттолкнула.

– Не трогай меня!

– Прости…

Он начал говорить, но она прервала его, замахала рукой и сказала ему сухо, холодно, как бесплатному пациенту:

– Уходи. Я ничем не смогу тебе помочь.

Они не разговаривали два года. И не встречались. Макс видел маму только издалека, она проходила по бульвару перед клиникой, а он смотрел на нее из окна своего кабинета.

Макс сразу начинал звонить, но мать не отвечала и быстро сворачивала на автобусную остановку. Но однажды летом спустя два года она пришла сама, неожиданно, без всякого предупреждения просто записалась к Максу на прием. И диалог был продолжен с того же места, на котором прервался.

– Максим, я за тебя волнуюсь… У тебя в кабинете коньяк.