Текст книги "Душа моя"

Сейчас, глядя на отца, она понимала, что он готов. Сердце отказывалось верить, что последний ее родной любимый человек, еще вроде бы находящийся тут, рядом, на самом деле с каждой секундой уходит все дальше и дальше, медленно растворяется в небытие. К вечеру он снова слег, глядя сквозь нее невидящим светлым взглядом, с улыбкой говорил что-то неслышное, дышал небывало глубоко и полно… Ночью его не стало.

Она просидела рядом с его телом до рассвета, без слез и мыслей. Какие-то отрывки из солнечного детства, то ли сон, то ли явь, дышащие умиротворением и нежностью, бесконечной чередой шли и шли перед глазами. Утром позвала к себе тетку Матрену, отцову старшую сестру, вдовую и бездетную. Тетка с порога заголосила, потом как-то сразу умолкла, деловито порылась в старом сундуке, вытащив и вытряхнув гимнастерку и штаны, засуетилась, оглядев запасы в подполе, сходила к соседям, организовала мужиков… Полинка что-то помогала, с кем-то разговаривала. После немноголюдных похорон стылым и промозглым днем, проводив людей из такого же стылого и ставшего чужим дома, бродила по комнатам. Абсолютное молчаливое одиночество. Было невозможно оставаться, и она побрела на работу – там были люди, которые в ней нуждались, там была Светик. Вернувшись утром домой, увидела тетку Матрену.

– Чего смотришь? Туточки поживу … Покамест…

С приходом тетки Матрены дом изменился. Хозяйство, несколько запущенное, но уютное, правилось теперь неумолимой железной рукою. В углу появился темный от старости образок. Нехристю Прокофию, со слов тетки, и не везло в жизни, потому как он ни в Бога, ни в черта не верил. «Невезение» отца проявлялось в слабой жене, родившей одну только малахольную дочку, в неспособности его, будучи председателем, нажить что-то путевее, чем самодельная мебель в хате да старый барбос во дворе. В том, что не избежал фронта, что вернулся больным, что умер так рано.

Тетка, жившая до сих пор в малом домишке родителей на околице, получила в свою власть больший и крепкий дом бывшего председателя, а в придачу еще и безропотную и исполнительную племянницу. Полинка, уже давно живущая в своем режиме и ни у кого, кроме себя, не спрашивающая, во сколько вставать и как планировать свой день, теперь должна была отчитываться о каждой минуте вне дома, и жить по распорядку и с разрешения тетки. После похорон отца от полного одиночества и отчаяния девушку спасала теперь работа, и Светик – неугомонная, любопытная, солнечная – она вытаскивала Полинку из бездны тоски одним своим присутствием.

Светик, видя во что превратилась и без того несладкая жизнь старшей подруги, время от времени предлагала Полинке возможный выход. Уехать куда-нибудь. Выгнать тираншу взашей обратно в родительский дом. Выйти замуж. Полинка ни за что не хотела об этом даже слышать – и это притом, что какой-то год назад Светик была уверена – Полинка ждет из армии того, кто станет ее мужем. От скрытной и застенчивой девушки тогда Светик никаких подробностей не добилась, даже имени парня не знала, но что могло измениться? Она терялась в догадках.

В тот день, когда Семен предложил Полинке жениться на ней, у девушки все шло не так. Тетка, встретив ее с ночной смены, не дала даже выпить чашку чая и не позволила поспать и получаса. Устроив большую уборку, выволокла немногочисленные мамины книги, лежавшие до того стопочкой на резной этажерке, поснимала родительские фотографические портреты с простенка в большой комнате, вытряхнула из сундука одежду отца. Безжалостное избавление от вещей, столько лет создававших ее, Полинкин, дом, пустые стены без фотографий родных, о которых все еще так болело сердце, родило в покорной и тихой девушке с трудом сдерживаемую ярость. Она молча перетащила в свою небольшую комнатку все, от чего тетка так истово избавлялась. Скудно и наскоро пообедав, Полинка попыталась улизнуть к себе, но не тут-то было.

– Полька, а ну подь сюда!

Девушка вернулась в комнату, притулилась у стола.

– Я вот чего думаю. Толку с тебя не будет – малахольная ты. Надоть тебе, девка, замуж. А то ты уже перестарок – так и будешь, что ли, на шее моей до седых волос висеть? Мужиков, оно конечно, нима теперича, но я вчера в правлении была – так ахронома нового прислали, ничего так, еще без довеска. Пока ты там в своей булатории колготишься – так и таких, плешивеньких, не останется. Так что как хошь, а позвала я недокормыша назавтра, пирог сгоношу с тыквой – вот и поладите.

Сдерживаемая до этого момента холодная ярость начала закипать в Полинке.

– Теть Мотя, оставьте меня в покое!

– Ишь чего, в покое ее оставить! Ты чего это, возражать тут удумала? Ты, девка, меня слушай, а то, как отец твой непутевый поплывешь по жизни – и …

– Да что Вы вообще понимаете!!! Почему командуете тут, точно хозяйка? Я не Ваша собственность, и не лезьте ко мне со своими женихами!

Не привыкшая к сопротивлению Полинки тетка Матрена застыла на месте, забыв договорить.

А потом, бубня, пошла ставить тесто на пирог с тыквой. Бормотала:

– Ишь, умничает она! Один ужо вон отумничался! И где он теперь? Где доходяга его тощая? Всех, всех ужо Господь батюшка к себе призвал, а все почему? А потому как терпеть и слушаться надобно, а не умничать так-то…

А Полинка заперлась в комнате, слез и не было, внутри пульсировал целый клубок отчаянья, обиды, невыплаканного горя, и она все думала: «Почему? Почему это все происходит со мной? Со мной, рядом, близко, тут, в нашем доме, откуда она взялась, что такое она делает и говорит? Этот совершенно чужой и ненужный мне человек, она все тут собой заняла… А еще Богу молится, откуда в ней столько жестокости? А может, это не жестокость вовсе? Заботится обо мне, но она совсем не умеет заботиться ни о ком… Вот были бы родители рядом…» Она нашла в куче сваленных на кровати вещей портреты папы и мамы, тяжелые рамки оттягивали руки, и она по одной перетащила и поставила их на подоконник, оперев о стекло.

«Почему-то их портреты сняла, а образок свой старый поставила!» Подумала – и застыла. А вдруг теть Мотя права? Ну не может же человек во всем быть не прав…Может, не все от нас зависит, и надо и …Ему …научиться молиться? Ну и глупости в голову лезут, совсем тетка темная замучила… уже во все, что угодно, верить готова. Но перед глазами настойчиво всплывал образок, потемневшее от времени изображение, необычайно живой, точно смотрящий прямо в глаза взгляд женщины в темных одеждах, с малышом на руках. Глаза такие… грустные, и еще в них что-то. Терпение и прощение, наверное… Неожиданно для себя Полинка тихонечко попросила: «Пожалуйста, если я не могу быть счастливой – пусть рядом со мной будет тот, кого я смогу сделать счастливым…» Посидела немного – вовсе без мыслей, не в силах стряхнуть с себя оцепенение.

В окошко кто-то стукнул. Она вздрогнула, ведь не ждала никого – но увидела знакомое лицо и обрадовалась. Семен?! Вышла в сени, позвала парня в дом. Тетка подевалась куда-то, ну, да и Бог с нею… Потихоньку странное оцепенение ее отпускало, хорошо, он говорил что-то – и она должна была прислушиваться, отвечать ему. Семен Сосед… ну ничего себе, изменился-то как. Откуда он тут? Неужто отслужил уже? Накрыла чай, так хотелось, чтоб он не уходил, побыл еще, со всей своей искрящейся силой и веселостью – в доме точно светлее стало! Он уже не тот долговязый неуклюжий мальчишка, который Бульку с ее двора мослом сманивал, чтоб втихаря Полинке в окошко яблок накидать. Не тот лоботряс, от шуток и выходок которого вся районная школа ходуном ходила. В плечах раздался, не сутулится вовсе, весь отглаженный, клеши со стрелками – с ума сойти! Оказывается, она ему так рада! И тут он ее оглушил своим вопросом. Замуж? За Сему? Но ведь есть сто тысяч «Но»… И самое главное – она его совсем не любит…

Когда он ушел, прибрала со стола. Пошла было в свою комнату – но взглядом снова встретилась с взглядом той женщины на образке. Думаешь, смогу? Каждый день жить с человеком, искать в нем только лучшее, рожать ему детей… Дарить ему то счастье, которое он ждет и заслуживает? Научусь его любить? Ощущать всем сердцем?

На сколько вопросов в жизни, заданных самим себе, мы отвечаем честно? Без оглядки на сложившуюся ситуацию, без страха перед неизвестным «завтра»? Или просто взрослеем – и перестаем иногда быть честными сами с собой? И, тем более, с другими? А потом пугаемся своих ответов – и всей своей жизнью стремимся превратить это в правду…

Хлопнула дверь. Тетка Матрена, что-то бормоча, задержалась в сенях. Поля, словно стряхнув с плеч тяжесть, шагнула ей навстречу.

– Теть Мотя! Простите, что сразу не сказала … Не надо ни пирога, ни агронома – замуж я выхожу. Скоро. Вот Сема с армии вернется…

Та всплеснула руками:

– Вот заполошна девка! Чего ж молчала? Развела тут тайны! А я ить тесто поставила… Тыкву вона в тепло заволокла… Фомич-то, поди уж, дух пирога чует – ахроном-то чай не председатель, подножным питается, на постой его к Лексевне определили – как пить дать она ему вчерашние-то щи неделю как скармливает… Ну, и хрен с тобой – седня я его прикормлю, завтра он в райсовете за меня словцо вставит, поди ж большой человек, даром что плешивенький…

Полинка ее уже не слушала. Принятое решение заполнило ее всю, разболелась голова, замутило. Добрела до постели, и, не раздеваясь, бухнулась лицом в подушку.

С утра все произошедшее вчера казалось каким-то странным несуразным сном. Но все оказалось правдой. За воротами ее ждал Семен, сегодня он был молчалив. Но ее это вовсе не тяготило – наоборот, было хорошо, что и молчать рядом с ним – спокойно, и нет никакой неловкости. Понимала, что ждет ее ответа – хоть и сказал, что не торопит. И сказала. И все закружилось…

Скорая свадьба, вихрем пролетевшие три дня до отъезда Семена, он, излучавший абсолютное счастье и какое-то невероятное количество любви и нежности… Полинка переехала в дом родителей Семы, в его комнату. После отъезда Семена мама его, Анастасия Никитишна, позвала Полю «посидеть вместе». Попросила ее помогать по дому – ведь живут теперь под одной крышей, пообещала, что в обиду не даст. И так получилось, что эта маленькая подвижная и веселая женщина стала для Полины и мамой, и подругой, и поддержкой на всю жизнь.

Через несколько недель после свадьбы Поля поняла, что ждет ребенка … Свекровь, выносившая и родившая пятерых детей, видела, что невестка ходит очень тяжело. Помогала, чем могла, но упрямая Полинка и работать продолжала, и по дому все старалась делать. Семен два раза в месяц писал письма. Одновременно родителям и ей. Танюша, почтальон, привозила почти всегда их вместе, обнимала Полинку и приговаривала: «Пляши, девочка моя, твой тебе весточку прислал!».

По этим письмам, по ежедневной жизни в доме родителей и узнавала Полинка своего мужа. Он открылся ей с совсем новой стороны, и она удивлялась, как возможно было жить совсем рядом – и не увидеть в человеке столько удивительного. Он был интересным рассказчиком. Вся бытовая жизнь его на корабле с его слов казалась чередой увлекательных веселых приключений. Он умудрялся во всем, что происходит, найти не просто хорошее. Казалось, что теперь, после свадьбы и известия, что он будет папой, каждый день для него – просто чудо какое-то, подарок свыше… Его письма наполняли Полинку надеждой, что она не ошиблась, что его появление в ее жизни неслучайно, и теперь все будет хорошо.

Когда она уже не могла выходить на работу, Светик каждый день прибегала хоть на пять минут – обнять ее и погладить растущий живот. Сурово сдвинув светлые бровки, давала Полине «ценные указания». Полинка смеялась и шутливо козыряла: «Есть, товарищ командир!». Светик ей не верила – и призывала в помощь «Настю Никитишну» – с некоторых пор эти двое сдружились и принимали одну сторону. Однажды сидели вечером все вместе в большой комнате, и Полинка смотрела, как свекровь и Светик шушукаются над вытащенными из сундука свекрови и принесенными Светиком малышовыми вещами. Пеленками, сорочками, оставшимися от детей Анастасии Никитичны и уже троих к тому времени братьев Светика. Поля, наконец, почувствовала себя дома. Ее любили, ждали появления ее малыша … Она вдруг остро ощутила, как в этом доме ей не хватает Семена – большого, шумного, веселого…

И еще поняла, что она с момента переезда не удосужилась даже зайти в родной дом – ноги не несли. Разве так можно? Тетка Матрена там одна – какой ни есть, а родной человек. Если бы не она – и не было бы у Полинки всех этих перемен. Не она и… не образок… Теперь Полинка отчетливо поняла – ей хочется, очень хочется сказать «спасибо».

И, на следующее утро, прихватив кусок вчерашнего пирога с моченой ягодой, она почти бегом заспешила к родительскому дому.

– Явилась, а чего не через пять лет?

Тетка встретила ее неласково, впрочем, как всегда.

– Теть Мотя, я тут пирога принесла, может, чаю попьем?

Тетка отвернулась, пожала плечами.

– Ну чего ж не попить, давай, коли пришла.

Пока Матрена доставала чашки, «которы не жалко» и собирала на стол скудное угощение, Полинка осталась на несколько минут одна в комнате. Это словно был и не ее дом, все теперь было по-другому, даже пахло иначе. Подошла к образку – близко-близко. Помялась, ощущая неловкость. Слов не было, молитвы ни одной не знала. Просто стояла рядом какое-то время, потом коснулась простой неровной рамки, почти неслышно сказала: «Спасибо». А потом еще, вдруг осознав, что именно хочется сказать: «Спасибо за все – за все. Спаси и сохрани мужа моего, пусть вернется он и не жалеет ни дня в своей жизни, что выбрал меня. Моего малыша, пусть родится здоровеньким и ему хорошие люди в жизни встречаются. Мою тетку Мотю, дай Бог ей здоровья – пусть ее хоть что-то радует. Мою новую семью – они хорошие люди… Светика – пусть всегда рядом будут те, кто ее любит…». Ужасно хотелось плакать, но на душе стало светло. «Пореву дома!» – подумала и улыбнулась. Теперь у нее точно другой дом…

– Чего застыла тама, как вкопана? Иди вона, чай хлебать, а то надысь делов куча… Брюхата ты али разжирела?

– Теть Мотя, ну конечно, ребенка жду, уж рожать скоро. Как Вы тут?

– Да как… Болит усе, ахроном – собака, таперича повадился день через день захаживать, придет да сидит, поганой метлой его не выгонишь… А то и вовсе переехать ко мне удумал, дак я не согласна, пошто он мне тут нужон? В хозяйстве он безрукий, жрать горазд, все книжки свои читат и мне ишшо подсовыват. Скаженный… Ну погляжу, мабуть, и пущай поселяется… А ты, смотри-тка, как сыр в масле… От и ладно. Ильинишна говорит, Семка твой ишшо не скоро приедет? Негоже это – бабе без мужика рожать. Да и Семкин ли это выпростыш? Или грех прикрыл твой, а?

Полинка аккуратно поставила чашку. Осторожно встала, поправила платье на животе.

– Пойду я. Засиделась… Спасибо за все…

До ворот почти бежала. На улице остановилась – перевести дух, не могла надышаться, почти кусками глотала холодный воздух.

Пока вечеряли, Анастасия Никитишна ни о чем не спрашивала. Просто, когда с Полинкой осталась в комнате одна, сказала: «Девонька моя, не ходи туда больше. Тут твоя семья, дом твой. Родня она тебе, понятно, но недобрый она человек. Не обижайся, что говорю так, но пришла ты оттуда сама не своя, ни к чему тебе это и ребеночку твоему…». Оставила посуду, которую было начала собирать, отерла руки о фартук. Подошла к ссутулившейся невестке, все еще сидящей за столом. Погладила ее по голове. Почувствовав, то та тихо плачет, обняла. «Ох, лышенько… Ничего… Перемелется – мука будет…»

Родила Полина в срок. Светик, казалось, счастливее молодой мамы – не могла налюбоваться на малышку, которую Полинка решила назвать в честь своей мамы – Олей. Весь ее мир теперь вращался вокруг нового человечка.

Олька быстро росла, набирала вес, и иногда Поля, глядя на нее, удивлялась – разве она, простой человек, могла родить такое чудо? Ей казалось невероятным, что она дала жизнь. Что вот она, рядом с ней на узкой кровати спит, улыбается во сне, причмокивает, светлые волосюшки пухом топорщатся над высоким лобиком… Полина часто вспоминала образок в доме тетки и теперь, ей казалось, понимала, что было во взгляде той женщины с малышом – тревога за него, нежность, любовь, и, отчего-то – печаль. И однажды набралась смелости и спросила у свекрови, кого пишут на образах.

– Спасителя, Матерь Божию с младенцем Иисусом, святых лики… А с чего ты спрашиваешь?

– Знаете, странно так. Папа мой в Бога не верил. Мама … тоже, наверное. Однажды только я слышала, как она сама с собою – ну, я так думала – говорила. Просила папу живым вернуть… И он вернулся. Я сейчас вот думаю, что иногда так нужна Его помощь… Или вера, что все хорошо будет, потому что иначе так страшно и темно жить…

– Я тебе так скажу. Не принято сейчас много про Бога говорить… Но вера – она вот, оказывается, живет в нас, есть перед глазами икона, нет – и просим, и молим, и «спасибо» говорим… Надо искать в людях, в себе самой свет этот, и жить по законам божиим, ради детей своих… Мама мне моя говорила, мы то еще все – крещены. Не отрекались… Что детей своих не воцерковленными растим – так время сейчас такое, Бог простит. Ты вот даже не крещеная. Но захочешь – научу тебя молитве, оно ж душа требует, ты же мать теперь, потому и ждешь благословления… А Он тебя услышит, если от сердца идет.

Анастасия Никитична слово сдержала, написала от руки на тетрадном листе «Отче наш». Посоветовала: «Выучи, а листочек сверни поплотнее и в платок носовой зашей, подле малышки всегда прячь, оберегом ей будет». Полина послушалась. Укладывалась спать с тех пор с легким сердцем, читала единственную молитву, которую знала, просила и благодарила за ставших ей родными людьми.

Странное чувство поселилось теперь в ней. Казалось, что у нее есть тайна, о которой нельзя никому рассказать, но эта тайна не тяготила ее вовсе, а грела душу, точно солнечный мягкий свет.

Всю эту историю я узнала от своей бабушки Поли, небольшими отрывками. Мы с ней были очень близки всегда. Рядом с дедом Семеном, говоруном и шутником – он ничуть не изменился даже к преклонному возрасту – она всегда была молчалива, иногда с неодобрением покачивала головой на неудачную или слишком грубую его шутку, иногда в сердцах проговаривала: «Ну, трещетка, как сорока, прекрати, Семен, ерунду-то городить». Но даже эти слова она говорила всегда тихо, даже ласково, и дед не обижался, целовал ее в макушку, улыбался в седые усы: «Ладно, мать, не серчай!».

Но иногда, когда мы сидели в палисаднике возле дома вдвоем, она рассказывала о войне, как они, будучи подростками, собирали колоски на уже пустых осенних полях, прятали добычу в потайные кармашки, которые матери подшивали в подкладки куцых пальто, и этим кормились семьи, чтоб не умереть с голоду. Как жила после войны, как мама ее не пускала в город на медсестринские курсы после школы – боялась, что снова грянет война, и дочь уйдет на фронт. И как она впервые ее ослушалась, удрала с подружкой, оставив маме записку на кухонном столе. Про курсы и свое житье в городе никогда не говорила, отмахивалась, перескакивая на историю со скорым сватовством и свадьбой. Меня всегда удивляла ее… нежность, наверное.

Жизнь ее казалась каким-то фильмом, далеким от ее спокойствия и забот, я не очень четко представляла, как можно сохранить столько любви к людям, прожив не самую легкую жизнь. Правда, это осознание пришло ко мне уже позже, когда у меня самой не хватало терпения и нежности к своему мужу и сыну. Мне всегда хотелось быть на нее похожей, но почему-то наломать дров, а потом только понимать, что натворила – моя обычная колея. Терпение мне бабушкино не досталось…

Возможно, и та ситуация, в которой я сейчас оказалась, тоже в какой-то степени мною спровоцирована, не знаю… Буду зализывать раны и думать, как жить дальше.

* * *

Светик меня уже ждала. В доме одуряюще пахло яблоками с корицей и медом – любимым десертом тетушки. Стол под яблоней заставлен посудой, плошками с поздней клубникою, прямо на скатерти лежали пара розовых помидор – ммм… мои любимые, «Бычье сердце». Я вдруг ощутила, что жутко, до обморока, голодная – последние дни что-то ела невпопад, поужинать вчера и позавтракать, а заодно и пообедать сегодня позабыла напрочь.

Светика язык не поворачивался назвать в глаза тетушкой. Невысокая, с невероятной осанкой и по-юношески подтянутой фигурой, яркими молодыми глазами, она всегда и для всех оставалась Светиком. Идеальная стрижка, небрежно-очаровательная укладка. Смешливая, прекрасный собеседник и слушатель, человек с неисчерпаемым запасом оптимизма и тонким чувством юмора. Мое убежище, хранитель всех моих секретов и сердечных тайн с детства…

– Давай, красавишна, долой хандру – мы сейчас с тобою картошечки юной с укропчиком и сметанкой навернем! Егор Тимофеич малосольцев вчера принес – учуял, что я тебя жду. Ну, я ему сказала, чтоб сегодня не появлялся – нам с тобой и вдвоем тут неплохо будет, а завтра после рыбалки пригремит – велик свой починил, теперь, как почтальон Печкин, добрый и везде успевающий. Ну, все, садись, садись, а то стынет уже! Печеньки мои не забыла?

Ужин был до опьянения вкусен. Светик ела, все время мне что-то подкладывала в тарелку, пока я не взмолилась: «Если в меня еще попадет хоть граммулька еды – я просто лопну!». Потому как Тимофеевича огурцы были в дуэте с картошкой невероятны. Мы со Светиком подумали и решили: Тимофеич – бог огурцов!

Егор Тимофеич – давний поклонник моей тетушки. Настолько давний, что никто из них, наверное, не сможет сказать точную цифру. Он неоднократно на всех жизненных этапах Светика звал ее замуж – сразу после школы; во время ее учебы в мединституте; когда она вернулась в районную больницу на работу; после ее быстро закончившегося брака. Тогда Светик осталась в двадцать шесть лет одна с маленьким сыном на руках, без жилья, без алиментов. Ее муж решил, что незачем ему обуза в виде малыша, которому выставили безнадежный диагноз – ДЦП, а Светик и слышать ничего не хотела о том, чтоб поместить ребенка в специнтернат.

Комната под крышей в доме моей бабушки всегда ждала ее, и тетушка так и прожила в ней почти всю взрослую жизнь. Ее сын, Ильюша, окончил обычную школу, она с бесконечным терпением занималась с ним, стараясь подготовить к взрослой жизни. Конечно, как врач она понимала, что он никогда не вырастет абсолютно самостоятельным, не сможет вести полноценную жизнь, но как мама делала все, что было в ее силах. Все разводили руками – ну зачем столько возиться с калекой, с которого никогда не выйдет толка? И только моя бабушка с дедом ее не жалели, потому что понимали, что этот единственный ребенок – ее счастье, ее радость, человек, на котором Светик сконцентрировала всю свою любовь и нежность – и получала в ответ весь свет, что вмещала душа ее драгоценного сына. И моя бабушка, и дед Семен любили Ильюшу, и он рос в доме на правах родственника, и мама моя всегда говорила, что это ее родной брат. Бабушка неоднократно порывалась переселить Светика с сыном вниз, но подруга ни в какую не соглашалась, и тогда деда придумал лебедку и большую корзину, с помощью которых мальчика спускали и поднимали. Ильюша прожил 23 года, и его потеря стала самым сильным ударом в жизни для Светика.

И на протяжении всех этих лет наряду с моими дедушкой и бабушкой ей всегда помогал и поддерживал Егор Тимофеевич. Однажды я спросила, почему Светик так и не вышла замуж за него. Она улыбнулась, пожала плечами.

– Знаешь, по молодости то, что он младше меня на три года, казалось непреодолимой пропастью. Потом – моя недолгая семья, потом мне казалось, что он не представляет, что такое малыш с ДЦП, захочет своих – и Ильюша останется без моей помощи, а я ему нужна была каждую минуту. Потом, когда Ильюша подрос и стал более самостоятельным – хотелось хоть немного восстановиться в работе, в профессии… а потом, в 50, мне казалось смешным выскакивать замуж… Мне все хотелось его уберечь, да думаю сейчас – отчего? Он всегда был рядом, а я так никогда о нем и не заботилась…

Потом мы сонно обсуждали предстоящую свадьбу, как все лучше организовать, сколько народу нагрянет, и где всех размещать… Светик с меня глаз не сводила.

– Ну, все, хорош придуриваться. Рассказывай, что приключилось!

И я все рассказала. Не удержалась, всхлипнула – до того больно опять стало, себя жалко… Светик посидела какое-то время, о чем-то думая. Потом вдруг выдала:

– Чего-то ты как-то неубедительно ревешь… Надо хорошо пореветь.

Я, всхлипывая, начала оправдываться:

– Как могу, так и ревууу… У меня комком все в горле стоиииит…

– Бракоделы вы все. Даже страдаете хуже, чем в «Просто Марии». И что, прям-таки любишь своего Мишу?

– Люблюююуу…

– И жить без него не можешь?

– Не могуууу…

– Брешешь, как прогноз погоды. Два помидора зарубала – будь здоров, картошкой с огурцами заполировала – помирать явно не собираешься!

О! Как же мне было обидно! Я ехала сюда в надежде на понимание, на поддержку, а что получила? В меня втыкает иголки родной человек! Улыбается при этом! В любовь мою не верит! Да я столько лет только его перед собой видела, никто мне больше никогда не нужен был… А он… Уже давно с другою, у них ребенок будееет…

Слезы мои не иссякали… Светик давно умолкла, а я все рыдала и рыдала. Чуть успокаивалась, вытирала опухшее лицо полотенчиком, бросала взгляд на равнодушно – спокойную тетушку – и снова тонула в слезах. Почему, откуда в людях столько равнодушия? Никто не думает о моих чувствах, всем – Мише… уууу… ему все равно, Гошке некогдааа, у него счастье, а Светик – предательницааа, горю моему не верит…

Спустя какое-то время я начала успокаиваться. В голове висели и колготились всего две мысли – как отомстить мужу и как посильнее обидеться на Светика. Я с трудом открыла опухшие от слез и размазанной туши глаза, сконцентрировала взгляд на сидящей напротив тетушке.

– Как ты могла? Я думала, ты мне поможешь, хоть ты меня пожалеешь, а ты…

Светик грустно улыбнулась.

– Скажи, вот ты когда ко мне ехала, где больно было?

Моя рука автоматически легла на грудь, потом поднялась к горлу.

– Ну, вот видишь. А сейчас – могу поспорить – у тебя голова раскалывается, зато прежней боли уже нет…

Так оно и было. Голова была похожа на кастрюлю с киселем. Было странно ее даже поворачивать – внутри колыхалось нечто аморфное.

– Давай-ка я тебя спать уложу. Завтра еще с тобой поревем – потом уж делами займемся…

И я занырнула в любимую пуховую перину. И – зуб даю – спала как младенец и улыбалась во сне. Впервые за много ночей…

Утром меня закружило. Оставалось всего шесть дней, столько всего надо сделать, хорошо, Лера завтра на пару дней приедет мне на помощь. В доме была чистота, но где подбелить-подкрасить, двор в порядок привести, столы-лавки раздобыть, посуду пособирать… Мы с Лерой все красивое и нужное купили, они с Гошкой и отцом привезут, но и до этого забот еще полон рот. Весь день я что-то делала, колготилась, а в голове тупо пульсировало: «Миша приедет. А я лохматая. Маникюр погиб. Приедет – а я страшная…Конечно, ему его краса втрое лучше будет… А вот приехал бы, а я вся такая красавица, плыву в красивых одеждах ему навстречу, меня цветы окружают, а он видит меня, столбенеет и понимает – ну, и дурень я!!!». Тут мои мечты неизменно прерывались, потому как я останавливалась с мечтательным видом и дурацкой, блуждающей по лицу, улыбкой – и Светик тут же меня окликала: «Отомри! Работайте, негры, солнце еще высоко!».

Перед ужином Светик мне сказала: «Катюха, у тебя сын женится, ты уже взрослая баба, ну что ты, как девка нецелованная, от мечтаний тут млеешь? Ну, вернешь ты его – так все одно разрываться ж мужик будет, дите же там, жена, оно конечно, не стенка, да как сама потом будешь?». Хлоп. Морденью об асфальт… В этот раз меня долго раскачивать не пришлось. Голодная, уставшая и обиженная всеми, я рыдала, как белуга. Светик подошла, положила возле меня мокрое полотенце. Сказала: «Кончай халтурить, садись в траву и начинай причитать».

Я сквозь слезы уставилась на нее, забыв тут же о причине своих переживаний. Она что, издевается? Нет, серьезная… Не буду я причитать, что за дурь, поплачу и буду жить дальше…

Но плакать расхотелось вовсе. Расхотелось и думать о нем, и мечтать, и злиться. Все, что угодно, только не он. За ужином вся еда казалась безвкусной. Я ковыряла в тарелке, шмыгая носом, как первоклашка. Светик вдруг спросила:

– Кать, вот ты столько лет его любишь – и что, сердце до сих пор заходится, когда он рядом?

Я кивнула на автопилоте, а потом задумалась. Так хотелось вспомнить это ощущение… Когда он последний раз приходил – было больно. Все внутри болело, а сердце – нет, не заторопилось… Он бог знает когда целовал меня – нет, уходя на работу, привычно клевал сухими губами в лоб или щеку, а целовал… Даже не помню… Было уютно, спокойно, надежно, но того, о чем Светик спросила – не было уже давно. Даже когда оставались вдвоем в спальне … Черт. Может, не он меня, а я его разлюбила давным-давно, просто привыкла, что он всегда рядом, в поле зрения? Этого не может быть. Просто не может. Я не могу об этом думать, не хочу и не буду. Вот он приедет, я его увижу, и все на свои места встанет. Я его люблю. Он меня тоже – не может не любить. Все, что произошло – это просто недоразумение, все встанет на свои места и наладится. А сердце – ну так у него работа такая – биться ровно и спокойно.

Пока я вся в своих невеселых мыслях сидела над полной тарелкой, Светик куда-то ушла. Я даже не заметила, пока она не вернулась, неся в руках какие-то бумаги. Села за стол. Отодвинула от меня еду.

– Кать, я знаю, сейчас тебе не до этого. Михаил твой, свадьба Гошкина … Но когда мы еще с тобой вот так – сами – увидимся… Давно тебе рассказать хотела эту историю. Но лучше будет, если ты сначала прочтешь сама.

Передо мной лежала стопка конвертов без адреса, подписанных бабушкиным почерком. На каждом было только оно слово: «Тебе».

– Это что? Завещание? Это мне?

– Кать, ты сейчас бери вот это все – и иди в дом. Скоро Тимофеич уже пригремит, а мне хочется, что бы ты прочла и сама все поняла.

Очередные загадки. Вот Светик вечно так – наподсовывает мне всего подряд, а я разгребай, вникай, действуй. Мне было не до разборок, но я послушно уселась у окна в гостиной. Тут все было, как при бабушке. Полотняные, белые с мережкой, задергушки; длинная, в пол, кружевная тюль. Большие черно-белые портреты прабабушек и прадедов – качество съемки и ретушь когда-то превратило эти лица в безупречно-красивые, молодые, просто невозможно правильные, и не верилось, что когда-то эти вечно лучезарные глаза просто смеялись, плакали, щурились от солнца – и закрылись в последний раз. В детстве я подолгу разглядывала их, пытаясь угадать, какие у них были характеры – и ошибалась. Все, что рассказывала мне потом бабушка, вовсе не походило на придуманное мною. Поэтому, глядя на них каждый раз, я испытывала досаду – словно меня опять обманули.