Текст книги "Жатва (сборник)"

Ирина Лазаренко
Жатва. Сборник рассказов и повестей

© Ирина Лазаренко, 2017

© Интернациональный Союз писателей, 2017

* * *

Родилась и выросла в Днепропетровске, сейчас проживаю в Ярославле.

Образование – высшее экономическое, полученное от безысходности. Некоторое время работала бухгалтером, затем стала писать статьи для сайтов и журналов. В 2012-13 гг. замахнулась на художественную литературу.

Первой публикацией в 2015 году стал рассказ в межавторском сборнике «Русский фантастический». Через полгода вышел дебютный роман «Магия дружбы», получивший диплом международного конкурса «Новое имя в фантастике».

Участник Международных литературных семинаров «Партенит».

Принимала участие в разработке нарративной составляющей для компьютерных игр.

Состою в Интернациональном Союзе писателей.

Работаю в жанрах фэнтези и социальной фантастики.

Блог – http://buzuka.livejournal.com

В соцсетях – https://www.facebook.com/laare.de

Деликатная напасть

– Построить деревню и отдать суккубам? – переспросил дядька Пузан.

Староста пожал плечами и протянул ему бумагу с печатью – на-ко, сам погляди. Пузан действительно поглядел – чисто барашек на новую изгородь, поскольку был дядька туповат и малограмотен.

Староста Адыр грузно перевалился с ноги на ногу, пожевал тонкими губами и еще раз потряс бумагой. Было ему неловко. С одной стороны, общее настроение он разделял и видеть соседями суккубов не желал ни на вот столечко. С другой стороны – он, ставленник власти в деревне Сливке, обязан был найти предписанию хорошо звучащее объяснение и обеспечить его выполнение.

– Сами знаете, теперя повсюду такое, – Адыр нахмурил брови, вперился взглядом вдаль и, с трудом припоминая мудреные слова, старательно выговорил, – по мирному уговору меж Человеческим Соизмерением и Другомирьем, Соизмерение принимает на поселение жителей невозможно перенаселенного Другомирья, каковые…

– Тьху, – досадливо выдохнул кто-то в небольшой толпе, выражая мнение односельчан.

Староста сбился, помолчал и кисло закончил:

– Каковые обязовываются соблюдать законы нашего Соизмерения и все такое прочее. Словом, во-первых, возмущаться нечему, а во-вторых, с этим все равно ничего не поделать. Кроме того, деревню для суккубов и без нас построят. А наша задача несложная – получить уведомление и подписать свое согласие.

– А если не подпишем? – для порядка спросил кузнец. Невысокий, жилистый, уже немолодой, он пользовался большим уважением деревенских жителей, поскольку вылезал редко, но всегда по делу.

Адыр поморщился.

– Тогда нам сюда определят кого похуже суккубов, да? – угадал кузнец и трубно хохотнул, – что же это получается за согласие, когда нас уведомляют, а мы примиряемся?

– Да чем вам плохи суккубы? – принялся увещевать староста, зная, что от бумаги все одно не отвертеться, – они ж смирные, оседлые, работящие. А если б к нам эльфов определили, а?

По толпе прошелестело «Боги, сохраните!». У вредоносных, не поддающихся никакому вразумлению эльфов была исключительно дурная слава. Хотя на самом деле никто не поручился бы, что длинноухие и вправду могли за обиду сжечь дом вместе с жителями или что они любили красть сговоренных невест. Или что сводили со дворов собак и жрали их сырыми. Или… нет, наверняка никто не знал, сколько истины в этих слухах. Но что эльфы были шумны и грубы, всем занятиям предпочитали шатание по округе без дела, тащили все, что плохо лежит – это установленная истина. И что длинноухие нахально задирали местных жителей, пьянствовали, не брезговали вымогательством – тоже не вызывало сомнений.

Иногда за нарушение общинных устоев Соизмерения некоторых эльфов высылали обратно в Другомирье, но случалось это куда реже, чем их мелкое и не мелкое пакостничество.

Еще год назад люди пугали непослушную детвору волками и бабайцами, но нынче не было для местных жителей ничего страшней и омерзительней эльфов.

– А если бы, – продолжал, входя в раж, Адыр, – если бы нам сюда прислали кентавров, что посевы топчут и кроют без разбору коров и кобылиц? А?

– А говоришь, пришлые должны блюсти общинные законы, – сказал кузнец с такой укоризной, словно это староста вытаптывал посевы и домогался кобылиц.

Предпочтя не расслышать кузнеца, тот повысил голос:

– Мы и не заметим, что суккубы рядом поселились! Станут себе тихонько поживать, шерсти диковинные прясть, единорогов разводить…

– Каких таких единорогов? – снова ожил дядька Пузан. – Разе ж единорог приблизится к суккубу? Всем же ведомо из бабкиных баек: тех чудных коней с рогом может токо девица изловить, а из суккубов какие девицы?

– Наслушаешься дуростей, а потом несешь не пойми чего, – укорил его староста. Сам он, в отличие от Пузана, бывал в городе не менее десяти раз за год, потому считался в деревне человеком ученым и много повидавшим. – Девицы – они ж с причудами всегда, капризные, заносчивые. А единорог, как всякая скотина, ласку любит. Суккубы же с любой животной могут уговориться, вот и коней рогатых разводят, и еще козочек каких-то чудных, и шерсть с них чешут… Словом, справные, работящие соседи. Чего нам еще надобно, а?

В толпе долго молчали, переглядываясь. В конце концов причину общего замешательства озвучил дед Вась:

– Так а ежели они озоровать станут?

Староста принялся старательно свертывать бумагу трубочкой, всем своим видом давая понять, что разговор закончен. Но дед Вась этого вида не понял и продолжал:

– Ты скажи, чего делать, Адыр? Вот ежели они начнут приходить и того… желания срамные проявлять? А я уже, кхем… могу и не сдюжить! Позору ж не оберешься!

Сбивчивую речь прервал звук смачного подзатыльника. Жена деда Вася, сухощавая старуха, снова занесла большую смуглую ладонь, и дед, виновато втягивая голову в плечи, попятился. Староста сунул свернутую бумагу в карман штанов и оглядел собравшихся:

– Ну что, решили, все согласные? Вот и славненько.

* * *

Деревню для суккубов построили приехавшие из города люди. Очень быстро – местные и оглянуться не успели, а в сотне шагов за околицей уже появилось два десятка домиков. Привозили их наполовину готовыми, сгружали с подвод сразу цельные стены – легкие, диковинные, по виду – сделанные из соломы пополам с глиной.

Вселились суккубы тоже без проволочек. Раз-два – и деревня Новая ожила, разбились у домов садики, повисли на заборах горшки и крынки, вырос большой загон для пары единорогов и малый – для кудрявых козочек.

Жители деревни Сливки не торопились знакомиться с новыми соседями, да и суккубы не рвались задружиться с местными. Люди, конечно, поглядывали в сторону приезжих часто и с любопытством, но издалека не могли разглядеть ничего помимо стройных фигур в ярких цветастых платьях. Если бы не крутые бараньи рога – с такого расстояния их немудрено было принять за обычных женщин. А еще суккубы отличались от людей походкой: высоко поднимали колени и ступали копытчатыми ногами мягко и аккуратно, как бредущие по болоту цапли.

Первыми, как водится, осмелели кошки и дети. Малыши сначала с осторожностью, а потом – без всякого стеснения забегали в деревню другомирцев, временами оставаясь у них надолго и прибегая обратно домой то с леденцами, то с пряниками. Взрослые жадно выспрашивали у малышни: что там у соседей, как? – но дети лишь смотрели на старших с удивлением и пожимали плечами, словно говорить тут было не о чем. А что делали в той деревне кошки – никто и подавно не знал.

В сумерках суккубы принимались петь. Низкими переливчатыми голосами, густыми, как подсолнуховый мед, другомирцы заводили человеческие песни, известные любому с колыбели: про тихую ночь и дорогу среди гречишных полей, про стену золотистой пшеницы и радугу, что вдруг вырастает из молочного тумана.

И все в деревне Сливке затихало, когда в серых душистых сумерках раздавались первые звуки чужих, мягко вибрирующих голосов. От них сладко щемило в груди и хотелось закрыть глаза, затаить дыхание, поднять голову повыше, чтобы не пропустить ни единого звука, и стоять так долго-долго.

Суккубы пели человеческие песни, а люди слушали их, замирая. И всем в деревне было чуточку обидно оттого, что никогда эти же песни не выходили так красиво и проникновенно ни у них самих, ни у их дедов и бабок.

На людей пение имело различное действие. Стариков, детей и женщин оно убаюкивало, и вскоре после того, как суккубы умолкали, большая часть деревни погружалась в непробудный сон до самого рассвета. А мужчин – манило и будоражило, вселяло смутную тревогу и понукало кидаться куда-то, а куда – мужики сами не понимали.

Как и опасался дед Вась, другомирцы очень скоро принялись «озоровать», беззастенчиво и ловко используя действие своего пения.

Женщины хорошо понимали, отчего на них по вечерам нападает сонливость и что означает изнуренный вид мужчин поутру. Понимали, но молчали, не зная, как требуется вести себя. Разве можно обвинять мужей, если те сами донельзя злы и смущены? Есть ли смысл пенять на другомирцев, когда ничего иного от них и не ждали?

Каждое утро над деревней висела молчаливая и злая досада, и все у людей валилось из рук. За день злость растрясалась и успокаивалась, а вечером суккубы снова начинали петь, и снова жители таяли, слушая это пение. И снова женщины засыпали, а мужчины делались тревожны и мечтательны, и вновь поутру раскаивались в своем грехе и клялись более не поддаваться на суккубьи чары. Клялись с таким же омерзением, какое испытывает пьяница с похмелья, дающий зарок не пить больше ни капли.

Словом, перед деревней во всей красе встала новая и очень щекотливая проблема.

* * *

К концу месяца Завязи терпелка у людей, что называется, порвалась.

Мужики сами, ничего не обсуждая с насупленными женами, пришли на рассвете к Адыру и заявили: нужно что-то решать. Жаловались наперебой, так истово и надрывно, что никак нельзя было им не сопереживать.

– Это ж какое мерзостное гадство: вожделеть рогатую копытчатую скотину!

– Ну точно волшба какая-то! Утром как подумаешь про этих рогатых – аж тошно становится, а вечер приходит – и кажется, что никого нет в мире краше и милее!

– А еще, Адыр, чем дальше – тем меньше по утрам совестно. Это до чего так докатиться можно?

– Работать сил нет после всего этого непотребства. Погляди на деревню – хороша она? А дальше чего будет?

– А бабы наши? С ними как быть?

– Прям чую: еще немного – оторвет мне башку моя Марька, оторвет, не пожалеет!

– Тебе хорошо, Адыр, ты мужик поживший, тебя их волшба не цепляет! А нам каковски, а?

– А Корий-то, Корий! Нонче ж домой не пошел, остался с ними, с этими тварями богомерзостными!

– Остался? Правда, что ль?

Староста и сам понимал, что нужно действовать, но все не мог сообразить, как именно. Он с тревогой наблюдал за жителями Сливки, видел и напряженность между людьми, и неловкость, и злобу. Видел заплаканные глаза собственной дочери, жившей с молодым мужем менее года. Подмечал, как все валится из рук и у расстроенных баб, и у сонных, виновато сутулящихся мужиков.

Ну и что тут делать прикажете, а?

Теперь, слушая отчаявшихся людей, Адыр вдруг подумал и сам удивился, какой простой была мысль: а отчего не попробовать столковаться с суккубами? Он ж, по всему видать, не злые – вот и детишек привечают-угощают, и деревенские кошки с приездом соседей стали ласковей и толще. Быть может, другомирцы просто не понимают, сколько нехорошего несут людям их ночные проказы?

К суккубам староста отправился немедля. По пути приметил, что за прошедшее время между Сливкой и деревней Новой протопталась широкая тропинка. Да и мудрено ли: днем дети туда-сюда носятся, ночью мужики шастают. Удивительно, что при этом никаких установленных отношений между деревнями не было, и Адыр даже не знал, кто там у суккубов за главного.

Странное дело: сотня шагов между оградами, а кажется, что над Новой воздух теплее и душистей, а трава вокруг – выше. Молодые яблоньки – крепкие и на диво ветвистые, а листва на них яркая, будто налитая солнечным светом.

В аккуратных огородиках уже копошатся суккубы, смахивают росу с неизвестных старосте пушистых растений, аккуратно подгребают копытами землю к картофельным кустам, что-то напевают – негромко, но задорно.

Адыр замялся от нежданной и глупой неловкости – что ему тут делать, косолапить меж грядок с огурцами и вопрошать, кто в деревне главный по непотребствам? Но отступать было некуда, и староста шагнул за ограду.

Тут же из ближайшего дома вышла… как называть ее? Женщиной? Суккубихой? Отчего-то сразу стало понятно, что это она тут за старшую. Высокая, почти с Адыра ростом, со смоляными волосами, заплетенными и уложенными вокруг солидных крутых рогов, в пестром ярком платье. Справа подол был высоко подколот, открывая красивое женское бедро и колено с блестящей рыжей шерстью, переходящее в крепкую оленью ногу. На загорелом, почти человеческом лице жутковато выделялись раскосые зеленые глаза, такие яркие, что смотреть в них было невозможно.

– Эрза, – отрывисто бросила она, приложив пальцы к груди. – Какое у тебя желание?

Староста поперхнулся впопыхах подготовленными фразами, но тут же сообразил: другомирцы плохо знают человеческую речь и Эрза, наверное, спрашивает, зачем он пришел.

Запинаясь, заново подыскивая слова, Адыр принялся объяснять.

Суккуб, спокойно стоящий напротив и глядящий немыслимо зелеными глазами, смущал его. Заставлял ощущать себя чужаком в собственном мире. Неловкой колодой, оказавшейся в окружении красивых вещей. Глупым и нелепым ребенком, пришедшим просить недостижимого.

Чем дольше, чем убедительней говорил староста, тем больше ему казалось, что Эрза попросту ждет, когда он заткнется.

– В твоей речи нет ума, – заявил суккуб, когда Адыр умолк. – Нам нельзя не забирать мужчин. Нужные тут, придут и будут жить тут, – Эрза махнула рукой на домики за своей спиной. Пальцы у нее были тонкие, как у девицы.

– Жить? – обалдел Адыр. – Еще чего не хватало!

– Будут жить, – безмятежно подтвердил суккуб. – Так устроится.

– Но так же нельзя!

– Можно, – уверенно возразила Эрза. – Не перечит закону.

– Так ведь…

Староста растерялся: законы Соизмерения действительно не запрещали уводить мужчин из одной деревни в другую.

– Но они ж не хотят!

– Очень хотят, – возразил суккуб. – Когда ночь – они хотят теперь. Потом – будут хотеть всегда.

Тут же, словно в подтверждение слов Эрзы, из соседнего дома вывалился Корий, о котором мужики говорили, что он сегодня остался с суккубами. Обалдевший староста вытаращился на дивное явление. Корий был взъерошен, счастлив и помят, а наготу мужчины прикрывала только суккубиха, обхватившая ногами его бедра, а руками – шею. Корий споткнулся, и висящий на нем суккуб с хохотом разжал руки, невозможным образом выгнул спину, откинулся назад, почти касаясь головой земли и давая Адыру рассмотреть себя в полной красе. А потом пара повалилась в густые заросли лопуха под забором. Оттуда незамедлительно понеслись страстные вопли, окончательно смутившие старосту.

Эрза указала рогом на лопухи и повторила:

– Очень хотят. Вот так мужчины все придут и станут быть здесь. Нечего беседовать, случится так. Не перечит закону.

Заставив себя отвернуться от бурлящих лопухов, Адыр вытер об штаны мокрые ладони и принялся объяснять: законы законами, а устоявшиеся обычаи нарушать не годится, потому как на них и стоит Соизмерение. На укладе, который не прописан в бумагах, но который дает жить деревням и городам так же верно, как опоры дают стоять мосту. Выдерни опоры – обвалится мост. Развали общинные уклады – не станет общины.

Его родной деревни не станет! Не выживет она без мужиков, некому будет пахать, косить и боронить, подновлять изгороди, перестилать крыши…

Эрза недоумевающе нахмурила лоб, отчего под рогами собрались глубокие складки. В лопухах стало тихо.

– Почему ты здесь еще?

– Да что такое-то! – рассердился староста. – Ты не слушаешь меня? Вы пришли на чужую землю и ставите тут свои порядки – это как называется, а? Ты понимаешь, что так делать нельзя? Мы живем как заведено, хозяйство у нас, поле и скот общинные, семьиу людей. Нельзя взять и отнять мужиков из этого, потому как без них развалится все, понимаешь?

– Можно, – Эрза мотнула подбородком. – Глупо используешь время. Я говорила, ты слушал – что нужно сверху этого? Ты не стал довольный? Я не тревожусь. Делать всех довольными – про это нет закона.

Суккубиха развернулась да и пошла себе в дом, высоко поднимая колени, а староста смотрел ей в спину, разинув рот, и никак не мог придумать ответа.

* * *

После этого Адыр отправился в город в надежде отыскать там человека или вещь, способную избавить деревню Сливку от суккубьей напасти.

В большом секрете, очень неохотно, верные люди свели старосту с ведуном – единственным на многие версты окрест и вдобавок состоящим у властей на очень плохом счету. Ведуна подозревали в подделке бумаг, браконьерстве, наведении смертельной порчи на переселенцев из Другомирья – словом, Особая Служба хотела побеседовать с этим человеком откровенно и обстоятельно, но изловить пока не могла, поскольку ускользал он с чисто крысьей проворностью.

На встречу Адыр отправлялся с тревожным чувством. Не мог избавиться от мысли, что ступает на скользкий путь порока, усыпанный граблями.

Выслушав старосту, ведун сплюнул на пол и замотал головой так, что едва не сбросил с нее скрывавший лицо капюшон:

– На суккубов не охочусь. Вы что, спятили? Не знаете, что суккубы котируются?

– Ко… что?

– Котируются. Ну, коты их любят, суккубов. А кошка – она не человек, к паршивцу ластиться не станет. Я честный ведун, что бы про меня ни мололи, порядочных другомирцев не обижаю!

– А если от них гадостей больше, чем от непорядочных?!

– Миром решайте, – отрезал ведун. – Не стану я изводить суккубов.

– Я ж не имею в виду убивать их! – шепотом вскричал Адыр и навалился грудью на стол. – Пугнуть, унять, отогнать…

Ведун долго молчал, выпятив нижнюю губу. Староста ощущал себя безнадежно павшим человеком – шутка ли, его предложение оказалось слишком гнусным для находящегося в розыске ведуна! Но павший или нет, Адыр был исполнен решимости спасти свою родную Сливку.

В конце концов ведун с явной неохотой пробурчал:

– Вроде бы вишневая настойка вгоняет суккуба в спячку. Но это не точно. И зарубите себе на всех местах разом: если кто намерится прибить их, спящих – из-под земли достану! Не желаю я быть к такому причастником, ясно вам?

Адыр торопливо закивал. Ведун сердито фыркнул и поднялся из-за стола.

По возвращении старосты Сливка оживленно забурлила, люди воспряли и заранее повеселели. Настойку готовили всем миром, и даже вредная жена деда Вася раскопала на дне сундука два пузатых бутыля. Дед Вась глядел на бутыли с возмущением и обидой: ну как же он не догадался пошарить в том старом сундуке?

Убедить жителей деревни не вредить суккубам, когда те заснут, стоило Адыру большого труда. Почуяв, что скоро возьмут власть над вредоносными чужаками, люди проявляли неожиданную кровожадность. Одни предлагали заколотить двери и окна во всех суккубьих домах, другие настаивали, что для верности дома нужно поджечь. А кузнецова невестка, дородная молодуха с крутым нравом, вызвалась самолично пройтись по Новой деревне с тяпкой и вилами.

Чтобы успокоить людей, старосте пришлось использовать весь скудный запас красноречия и щедро приправить его угрозами: вот, дескать, прознает про сотворенное ведун да наведет гибельную порчу на всю деревню скопом! А потом еще Сливке, попорченной ведуном, доведется перед законом ответить за загубленных суккубов. Кто желает накликать на деревню такие напасти, а?

Люди поворчали, но притихли. Однако по их мрачным переглядываниям Адыр понял: тишком все равно будут пакостить – и не поймешь, как этому помешать. Самолично встать бессменным караулом перед Новой?

До вечера староста так ничего и не придумал, а утром оказалось, что и не доведется. От принесенной людьми настойки суккубы не то что в спячку не впали, а еще больше раззадорились, так что обессиленные мужики расползались по домам уже после вторых петухов.

И не было в Сливке человека, включая и старосту, который в то утро не вернулся бы мыслями к тяпке и вилам.

* * *

На следующий день Адыр вновь отправился в город – потолковать с известным в народе человеком по прозванию Крючкотвор. За плату тот выискивал – и с отменным успехом! – несовершенства в заключенных уговорах и советовал, как получить желаемое, ничего не нарушая. В последний год Крючкотвор особенно процветал, появилось у него и некоторое число подражателей-конкурентов, но никто из них не обладал таким острым глазом и таким блестящим знанием предмета.

Очередь к дверям Крючкотвора занимали еще с вечера, так что Адыру пришлось провести ночь у крыльца. Он придремывал в обнимку с кулем привезенной на продажу молодой моркови и вполуха слушал истории собратьев по несчастью. В очереди было множество людей из других окрестных деревень, и все они наперебой делились своими бедами.

Староста Сливки узнал, что у подманенных кентаврами кобылиц рождаются шестиногие жеребята, необузданно злые, необыкновенно прожорливые и непременно мрущие в первый год жизни. А у покрытых кентаврами коров не рождается никто, зато их молоко на много дней делается сладким до противности.

В местности, куда переселяют кикимор, без счета плодятся комары и мошкара, они вьются вокруг людей целыми тучами, забиваются в нос, заползают под одежду и решительно ничего не дают делать.

Если в какой край приедут мавки – тут же возмущается природа: жалеет дождей и нагоняет сухих ветров, из-за чего чахнет урожай и становится невозможно прокормить скотину.

Хуже всех были, разумеется, эльфы, которые совершенно не желали жить по-человечески. Они не знали меры во хмелю, не умели и не хотели честно трудиться, подворовывали по ночам овощи с огородов, а особо ловкие умудрялись умыкать птицу из курятников. Они готовили крепкие наливки из ягод и настойки на душистых травах, знали несчетное множество азартных игр, над их поселениями круглые сутки стоял дым коромыслом, а вокруг ошивались решительно все бездельники на несколько верст окрест. Которые тоже охотно совершали набеги на чужие огороды и курятники, а высунувшегося на шум хозяина могли и отметелить всей компанией.

Много чего Адыр выслушал в ту ночь. Как живется в соседстве с ходячими деревьями, чем плохи тихони-гоблины, насколько опасными могут быть феечки и почему даже соседство гномов-работяг приносит множество неудобств.

К утру староста всерьез сомневался, так ли велика напасть, которая стряслась с деревней Сливкой. Подумаешь, мужики по суккубам бегают! Но потом Адыр вспоминал полные слез глаза дочери, злобно поджатые губы других женщин, виноватые взгляды и ненормальную медлительность мужиков. Высокомерие Эрзы, ее уверенность, что мужчины вскоре уйдут к суккубам. А еще – первые признаки упадка деревни, которых не мог не приметить внимательный глаз старосты.

Велика ли напасть, что стряслась с деревней, если может привести к прекращению жизни этой самой деревни? Да не так уж мала, получается!

«Это что ж выходит, – спросил староста у яркой звездочки над своей головой, – другомирцы нас изничтожают при помощи мирного уговора? Вон сколько людей вокруг – и у всех одна и та же напасть: пришлые! Выходит, они все-таки убивают наш мир? Кто от дурости, кто нарочно, а кто и без намеренья, просто по природе своей?»

– Получается, теперь мы – самые бесправные в своем же мире, – проворчал кто-то из собравшихся под дверью, словно прочтя мысли Адыра. – Куда ни придут эти нелюди – везде плохо становится, даже если сами они ничего такого не делают. В каждом из них заложена какая-то погань, она разъедает наш дом, хотят того нелюди или не хотят. И зачем нам нужен был этот мирный уговор?

– Воевать мы боялись, – подхватил басом бородач, сидевший на ступеньку ниже Адыра. – Оно-то правильно, что боялись, не сдюжили б мы против энтих нелюдей. Но разве ж лучше получилось? Без боя отдаем свою землю! Они ж душат нас! Получается, мы сами себе приговор подписали, крутят нас в барашкин рог, отнимают все как есть, выдавливают нас с родного края – неспешно, без боя, через позорище!

Крючкотвор не оправдал надежд Адыра. Изучил заключенный Сливкой уговор, внимательно выслушал рассказ старосты, скривился и припечатал:

– Затевать официяльную тяжбу не советываю, долго и муторно. Ваших мужиков сманят раньше, нежели чего выгорится, понял? – Крючкотвор поскреб свалявшийся пук рыжеватых волос на затылке и добавил, – у многих теперя такое. Купили нас другомирцы на этот мирный уговор, что куренка за медяк. Сколько конезаводчиков кентаврами разорено, сколько молочных подворий в упадничестве! Даже они нечасто успевают отстоять свои хозяйства, доказать вредительство нелюдей – что ж про вас говорить, простецких страдалищ? Пока наши умники крутолобые устроят так, чтобы скорый отпор поганцам давать, а не отписки стряпать – сколько народа угробится? Вона цельные деревни хиреют или с мест сымаются, потому как житья не стает никакого от другомирцев! А мельники, пасечники, хуторяне? Э-эх!

Адыр только головой качал. До сего дня он и не представлял, с какой великой трудностью столкнулись люди – только своя деревня его и заботила.

А теперь он припомнил и злобное отчаянье других просителей, что скопились снаружи, и то ожесточение, что пробудилось недавно в жителях Сливки, и неожиданно для самого себя бухнул:

– А ведь будут гореть нелюдские поселки, почтенный, ох и будут же!

Крючкотвор махнул рукой.

– Получается, – продолжал Адыр, – что или мы их, или они нас – хоть войной, хоть миром. Люди-то скоро поймут, что другомирцы всех до горлышка допекли, а как поймут – так и правду за собой почуют. И тогда, – повторил Адыр уверенно, – тогда гореть поселкам нелюдей, и никакие крутолобые их не спасут!

– Они уже горят, – Крючкотвор потер глаза, и староста только теперь увидел, какие они усталые. – Помалу. И я недругу не пожелаю той кары, которую крутолобые обрушивают на поджигателев, понял? Потому как если одним с рук сойдет – так другие тут же повторят, а ежели нелюдев повсюду жечь пойдут – так это обратно же война. Так что запомни: забудь! Понял?

– И совсем ничего не поделать? – расстроился староста.

– Говорю ж, твоя деревня раньше ноги вытянет, чем ты чего докажешь. Не помощник я тут, понял? Но ты погоди сопли-то развешивать, а сходи, страдалище, в ратушу до каталожников – может, они знают, как твоих суккубцев тишком отвадить?

– Каталожники?

– Не слыхал, что ли? Они описывают другомирцев, чтобы люди знали, как с кем вести себя, понял? Кого где селить не можна, кто чего жрет, у кого чего болит… Они чуток пришибленные, каталожники, но полезные, потому как знают много. Вот по осени была история – послал я к ним одного мужичка. Его поселок русалки одолели, понял? И какая штука выходила: вроде как дело ясное и надо было там всё вершить по закону, потому как люди-то в реке топли! Не было никаких разночтениев, виноватые другомирцы!

– И что же? – заинтересовался Адыр.

– А то, что не получалось по закону спасти поселок! Чтоб мужику прошение состряпать, нужно было дождаться конца года да подсчитать, сколько народу за это время перетопнет. Потом приложить бумагу по перетопшим за прошлый год, и тогда уже нести прошение, понял? Во как придумали крутолобые, на все им бумаги подавай! Поглядел я на того мужика и подумал: ну что с тобой делать, когда только половина года прошла? Да и присоветовал ему до каталожников сходить. А те в свои записи поглядели и тут же говорят: у русалок к рябине невыносимость, представляешь? И ежели разложить по бережку рябиновые гроздья, так русалки из воды и носа не высунут! Ну и побежал мужик довольный, рябину собирать. Так я с тех пор всем и говорю: ежели я не могу подсказать, как справиться быстро да по закону – идите до каталожников, вдруг чего присоветуют? Если кто-нибудь знает, как суккубцев одолеть – так только они! Понял?

Адыр торопливо закивал, а Крючкотвор добавил:

– Я так мыслю, что каталожники помалу и разведают, как отбивать у другомирцев охоту селиться в наших краях. Только дождаться надобно – уж вы продержитесь, страдалища! А там как-то будет, – Крючкотвор поскреб затылок, – все верно говоришь: не мы их – так они нас!

К ратуше староста отправился в растерянности и тревоге. Уж если приходится хитрить в тех случаях, когда дело совершенно ясное, так на что рассчитывать его родной Сливке, которой не чинят неоспоримого, видного чужому глазу вреда?

Это что выходит такое, а? Совсем не у кого искать защиты? Не то чтобы Адыр к закату жизни сохранил слепую веру в честность закона и непременное торжество правды, но и не совсем разуверился в высшей справедливости. А получается что – нет ее? Или спит она? Или смотрит в другую сторону?

Попасть к каталожникам было еще сложнее, чем к Крючкотвору. В очереди вокруг ратуши толпились десятки просителей ничуть не счастливее Адыра, а писари принимали неохотно: досадовали, что их постоянно отвлекают от работы, требующей внимательности и аккуратности. Но к следующему вечеру староста все же пробился в большую пыльную комнату, уставленную столами и заваленную грудами свитков.

– Суккубы, – повторил за Адыром седой бородач и безошибочно цапнул нужный свиток из кучи под стенкой. – Зело до мужеской ласки жадные, ну да, ну да… Приручение единорогов, да-да-да, котируются, еще про эльфов что-то непонятное…

– Какое? – переспросил староста.

– Непонятное, – непонятно повторил каталожник. – Сла… Слаб… Слабительное? Слабость? Слабоумие? Чего-то на полях поначеркано.

Адыр фыркнул: тоже еще, описатели! Сами в своей писанине не разберутся!

– Имеют врожденную защиту к горячечным заболеваниям, – продолжал каталожник, – что там еще?.. не способны завлекать своими чарами гномов, не погружаются в спячку.

Адыр мысленно плюнул ведуну прямо в невидимый под капюшоном глаз.

– Ну и все, – каталожник тем же безошибочным движением, не глядя, вернул свиток в стопку. – Про суккубов пока мало известно, редкие они. Через годик-другой больше напишется!

Староста охнул.

– Не могу я столько ждать!

Каталожник почесал затылок – совсем как Крючкотвор.

– Скоро только кролики плодятся. А чтобы научиться соуживанию, времени нужно больше. Вот бумаги, что мы составляем – они для того и нужны, чтоб понять их, другомирцев, чтобы суметь жить вместе ладно и дружно. Конечно, поначалу трудно – ну так чего можно было ожидать? Даже муж с женой не всегда сразу гладко уживаются, а тут шутка ли – другомирцы! Устроены иначе, думают по-другому, да и несут в себе подчас такое, чего мы и понять-то не в силах – мудрено ли, что нынче искры летят да пена идет? Но с годами, вот увидишь, научимся жить бок о бок, приспособимся, приладимся друг к другу. В чем-то наш мир поменяется – так ведь это нормальное дело! Главное что? Что со временем все непременно сладится, мы поймем их, они – нас, научимся уважению, замиримся, подружимся – вот поглядишь!