Текст книги "Жатва (сборник)"

– Откуда столько порицания в их глазах? – проворчал Кинфер, когда маги прошли мимо троих селян. Те при их приближении замолчали, а теперь провожали тяжелыми взглядами. – Они смотрят с такой укоризной, словно это мы перессорились с призорцами!

– Так они думают, что если б продолжали ничего не знать – все как-то само утряслось бы. Теперь же им придется что-нибудь решать, и это будет неприятно. А они не хотят. Выходит так: мы побеседовали с водником, принесли в село плохую весть – появились люди, которые за это нас не любят.

– Не захотят ли они проявить эту нелюбовь, оторвав нам головы?

Шадек беспечно отмахнулся.

– У них и так забот хватает. К чему прибавлять еще пару взбешенных магов?

– Паре взбешенных магов не удастся справиться с десятком селян, – заметил Кинфер, исподлобья оглядывая улицу.

– А ты не говори им об этом. В случае чего – вывернем одного потрохами наружу, а остальные разбегутся сами.

– Разумно, – одобрил эльф и негромко забубнил заклинание.

– Паникер, – закатил глаза Шадек. – Не полезут они к нам. Они ж видели, как мы потушили пожар, с которым все село не могло справиться. Теперь они считают, что мы можем вообще все!

По тыльной стороне ладони эльфа пробежала белесая строчка и растворилась в пальцах.

– Не нужно путать излишнюю бдительность с предусмотрительностью, – в голосе Кинфера звучала легкая обида. – Подвешенные заклинания еще ни разу не оттянули мне руки – а вот выручали многократно. Да и тебя, мой друг, тоже.

– Верно, – легко согласился Шадек. – И все равно ты – паникер.

Друзья как раз проходили мимо забора, на котором почти висели две девицы. Волосы по плечам, на шее – бусы из дерева, на магов старательно не глядят. С каждым их шагом одна из девиц ещё больше отворачивала голову – Шадек следил за ней завороженно: защемит шею или обойдется? Вторая девушка заправила волосы за острые уши, неестественно распрямляла плечи и делала вид, что не замечает поблизости никаких приезжих магов, о которых говорит все село. Выглядело это нелепо и забавно, и Кинфер не упустил случая показать, как правильно нужно задирать нос, пройдя мимо девушек с видом истинного, законченного и безнадежного эллорца.

Увязавшаяся за магами собака громко чихнула. Шадек рассмеялся.

– Друг-эльф, ты пушишь хвост перед сельскими девками? Побойся Божиню, тебя же Умма не простит!

Кинфер обернулся на эльфийку.

– Ничего я не пушу, много чести. А что до Уммы – так ее здесь нет.

– Ага, так ты страдаешь без своей доли обожания? Уже полдня никто не глядит на тебя с восторгом в глазах?

– Ты невыносим.

– Знаю. Ты говорил однажды.

Пройдя двор, тут же повернули обратно. Собака развернулась следом с таким выражением морды, словно оказывала магам огромную услугу.

– Шадек, ты им подмигиваешь!

– И что? Мне можно. Это ты у нас весь из себя эльф, погостишь в Эллоре и вернешься в Школу работать. А мне по трактам разъезжать, перебиваться чем Божиня пошлет: парным молочком, колбаской домашней, девками деревенскими…

 
Не говори о затхлости печальной –
Гляди, как распускаются цветы!
И в голове не до конца ненормальной
Рождаются бесстыдные мечты…
 

Кинфера перекосило. Шадек пнул ком земли и досадливо продолжал:

– Слушай, ну когда уже их голова вернется? Тут же немыслимо скучно! Два десятка домов, полсотни человек и десяток переходов до ближайшего селенья, где все ровно такое же. Как люди тут живут всю жизнь, а?

– Не имею представления и не желаю знать. Но мы можем скоротать время, посвятив себя помощи ближним.

– Мы уже помогли, с водником поговорили. Мало?

Эльф помялся и, понизив голос, как о чем-то непристойном, ответил:

– Вообще-то, да. Как единственные представители магического сообщества в этом забытом Божиней селе мы обязаны принести ему больше пользы. Думаю, требуется предложить помощь в разборе сгоревшего дома, как считаешь?

– Овощ им в помощь, – буркнул Шадек. – Копаться в золе и слушать бабий плач – это не интересно, не буду я заниматься такой ерундой. А еще в том доме валяется горелое тело. Оно испортит мне аппетит.

С соседней улицы донеслись рыдания.

– Во, вспомнишь солнышко – а тут и лучик, – кивнул в ту сторону Шадек. – Пойдем в дом. Я вовсе не хочу смотреть, как эту головешку потащат в божемольню.

Бедота поселил магов в своей хате, не доверил гостей сельчанам. Кое-кто с порицанием отнесся к такой заботе о приезжих, и не без причины. И наверняка была крупица правды в их обидных словах про то, что эти двое – не настоящие маги, а шалопаи беспутные. Однако и с Бедотой было не поспорить: путные или нет, а пожар затушили и водника на разговор вызвали, а кто может больше – так пускай сделает.

– Один из самых омерзительных обычаев Ортая, – Кинфер последовал за другом. – Очень глупо и нечистоплотно оставлять тела на ночь в божемольнях. Какой в этом смысл?

– Ну как же: жрецы читают над ними молебства, души наполняются покоем и летят себе, привольные, прям под Божинин порог, где будут…

– Да знаю я, – сердито перебил Кинфер. – Но почему их тащат в божемольню? Туда же люди ходят, там дети учатся, там ромашка жжется – и тут нате: горелый мертвец! А откуда пришел этот глупый обычай закапывать мертвых? Невообразимо думать, что при селах разрослись другие поселенья – с покойниками! А то легкомыслие, с которым их закапывают? Руки не вяжут, ноги не опутывают, клетку не ставят – а потом бегают по округе с воплями от своих мертвых бабушек, а поодаль некромант сидит-заливается. Дикость! То ли дело церемония прощанья у эллорцев! Собирается вся община, приходят Старейшие, звучат родовые песни о возрождении и торжестве жизни. И душу умершего забирает в чертоги дух самого Эллора, а прах развеивается под старейшим дубом леса…

– Красиво, – согласился Шадек.

– К тому же там никогда не жили призорцы, – продолжал Кинфер. – И безобразия, подобные здешним, просто немыслимы в благословенном крае исконцев!

– Мне прям захотелось родиться эльфом и тут же помереть в Эллоре, – кисло протянул Шадек. – Шагай давай, цаца ушастая, представитель магического сообщества. Сам-то небось не побежал никому помогать, а? И носит же ортайская земля таких зазнайцев!

* * *

С возвращением сельского головы порядка не прибавилось. Из соседнего села, где проводилось первое окуривание его единственного внука, Ухач вернулся смурной и в изрядном подпитии. От ромашкового дыма внук орал дурниной, что считалось нехорошим знаком, и пережить подобное без кружки сидра Ухач не смог. С собой в дорогу взял плетенку наливки, которую и приговорил по пути.

Вернувшись домой и выслушав новости, голова разъярился окончательно. Он требовал сей вздох прекратить непотребства и навести порядок, дать воднику все, чего тот пожелает, и не сметь давать ему ничего, страшно хмурил кустистые брови, махал кулачищами, топал ножищами и орал так, что цепные псы по всей улице виновато прижимали уши. Селяне бы тоже прижали уши, если б умели.

Маги слушали, не высовываясь со двора. Они сидели на поваленном стволе старой яблони, скрытые забором. Кинфер рисовал на земле сухой веточкой, Шадек выбирал репьи из хвоста собаки, которая так и не пожелала расстаться с магами.

– Из каких соображений они выбрали своим головой столь глупое животное? – тихонько ворчал эльф.

Меж тем Ухач переключился на магов, веля сей вздох подать их пред свои замутненные очи и заставить держать ответ: отчего не договорились с водником по-хорошему? Почему не помогают разбирать сгоревший дом? Не ходят по селу и не спрашивают, кому нужна помощь? Словом, что это за маги, которые не ищут, где бы пригодиться?

Бедота на это отвечал, что маги следуют по пути жизнепознания как считают возможным, а случайным людям судить об этом не годится.

– Жрецы, – Шадек сильно дернул очередной репей и цыкнул на рыкнувшую собаку, – все одинаковые, одно и то же торочат. Маги, любимые дети Божини, путь жизнепознания, особые возможности для помощи людям, тьфу! Спасибо хоть, не кнутом гонят по этому пути, с них бы сталось!

С улицы было слышно, как Бедота, будто услышав слова Шадека, подхватил:

– Ибо сказано в Преданиях: «Всякий маг должен осознанно прийти к пониманию своего назначения и не годится наставлять его рьяно. Ибо тот, кто действует по принуждению, не отдает себя от души и всегда несчастен. И лишь тот, кто выстрадал свой путь и желает его, не отступится ни перед чем и не свернет с дороги»!

– Как вы достали, – сказал Шадек забору, за которым вещал Бедота. – Шесть лет не было в Школе спасенья от этого нудежа, теперь здесь начинается!

– Молодые они еще, – продолжал жрец, – жизнью не битые, чужой боли не разумеющие. То ненадолго. Дорога их быстро изменит, ибо поймут, какой дар держат в руках.

– Что не битые – это верно, – послышался густой бас головы. – Поучить бы надобно.

– Ты, Ухач, за своими грехами следи, о чужих не суди, – строго ответил Бедота. – Без всякой меры ты хмельному обрадован – а что в Преданиях сказано про это?

– Сказано, что всякий любитель чрезмерных жизненных сладостей будет в посмертии мучим в речке медовой, дабы сладость ему опротивела, – как по писаному отчеканил Ухач. – Только где ж чрезмерность? Это так, сластишка. Самая крохотка в жизни-то нашей, что горше полыни.

Кинфер что-то буркнул, раздраженно затер нарисованное и тут же начал заново.

– Опять не туда заехали, – послышался из-за забора третий голос, и еще два десятка других согласно загудели, – маги, сласти, хмель – это все подождет, не сбежит. Ты скажи, Ухач, как поступить с призорцами. Никто свою скотину в жертву давать не хочет, а только дальше жить так не можна. Тебя ждали, чтоб рассудиться, договориться, к порядку прийти. Вот ты приехал – и где он, порядок?

Тут же встряли несколько женских голосов. Каждая селянка объясняла, отчего именно ее козу никак нельзя приносить в жертву и почему всему селу от этого только хуже станет. Голоса становились громче, визгливей, заглушали друг друга и набирали постепенно такой страсти, что становилось ясно: дело идет к применению самых убедительных доводов – выдергу кос.

В ближайших дворах оживились собаки, неуверенно пытались подвывать.

– Они наводят на меня глубокую тоску, – заявил Кинфер, забросил свою веточку в заросли малины у маленькой беленой хаты и разлегся на яблоневом стволе, закинув руки за голову. – Слышишь, что орут? Козу не дадут, теленка не позволят, да пусть этот водник, да чтоб тому лешему… И заметь: не прошло еще и полдня, как эти самые люди ходили бледными, смотрели на нас большими печальными глазищами, а призорцев упоминали исключительно придушенным шепотом. Скажи, Шадек, как с ними можно договориться, если у них в головах такой кисель? Или у призорцев тоже кисель?

– Да все они тут хороши, – отмахнулся Шадек и принялся чесать собаку за ушами. – Ты как знаешь, а я утром дальше поеду. Не договорятся – да и демонова матерь с ними. Не хочу ничего знать, пусть их тут хоть огненным дождем накроет.

 
Кровь да мрак вокруг,
Зеленел ивняк,
Муху жрал паук,
Умирал скорняк.
 

Кинфер скривился так, будто у него заболело все разом.

– Шадек, откуда у тебя прорезались наклонности и рифмованию? Паршиво же получается.

– Нет у меня никаких наклонностей. Я лишь при тебе рифмую – тебя потешно перекашивает. Потому как знаешь, эльф, ты стал еще больше невыносим после того, как привез из своего Эллора эти душевные стишки.

– Вот оно что, – к Кинферу вернулось его обычное состояние невозмутимости. – А зачем тогда ты поехал вместе со мной, таким невыносимым?

– Мы же друзья, – смиренно ответствовал Шадек и легонько щелкнул собаку по носу. – Друзей не бросают, даже свихнутых. Да и привык я к тебе за все эти годы. Кроме того, на юг больше никто не ехал: Оль поперся на восток, Умма осталась на западе, а…

– Шадек, память меня пока еще не подводит, – перебил Кинфер негромко. – Я помню, кто куда поехал. И понял, что твое восприятие прекрасного пребывает даже не в зачаточном состоянии. Его вообще нет. Даже в шутку невозможно оскорблять сравнением эльфийскую поэзию и твои мерзкие рифмовки…

Жрец вернулся домой уже в сумерках и сообщил: селяне так ни до чего и не договорились, а Ухач, страдая головной болью, махнул на все рукой да отправился спать.

* * *

Ночью в селе никто не сомкнул глаз.

С наступлением темноты поднялся ветер – шальной, небывалый. Он с воем носился по дворам и до хруста бросался на окна. Ронял деревяшки, которыми на ночь были прижаты двери курятников. Словно живой, колотил по висящей на заборах утвари.

В двери и ставни стучало, дробно и звонко. Было слышно, как в садах ломаются ветки.

Перепуганным людям слышался цокот копыт и тяжелые шаги вразвалку, блажился шепот и скрип.

После полуночи показали себя и домашние призорцы.

В сенях падали тяпки и билась посуда, открывались и хлопали ставни, печи выбрасывали из топок тучи уличной пыли. Селяне трясущимися руками пытались разжечь больше светильников, но огонь в них трещал и гас. Дети заходились криками.

Жрец, пригибаясь от ветра, носился по двум улицам с дымящимся веником ромашки. Во дворах ему под ноги лезли корни и сучья, калитки прихлопывали пальцы или вовсе не открывались. Потом ветер нагнал колючий холодный дождь, и охапка сухих цветов в руках Бедоты размокла и потухла.

Дворовые псы скулили и плакали по всему селу. Коты жались по углам в сенях и на чердаках, злобно шипели, следя глазами за тем, чего не видели люди.

Сельчане метались в домах, натыкались в темноте друг на друга, пугались, ругались, снова пытались разжигать светильники. Как никогда истово поминали Божиню вперемешку с воззваниями к призорцам: все, все отдадим, что скажете, только уймитесь!

Кинфер и Шадек Божиню не вспоминали, но ругались за четверых. Уставили всю комнату магическими щитами, бегали от окна к окну и подпрыгивали, когда в сенях гремели ведра. Собака тихо и неуверенно порыкивала из угла.

– Молния, Шадек! Гроза!

– Что-то в дверь колотит!

– Это гром!

– Нет, это с улицы!

Снова сверкнуло, зарокотало. Опять послышался стук в дверь.

– Говорю тебе, гром!

– Да нет же, стучат!

– Хочешь открыть?

– Не дождешься!

Было слышно, как дверь отворилась, громче стали звуки дождя и ветра.

– Да это ж Бедота вернулся, – сообразил Шадек и толкнул дверь в сени.

Жрец уже был внутри и, причитая, расталкивал ногами ведра. Они катались по полу и никак не давали ему пройти в дом. С одежды и длинных седых волос Бедоты натекла лужа.

– Утром к речке пойдем, – отрезал жрец и с силой пнул самое большое ведро.

С улицы отозвался гром. В завываниях ветра слышался хриплый смех.

Призорцы угомонились только к утру. Закончился дождь, перестали хлопать ставни, утихли шепотки и стуки.

В наступившей тишине людям было еще неспокойней, всюду они ощущали на себе злые взгляды, жались друг к другу и боялись высунуться даже на собственное подворье. Все были уверены, что ночное ненастье только взяло передышку, и в любой вздох снова набросится на село – вот только хозяин прикажет.

И все же с рассветом встрепанные, осунувшиеся сельчане покинули свои дома, гуськом потянувшись к берегу.

Впереди выступали Бедота, Ухач и маги. Голова тащил на веревке теленка, хмуро поглядывал по сторонам. Глаза у него были красными, веки – опухшими. Рядом с Ухачем шагала худая простоволосая баба, вела за рог козочку. Та тянула хозяйку в сторону, где аппетитно зеленела росистая травка, получала пинка по тугому боку и снова упрямо тянула. Следом, ежась от утренней сырости, брели остальные сельчане. Дома оставили только молодух и детей, собрав всех вместе в самой большой избе и наказав в случае чего немедля бежать к реке.

Водник вынырнул в тот же вздох, когда подошли люди – как будто подгадывал. Появился на середине реки в пенных брызгах, прокричал «Ого-го!» и рванул к берегу. Шадек в первый вздох удивился такой стремительности и тому, что водник на глубине реки торчал из воды почти по пояс – но потом разглядел под речной рябью очертания гигантской рыбины. Сегодня водник оседлал своего сома.

– Вот это дядьке почет уважительный! – трубно радовался рыбоглазый, а сом под ним выписывал кренделя под водой.

Селяне охали, переглядывались, бабы бесшумно всплескивали руками. Чешуя сома то проявлялась проблеском, то вновь потухала, и было ясно лишь то, что рыбина здоровущая. Водник хохотал, его хвост взвивался над водой, чешуя блестела, словно ее нарочно начистили.

– Ну хорош вертеться, голова кружится! – заорал Шадек. – Давай договариваться! Вот тебе коза, вот тебе теля – куда заносить-то?

Сом навернул еще один круг, и водник спрыгнул с его спины, подплыл ближе к берегу, как в прошлый раз. Оглядел довольным взглядом толпу селян. Те почтительно наклонили головы.

– Животины – то не для меня. Ведите козу к лесу, теля – на ближний пригорок, к лужку. А по моим счетам иной мерой плачено будет.

Ухач и баба, державшая козу, переглянулись, кивнули друг другу и повели животных через толпу.

– А как знать, помогут ли жертвы? – подал голос Бедота. – Не станут ли призорцы злобствовать без причины? Мы, конечно, согласные взяться за ум, наладимся жить как заведено. Но вот что выходит: они нас могут держать в строгости, а кто ж будет держать в строгости их?

– Вопрос доверия, – Шадек выглядел спокойным, хотя ночь далась магу нелегко. – Сам же говоришь: будете жить так, как заведено. Прадеды доверяли призорцам – и вы приучайтесь.

Водник стоял, уперев рыхлые руки в толстые бока, улыбался во всю пасть. Ветер гнал к берегу рябь и тинную вонь.

– А ведь друг-багник не зря приговаривал: мол, будет и в твоем омуте нерестилище! Вот так оно и сложилось-то: стал я водником, моя власть, мое слово!

Селяне переминались с ноги на ногу, заискивающе поглядывали на рыбоглазого. А тот смотрел на одного – на жреца.

– Ты что, не признал меня, Бедота?

Жрец охнул. Водник вздохнул с прибулькиванием.

– А ведь я жизнь свою вручил твоему слову-то. Вот где был этот, как его… вопрос доверия. Жизнь человечья, не коза жертвенная! Я плавать-то не умел? Не умел. А ты чего обещал, Бедота? Что вытащишь меня. Обещал же?

– Басилий?!

– Баси-илий, – передразнил водник. – Он еще сумлевается, гляньте! Так много душ перетопил, что всех и упомнить не можешь?

На негнущихся ногах жрец сделал три шага к воде, подался вперед. Полными ужаса глазами оглядел рог, чешую, желтые рыбьи глаза, вспухшее серое тело.

– Басилий.

Да так и рухнул на мокрый песок у воды, словно его ударили под колени.

Все дальнейшее отложилось у Шадека в памяти ясно и красочно, словно нарисованное.

Вот селяне отступают, еще дальше отходя от жреца, словно говоря воднику: мы не с ним, мы не при чем! Рыбоглазый брезгливо выпячивает губу. Бедота стоит на коленях, опустив голову, повторяет и повторяет:

– Я не хотел, не хотел, не хотел!

– А я-то как не хотел! Ох и жутко было, Бедота! Когда заместо воздуха вдыхаешь водицу – как в груди-то горит! Ноги сводит, пальцы горло дерут, в груди рвется, а вода сверху давит, и солнце мутнеет все дальше, а после – темнота, тишина. И раки. Знаешь, Бедота, чего делают раки? Нравятся тебе мои новые глаза?

В хриплом голосе водника – злость, и боль, и безысходность, и Шадеку кажется, что рыбоглазый упивается ими. Жрец качается из стороны в сторону, седые растрепанные пряди закрывают его лицо.

– Полвека прошло, Бедота. Каждый день я помнил тебя, а ты-то меня и признал не сразу. Оно конечно, – водник издевательски растягивает слова, – водица сильно людей меняет, а уж за полвека-то!

Пальцы Бедоты зарываются в мокрый песок, мимовольно сжимают его в горсти.

– Я помнил, Басилий, всегда помнил, всей жизнью желал искупить…

Через толпу сельчан проталкивается вернувшийся Ухач, не замечая, как замерли люди, непонимающе глядит на жреца, врывается в зудящую тишину громким:

– Ну а ты какую жертву хочешь, дядька-водник?

Вопрос падает, словно палаческий топор, и у Шадека сжимается в горле.

Рыбоглазый молча поднимает руку.

Бедота вздрагивает, словно от хлесткого удара, с трудом поднимает голову. Он знает, что увидит, но когда видит – замирает. Глядит на шишковатый бледный палец с длинным кривым ногтем.

Он указывает на жреца. Водник смотрит на него в упор, и холодные желтые глаза пылают огненным жаром.

– Пойдешь ко мне в услужение – выживет село, замиримся, сладимся. Встанешь да уйдешь – не дам житья никому! Воду вытравлю, заморю сухостью! Людей топить стану, и каждого утопарем супротив села выставлю!

– Чего?! – негодующе ревет Ухач, но на него никто не глядит.

Бедота утыкается лицом в ладони, бездумно растирает по щекам влажные песчинки.

– Слово мое невозвратно.

Ветер шелестит в камышах, чешуя на висках водника топорщится, голос катится над берегом.

Жрец медленно поднимается и тут же начинает клониться на бок. Селяне отшатываются, но Бедота, оступившись, выравнивается. Расправляет плечи, поднимает голову и мелкими шажками идет в воду, неотрывно глядя в желтые рыбьи глаза.

– А ну вернись! – орет Ухач и рвется следом, но мужики хватают его сзади за локти.

Бедота медленно заходит в реку, и водник протягивает к нему руки, словно хочет обнять, впивается пальцами в шею и горло, и видно как напрягается тело жреца, а потом – тяжелый плеск, хлестнувший по воде коровий хвост и тень огромной рыбины, ушедшей следом за хозяином на глубину.

На плечо Шадека ложится тяжелая рука, ледяная даже сквозь рубашку. Маг шарахается.

– Поехали отсюда, – лицо у Кинфера непроницаемое, бескровное. Глаза – как слежавшийся весенний лед. – И брось что-нибудь в реку на прощание. Что-нибудь такое, чтоб никогда сюда не возвращаться.

* * *

Чем дальше от села уезжали маги, тем меньше оставалось от липучего ужаса, от тяжкой безысходности, от колкого чувства вины. Лес был светлым, ярким, дразнил запахом молодых листьев, делился безмятежным весенним теплом.

– Собаку Мавкой назову, – заговорил наконец Шадек. Он бодрился, но голос у него подрагивал. – Будет напоминать мне о первом послешкольном приключении.

Серый ледок в глазах Кинфера понемногу оттаивал, но лицо по-прежнему напоминало восковой слепок.

– Ты хочешь вспоминать о нем? А я бы предпочел забыть, как ночной кошмар. Этот водник, все эти призорцы такого страху на меня нагнали – признать совестно. И жреца жаль.

– Жаль, – согласился Шадек. – Он был зануда, но хороший мужик. Хотя и дурак при этом. Что ему стоило взять да уйти, а?

Эльф мотнул головой.

– Ты ж сам сказал: дурак он. Нет, а мы с тобой? Мы же должны были что-то сделать?

– Что? Прибить водника? Мы бы не смогли, это ж призорец! Да и селянам без него бы лучше не стало. Кто б им реку чистил, рыбу растил, утопарей держал в узде?

– Слова не мага, но душегубца, – поморщился Кинфер. – Я не сказал, что нужно было убивать его. Но поговорить, разубедить, придумать другой путь… Мы должны были отыскать способ успокоить водника, тем самым утвердив людскую веру в могущество магов. А мы что?

– А мы ничего, – сердито ответил Шадек. – Что ты хочешь услышать? Я не представляю, как можно было разрешить их противоречия при помощи магии.

– Да и я не представляю. Вот потому и не хотел вмешиваться, с самого начала не хотел! Почему мы не уехали после пожара? Зачем втянулись? Теперь у меня такое чувство, будто я виноват перед всеми: и перед жрецом, и перед магической общиной, и перед селянами… Не стоило нам влезать в их свары с призорцами.

– Так мы бы и не влезали – нас на Кристаллы подманили.

– Несущественно, – уперся Кинфер. – Маг не должен браться за дело, где он бесполезен. А если взялся – обязан показать, что с магом лучше, чем без него. Или для тебя уважение к ремеслу – пустой звук?

– А то ты не знал! – Шадек хлестнул низко свисающую ветку. – Я когда-то давал причины думать иначе? А вот что ж ты, такой ответственный, ничего не сделал, а? Выпятил эллорца, сел на гузно и жмурится солнышку, цаца эльфийская!

– Я думал. Думал, как нам выкрутиться, не уронив чести магической общины.

– И как, надумал?

– Нет.

Шадек глянул искоса на покрасневшее ухо Кинфера и примирительно зачастил:

– Ну и пусть! Людям в таких местах лучше уметь уживаться с призорцами, чем рассчитывать на магов: призорцы вокруг них каждый день, а маг если завернет на огонек – так только заблудившись. Или по чистой придури, как мы с тобой… Я понял! Буду работать не дальше дюжины переходов от езженых трактов. А такие поселения в дальних краях – к лешему!

В тот же вздох мага огрела по затылку крупная шишка. Хотя лес был лиственным.

– Еще раз понял! К лешему не надо!

– Водники, багники, хлевники, банники, – Кинфер, поморщившись, щелчком сбил со штанов жука-листоеда. – Все это звучит как один из твоих противных Божине стишков.

Он сидел в седле с очень прямой спиной и таким выражением лица, словно находится на званом приеме, а не в лесу на краю Ортая.

– Или как вся та жуть, что на нас напустили после первого года учебы, ага?

 
Так вспомним же, мой друг, те годы,
Когда умели мы мечтать и верить,
И шли за круговертью небосвода,
Не замечая болей от потерей! –
 

с чувством продекламировал Шадек, – эх, какими дубинами мы тогда были – вроде и сам знаю, а все равно поверить не могу!

– Так нынче мы немногим лучше, – заметил Кинфер, помолчал немного и добавил, – и все-таки плохо у нас со жрецом получилось.