Текст книги "Неземная девочка"

– На тарелке? – спросила Зиночка.

– На тарелке… Ха! Грубо. Я спросил недавно одного заядлейшего рыболова, как он относится к охоте. Заявляет, что крайне отрицательно. Спрашиваю, почему. А он в ответ: «Жалко зверьков! Убивать их жалко! У них мордочки милые, у лисы иногда такая мордаха славная, и ее убивать?!» Да, думаю, ты дал – «мордочки»! И говорю: «А ты интересный человек! Значит, рыбок, которых ты обожаешь ловить и есть, тебе не жалко?!» Этот тип жутко изумился, прямо вошел в ступор, и наконец изрек: «Так рыбки же – хладнокровные!» Вот тебе и вот! Не знаю как для кого, а по-моему, уж очень ломаная логика. Просто воняет двойными стандартами. Или я не прав?

– Прав, – охотно согласилась Зиночка. Борька хитро покосился на нее краем глаза:

– Хотя для меня те же гринписовцы – полные придурки. Пардон… И вот почему. На земле войны идут, люди гибнут. Люди! Это особь статья! А они – плачут и устраивают митинги из-за убийства одного дельфинчика! Прав я или нет?

– Не валяй дурака! – рассердилась Зина. – Опять взялся за свое!

– Так я никогда и не прекращал! – ухмыльнулся Борис, классический образец вечного провокатора. И перешел на другую, но тоже животрепещущую и крайне злободневную тему. – Как-то мы с одной девушкой валялись на травке. И ели чипсы.

– С Марианной? – прохладно справилась Зиночка.

– Ха! Допустим… Съели. Я свой пакетик сохранил до урны, а она, ничтоже сумняшеся, бросила свой тут же на траву. И нахально смотрела, как я несу пакет до урны. А я ей говорю: «Это твое дело, но я не мусорю. Вполне сознательно. Я люблю природу, свой город и не хочу его портить – хотя бы в рамках личных возможностей». А она скривилась: «Понимаю. Но я, видишь, в этом плане несознательная».

– Ты хорошо выразился – «мы с ней валялись на травке»! – отметила Зина. – Тут многое в голову приходит. Ты циник, женщину опорочил одной своей двусмысленной фразой!

– Боюсь, мадам, что ее уже хрен опорочишь…

Зиночка сбилась с ноги.

– А-а! Вот ты о чем… Но я говорю о душе. Ее и нужно сохранять чистой. А так… Бывает девственница, но уже порочная. И вообще все когда-то были девственниками. Даже самые отпетые развратники. Ведь верно?

– А наш завуч в школе звался Чингиз Абильфазович, – похвастался Борис. – Ни у кого такого не было.

– Ну конечно, – пробурчала Зиночка. – Нашего вообще звали Хаднадаш Горджевич.

Борис посмотрел на нее с уважением. Зина была не простая плюшка.

– Ха! А у твоей Ляльки, я смотрю, новая шляпка.

– Болван, та просто была летняя! – объяснила Зиночка.

Она приезжала потом в Москву часто, перезнакомилась со всеми друзьями Бориса. А потом… Потом он предложил ей выйти за него замуж.

Все выглядело очень просто: Зиночка казалась ему самой удобной из всех его женщин для жизни. На самом деле он уже неплохо изучил ее, хорошо понял, прочитал всю до последней страницы, просчитал все плюсы и минусы. Да, на редкость удобная жена. Простенькая… С ней ему будет уютно жить. Зиночка никогда бы не осмелилась спросить, любит ли он ее. Ей было вполне достаточно того, что любила она. А родители и сестра… Ну что ж, родители и сестра… Пусть женитьба Бориса станет их первым нелегким испытанием.

Глава 13

Накануне выпускных Нине позвонила Марианна. И сказала глухим трагическим голосом, явно подражая подруге Дусе:

– Я ненавижу Комариху!

– Ты?! Маргариту?! За что?! – изумилась Нина.

Риту Комарову никто не назвал бы умной. Однако она обладала некоторой практической сметкой и рано постигла, что жить нужно осмотрительно, по возможности ни с кем не испортив отношений. Маргаритка давно пришла к единственно разумному и тщательно обдуманному решению: надо существовать так, как все, спокойно подчиняясь обстоятельствам, можно даже лгать, если опасно говорить правду. Но порой она становилась откровенна до идиотизма, почти до неприличия. Правда, если ее ни о чем не спрашивать, Ритка умела молчать часами, вроде Дуси, хотя болтать начинала всегда охотно, с забавной наивностью, выкладывая все о себе прямо-таки безжалостно. Она со всеми умела соглашаться, когда это считала необходимым, но, если требовалось, могла переметнуться и на другую сторону. Осторожная и одновременно искренняя, слабохарактерная, она хотела всем нравиться и старалась со всеми поладить и ко всему приспособиться.

– Как обычно, ты ничего не знаешь, – сострадательно и снисходительно вздохнула Марьяшка. – У этой подлой толстухи роман с Акселевичем!

Нина помолчала.

– Ну и что? У него много романов… Он любит запараллеливаться.

– Ты дура! – презрительно бросила Марианна.

И Нина взорвалась:

– Запомни, умная: за поступками других обычно особенно зорко и ревниво следят те, кого эти поступки касаются меньше всего! И следят просто из порочного желания все узнать, все раскопать и все тотчас растрепать! Эти любознательные даже не задумываются над тем, что могут разбить чью-то жизнь!

– А я как раз и хочу разбить Комарихину жизнь! – откровенно заявила Марианна. – Это моя основная задача на сегодняшний день! – И швырнула трубку. У каждого своя дорога…

Расстроенная Нина побродила по квартире, а потом решительно набрала номер Акселевичей.

– Лежу с Мопассаном, – лениво поделился Борис. – У всех моих друзей одна и та же история: родители говорили – ох, этот Мопассан был такой озорник! Заинтригованный подросток берет и открывает трясущимися от возбуждения и любопытства руками заветный томик и – ха! Никаких эротических сцен! А взрослые вон чего говорили…

– А знаешь почему? – сказала Нина. – Подросток, мало что знающий, ищет только прямых откровенных описаний. А человек с опытом все понимает намного тоньше. Он видит не просто текст, но и то, что подразумевается, что стоит за страницами. Потому и осознает озорство Мопассана. В юности многое еще не понимают и не анализируют, отыскивая лишь озорное.

– Пообтесалась ты, Шурупыч! – с удовольствием заметил Борька. – Растешь на глазах!

– Стараюсь, – пробубнила Нина. – А ты?

Очевидно, ее вопрос прозвучал с неожиданной для Акселевича интонацией, и он насторожился. Как всякому философу, Борьке порой недоставало самого обычного благоразумия. Только Нина этого не замечала. Для нее Борис был умен вдвойне: своим собственным умом и умом, который ему Нина и все остальные влюбленные девушки дружно приписывали. В их представлении он знал даже то, чего никогда не знал.

Стремясь к деланой учтивости, он порой достигал удивительной изысканности.

– Материал плебейский, – иронически говорил Борька о себе, – зато покрой аристократический.

В нем не было высокомерия, и, казалось, к себе он относится с большой долей иронии. Впрочем, как и во всем остальным.

– Вот тебе и вот… – тревожно пробормотал он. – Ты о чем, Шурупыч?

– Да все о том же! Придумываю, что тебе подарить на свадьбу.

– В-вопрос можно? Н-на какую свадьбу? – споткнулся Борька.

– Ну, ведь ты когда-нибудь женишься…

– Ха! А если нет?

– Такое все-таки может случиться. – Нина была странно настойчива.

Борис сел на диване.

– Не волновайся… Обожаете вы, девки, любые истории размазывать! Только терзаете себя и других. Про такие дела забывать надо! Где начало того конца, которым оканчивается начало?

– Это не ответ, – отозвалась Нина.

– Да, но зато мудро! И вообще каждый сам знает тяжесть и меру своих грехов. Окружающие о них часто даже не подозревают.

– А это откуда?

– Из личного опыта. Особь статья! Шурупыч, спи безмятежно. Что тебе неймется?

– Зато ты чересчур уж спокоен. – Нина сдерживалась с трудом.

– Ха! Иногда мне говорят как комплимент: «Ты такой спокойный!» Но полный покой – только в гробу. Соответственно человек, достигающий в жизни полного покоя, тем самым противостоит самой жизни. И это – тоже истина, другая ее сторона. Крайности опасны с обоих концов.

– Послушай, Боб… – начала Нина и замолчала.

Акселевич казался ей неуязвимым, как воздух.

– Ваш покорный слуга, – отозвался он. – Всех людей можно разделить на две категории. На тех, кто спрашивает, и на тех, кто отвечает. Большинство людей считает неразрешимыми проблемы, решение которых их мало устраивает. И они непрерывно задают вопросы, хотя правдивые ответы им совершенно не требуются. Я жду…

– Нет, ничего. – И Нина повесила трубку.

Может быть, зря она тогда не поговорила с Борькой начистоту?…

Утро было прозрачным. Настоящий умиротворенный летний крымский рассвет, в своем оптимизме никогда не предполагающий ничего плохого. Нина и Борис встали рано, чтобы идти на пляж, где после восьми уже начинались жестокие битвы за место под солнцем.

И вдруг в калитку вошел Шурупов. «Он мне снится?» – подумала Нина.

– Закрой рот, Нина Львовна, кишки застудишь! – привычно пошутил отец.

Борька невозмутимо вытер белые усы – на завтрак пили кефир – и вежливо раскланялся.

– Как ты нас нашел? – недоуменно спросила Нина.

– Ты давала матери телеграмму с адресом, – снисходительно объяснил отец. – Я всегда говорил, что ты без царя в голове.

Он стал совсем лысый, отметила про себя Нина. И головы уже теперь вовсе не видно: один живот торчит.

– Вопрос можно? Что случилось? – спросил Борис.

– Нужно срочно лететь в Москву, – объявил отец. – Мать просила тебя привезти. Там… – он слегка замялся, – плохо с Женей…

– Женька заболела?! – Нина стремительно сорвалась с места. – Я сейчас! – И метнулась в дом.

Борис вошел вслед за ней. Некоторое время он безмятежно наблюдал, как Нина бросает в открытый баул свои немногочисленные вещи: сарафанчик, два платья, шлепанцы… А потом присел на стул и закурил.

– Шурупыч, не суетись. Давай сначала выясним, что там случилось с Женей. Может, твое присутствие в Москве пока не обязательно. Мы ведь только что приехали…

– Обязательно! – сказала Нина, не глядя на него. – Раз мама прислала отца, значит, там плохо! Они не виделись сколько лет… Она бы ни за что к нему не обратилась, если бы не беда.

– Насчет стольких лет ты можешь и не знать, – проворчал Борька. – Неужели ты думаешь, что родители тебе все рассказывают?

Нина в замешательстве села на пол:

– Да нет… Ерунда… Мама отца не переносит…

– Как и ты, – буркнул Борис.

Нина никогда ему ничего об отце не рассказывала.

– Это правда. – Она покраснела. – Как ты догадался?

Борис выразительно хмыкнул:

– Сие нетрудно. Я всегда говорил, что у тебя все написано на лице. Я поеду с тобой.

– Зачем? Оставайся… Вдруг я через неделю вернусь…

– Сомнительно, – протянул Борька и тоже стал собираться.

В симферопольском аэропорту Нину смутило то, как быстро отцу продали в самый сезон три билета на ближайший рейс. Отец показал какую-то бумагу, и Борис, мельком глянув на документ, странно отвел глаза, но ничего не объяснил по-прежнему недоумевающей Нине. В самолете он взял ее за руку.

– Где начало того конца, которым оканчивается начало… – пробормотал Борька.

Нина не отозвалась. Она думала о Женьке.

– Ну, едем! – поторапливал всех брат Бориса. – Едем к нам! Отец с матерью ждут. Напрасно мы устроили в кафе… Надо было сразу дома.

Сестра что-то продолжала бормотать. Помешалась, с жалостью подумала Нина. К ней подошел Леонид, старательно пряча глаза.

– Тебе не нужно туда ехать… Нельзя…

Нина не поняла.

– Как это – не нужно? Почему нельзя?

Ленька принялся с еще большим упорством разглядывать пол.

– Нинка, вечно ты со своими шурупами, как говорил Борис… Ну зачем ты дала телеграмму Зинаиде? Кто тебя просил? Алла слышать о ней не хочет… Она и попросила меня тебя не привозить. Запретила… Ольга Викторовна тоже Зину не переносит.

– Да они ведь ее ни разу даже не видели! – не выдержала Нина. – Как же так можно?! И Зина – жена! То есть вдова… Какое у них есть право не сообщать ей о Борькиной смерти?! Это бесчеловечно!

Леонид виновато потоптался на месте.

– Ты прости… Но ты к Акселевичам не поедешь…

– Значит, они теперь и меня не переносят?!

Нина схватила в охапку свое пальтишко и вылетела на улицу. По щекам рванулись слезы. Она так хотела видеть Алексея Демьяновича, так хотела посидеть с ним рядом, поговорить…

«Вот тебе и вот!» – сказал бы сейчас Борис.

– Борька, Боренька! – заревела Нина и бросилась к автобусной остановке.

Метнувшаяся следом Маргаритка не успела поймать подругу.

Какой-то подвыпивший мужик уступил зареванной Нине место.

– Эх, дамочка! – грустно сказал он. – Всех слез все равно не выплакать… Приберегите на будущее. Я читал: плакать полезно.

Нина смотрела в заплеванное грязью ночное окно. Короткий декабрьский день уже давно сгорел, оплавился тонкой свечой в красном закате солнца. Нина всегда любила темень долгих декабрьских вечеров; все эти коротенькие, мимолетные декабрьские дни с их темноватой недосказанностью, загадочностью, призрачностью и серенькие утра, когда в комнату медленно, словно нехотя вползают ленивые, заспанные рассветы. И окончательно разбудить их некому.

Она вспомнила, как ее когда-то в детстве учила бабушка: «Если вдруг захочешь плакать, сразу скажи слезам, что они тебе не нужны, что ты их не звала, что они пришли сами, без твоего разрешения. Они растеряются и уйдут».

«Борька, ты меня слышишь? – спрашивала про себя Нина. – Ты только не покидай меня навсегда, Боренька… Ты слушай, что я тебе буду говорить и рассказывать… Хорошо?…»

«Ваш покорный слуга», – ответил ей Борька и усмехнулся.

Когда появилась Зинаида и о ней стало известно в доме Акселевичей – проболтался лучший друг Леонид, – скандалы вспыхнули с удвоенной силой.

– Ну в кого он такой? В кого?! – кричала Ольга. – Это в твою породу, Алеша, больше не в кого!

Ольга продолжала гнуть свою прежнюю излюбленную линию, не отпуская от себя взрослых детей и разжигая пламень вражды.

Алексей пожал плечами:

– В мою? А что в моей породе такого особенного? – и задумался…

«Тридцатое сентября – у нас лучший день в году», – часто повторяла когда-то мать Алексея. Другого такого нет. Даже Новый год и день рождения с ним сравниться не могут. Да и вообще в семье Акселевичей, рассказывала мать, всегда к женским дням рождения относились равнодушно, даже порой забывали о них, потому что у всех женщин был лишь один большой праздник – тридцатое сентября. Сестры Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья. И день этот обычно выдавался ясным, мирным, солнечно-тихим. Под Киевом в конце сентября всегда еще тепло. И вся деревня Димиевка праздновала это день. А потом часто ходили в Голосеевский лес, что напротив, почти рядом с домами.

Отец умер неожиданно от сердечного приступа. Еще молодой и веселый, очень привязанный к жене и детям, любящий их, он осиротил дом по-настоящему. Мать дети побаивались – была она слишком сурова, со сдвинутыми к переносью густыми угольно-черными бровями. И от ее строгости они часто искали защиты у отца, деревенского судьи, человека всеми уважаемого.

Мать ненамного пережила отца и тоже ушла как-то незаметно, быстро, словно случайно, под гром революционных маршей. Дети тотчас разбрелись по свету.

Старшая Вера, нежная красавица, на которую все оборачивались, созданная улыбкой и гладкой головкой на прямой пробор, вышла замуж за офицера-белогвардейца и бежала с ним вместе от революции – уплыла на пароходе в Стамбул. Их обоих мгновенно, еще в дороге, скосил тиф.

Старший брат Алексей ушел служить в армию, только непонятно в какую. Говорили, что в казачью. И его там вскоре застрелили.

Средняя сестра Надя была тоже красавица, но другого типа, чем Вера. Полная, с темными, мохнатыми, как гусеницы, бровями, почти сросшимися на переносице, она выросла одновременно и совсем непохожей на сестру, и чем-то удивительно ее напоминала. Надя уехала делать революцию – сначала в Тамбов, а потом в Москву. И не присылала о себе ни одной весточки. Ходили слухи, что красавица Надя вышла замуж за замполита армии Блюхера. Род свой замполит вел из какой-то глухой деревеньки под Каховкой.

Взрослые дети не вспоминали о родной Димиевке: каждый из них по-своему искал счастья на земле.

Остались четырнадцатилетняя Люба и десятилетний Миша. И снова подошло тридцатое сентября…

Люба встала пораньше: она хотела испечь хоть самый маленький пирожок. Печь дымила, не слушалась. Люба заранее готовилась к этому дню. Жили брат с сестрой давно подаянием, и она стала оставлять немного муки и приберегать кусочки масла и яйца. В деревне подавали неохотно, часто грубо гнали от окон, выставляли прочь. Бедствуют они, думала Люба, сами живут впроголодь, где еще на чужих детей взять? И отправляла Мишу в соседние деревни, подальше. Может, там жизнь посытнее…

Потом из деревни выгнали батюшку, а злые люди объявили Любе, что их отец был дворянин, и мать тоже дворянка, тетка владела шоколадной фабрикой, а власть теперь принадлежит крестьянам, поэтому жизни хорошей пусть дворянское отродье не ждет. Мол, радуйтесь тому, что живете пока в своем доме.

Люба и не ждала. Она сначала надеялась, что их заберет к себе Вера, потом – Надя, потом – что вернется, наконец, Алексей… Теперь она не знала, что делать и как жить. Они с Мишей не могли даже пахать землю, потому что ее у них давно отобрали. А если бы и не отобрали, пахать было нечем, все порастащили, да и сил у детей вряд ли хватило бы.

Миша послушно пошел сегодня куда-то далеко, думая, что на Любины именины надо расстараться особенно. Пока он ходил, Люба с трудом справилась с печкой, которую давно пришла пора перекладывать, и испекла все-таки маленький пирожок. На двоих как раз хватит.

Она ждала брата, а тот никак не шел. Наверное, задержался в дороге или устал и присел где-нибудь отдохнуть… Чтобы пирог не остыл, Люба оставила его в печке, заботливо укутав.

Как всегда было весело в доме в этот день! Как громко, басисто смеялся отец, радуя жену и дочек забавными сюрпризами! Как звонко хохотал старший брат! Даже мать оттаивала и смотрела ласково, с улыбкой. В один из таких дней отец повез их всех в Киев фотографироваться. Сейчас они смотрели на Любу, такие разные и родные: отец, строго сдвинувшая черные брови мать, нежная красавица Вера, круглолицая Надя, смеющийся Алексей… Люба и Миша были тогда совсем маленькими, но и их тоже сфотографировали. Почему так долго нет Миши? Ему давно пора вернуться…

Люба осторожно раскутала пирог и отщипнула кусочек. Все время хочется есть… А раньше в саду было полно яблок, и дети бегали за шоколадом к маминой тете Шуре… Она умерла, и дядя тоже… Еще были дяди и тети в Киеве, но Люба не знала, что там с ними случилось сейчас, когда победила революция, и боялась ехать туда с Мишей, бросив дом на произвол соседей, которые пока еще не решались выгнать на улицу двоих сирот. Почему так долго нет Миши?

В окно постучала соседка:

– Люба, выйди!

Люба торопливо выскочила за дверь. Подумала, что ее пришли поздравить, совсем как раньше, несколько лет назад…

– Чоловик мий гутарит, – сказала соседка, отводя глаза, – що Миша бросився в Днипр. Утоп, гутарит… Може, брешет…

Та Люба стала бабушкой Алексея Демьяновича. Единственная выжившая из всей когда-то большой семьи. Упорно передававшая детям свою фамилию, а не мужа. Словно таким образом пытающаяся возродить свой род. А дед… С ним тоже была связана интересная история.

Дед Алексея дважды опоздал на работу – в те годы, когда за третье опоздание отправляли в Сибирь. И вот пришел третий… Дед ехал на трамвае и понял: все, уже точно не успеет. Значит – Сибирь…

Он соображал быстро. Своей тростью разбил окно. Свисток, милиция, трамвай остановился, деда забрали в отделение… А там он такого наплел! «Пассажир хулиганил, мне так показалось, вот я и замахнулся, пытался остановить, но попал в окно… Простите, если можете». Взяли с него деньги за разбитое стекло и написали на работу про ЧП. Но в лагерь не отправили – расписка из милиции была – значит, опоздание не в счет. Так и выкрутился.

Но при чем тут Борька?…

– А при том! – жестко отчеканила Ольга. – Они у тебя все были вывихнутые, дворяне эти недобитые! И Борис точно такой же!

Алексей отмалчивался.

Иногда ему очень хотелось вернуться в то время, которого он не застал, раскрутить колесо истории назад и увидеть бабушку Любу, ее сестер и братьев. И своего тезку Алексея. Где, в какой армии служил ты, бравый офицер? Где сложил свою буйную головушку? Игде, как спросил бы Борька…

Днепр, церковь на холме, деревня Димиевка… Теперь это район Киева. Голосеевский лес… Другая страна… И Зина, Борькина жена, тоже оттуда. Как из другого мира…

Вот хороший порядок у птиц. Оперился птенец – и летит себе на все четыре стороны. Никакой муштровки от отца с матерью. Но те же птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать, никак не раньше. А Борька не желал этого понимать.

Алексею Демьяновичу очень хотелось увидеть жену сына. Но он боялся даже заикаться об этом. В его душе было тихо-тихо, словно все исчезло, – нет ни дум, ни желаний, только одна невыносимая усталость… Он давным-давно понял, что родственники часто относятся друг к другу хуже чужих. Больше зная друг о друге плохого и смешного, они злее сплетничают, чаще ссорятся.

«Эх вы, Алешки!» – думал он печально о старших детях.