Текст книги "Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное"
Автор книги: Ирина Лукьянова
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Новое открытие мира
С середины XIV века жители Руси снова могут совершать паломничества и путешествия. Хождениям в Царьград посвящены «Сказание о святых местах о Костянтиненграде» (вероятно, созданное новгородским архиепископом Василием), «Беседа о святынях Царьграда» (автор неизвестен), «Сказание о Царьграде». Мирянин Стефан Новгородец («От странника Стефанова Новгородца») рассказывает читателям не только о святых местах, но и о самом городе – его дворцах, храмах, статуях, гавани – это практически путеводитель по городу: «Тут же дворец, который называется «Палата правоверного царя Константина»; стены, окружающие его, очень высоки, выше городских стен; он так велик, что подобен городу, стоит подле ипподрома, невдалеке от моря. Тут вблизи монастырь Сергия и Вакха, и мы приложились к головам их. То все идет посолонь, возле моря, если идти, придерживаясь по левую руку от городской стены. Если от ипподрома пойти мимо Кандоскамии, то здесь есть городские ворота – железные, решетчатые, очень большие; этими воротами море введено внутрь города. И на тот случай, если приходит враг с моря, здесь держат корабли и гребные суда, числом до трехсот…»[14]14
Перевод Л. А. Дмитриева.
[Закрыть].
В середине XV века один из участников русской церковной делегации, возглавляемой митрополитом Исидором, описал свои впечатления от Рима и Флоренции («Хождение во Флорентийский собор», или «Дневник путешествия Исидора в Западную Европу» и примыкающая к нему «Заметка о Риме»). Автор, имя которого неизвестно, – по-видимому, светский человек, – с интересом описал европейские города с фонтанами, соборами, водопроводом, водяными мельницами; он рассказал даже об изготовлении шелка из коконов шелковичных червей.
Самое известное «хождение» XV века – «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, тверского купца, который четыре года провел вдали от родины и обошел Персию и Индию. Афанасий Никитин – не монах, не праведник, он не поклоняться святыням отправился, а торговать; в кораблекрушении он потерял все взятые в долг товары и не мог вернуться на родину с пустыми руками, чтобы его не посадили в долговую яму. В чужих краях он бесконечно тосковал по родине, сбился со счета дней и не мог больше соблюдать посты и отмечать праздники, о чем очень сокрушался. Он подробно рассказывает о чужих странах – их климате, городах, общественном и экономическом устройстве. Подробно говорит, как люди выглядят, как одеты, причесаны, какие обычаи соблюдают, что едят. Слог его прост и скуп: «Индусы же не едят никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днем два раза, а ночью не едят, и ни вина, ни сыты не пьют. А с бесерменами не пьют, не едят. А еда у них плохая. И друг с другом не пьют, не едят, даже с женой. А едят они рис, да кхичри с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят все правой рукой, а левою не берут ничего. Ножа и ложки не знают. А в пути, чтобы кашу варить, каждый носит котелок»[15]15
Перевод Л. С. Семенова.
[Закрыть].
Так для русского читателя открывается огромный мир с его культурами, верованиями, обычаями. А Русь остается самой лучшей страной, хотя «эмиры Русской земли несправедливы», как горько заметил Афанасий Никитин[16]16
Этот фрагмент «Хождения» написан на тюркском языке.
[Закрыть].
Вместо Возрождения
Русское Предвозрождение, однако, не привело к Возрождению. В Западной Европе продолжается процесс секуляризации культуры, появляются все новые жанры светской литературы, возрастает интерес к античному наследию. На Руси, однако, происходят совсем другие процессы: укрепляется роль церкви, она фактически сливается с государством, и на государственном уровне провозглашается концепция «Москва – Третий Рим».
В 1453 году пал Константинополь, оплот восточного христианства. Старец Филофей из псковского Елеазарова монастыря провозгласил, что в мире все совершается по воле Божьей и Господь выбирает те народы, которым суждено исполнять Его волю: вся история человечества есть история сменяющих друг друга царств. Три царства должны сменить друг друга, а затем будет Страшный суд. Первое царство – Римская империя, «ветхий Рим». Второе – «новый Рим», то есть Константинополь. Оба они пали из-за их грехов, и пришло время «последнего Рима», то есть Москвы, которая теперь хранит традиции православного благочестия: «Первые два Рима погибли, третий не погибнет, а четвертому не бывать».
Утверждению этой идеи на государственном уровне способствовали и политические события: при Иване III Русь освободилась от власти Золотой Орды; великому князю удалось объединить мелкие удельные княжества в Московское государство. Он женился на Софье Палеолог, племяннице и наследнице последнего византийского императора Константина XI, погибшего при падении Константинополя, и воспринимался как полноправный его преемник; византийский двуглавый орел к концу XV века стал символом Московского государства, а великий князь стал именоваться царем. Все эти изменения в политической и религиозной жизни отражаются на литературе: у нее теперь есть важная идеологическая задача.
По наблюдению О. В. Творогова, из монастырских библиотек в XV веке практически пропадают книги светского содержания, не делают новых копий тех сочинений, у которых нет практического предназначения: больше не переписывают «Сербскую Александрию», «Сказание об Индийском царстве». Зато ведущую роль получают такие жанры, как жития, хроники и исторические повести. Кроме того, расцветает публицистика. Прессы еще нет, поэтому главный публицистический жанр – это послание.
Главный публицист эпохи – сам царь Иван Грозный. В ожесточенной полемике с политическим эмигрантом князем Андреем Курбским он обсуждает вопросы управления государством: царь отстаивает идею самодержавия, Курбский – идею ограничения монаршей власти, подотчетности монарха «синклиту» знати. Иван Грозный пишет, что бояре пытаются похитить царскую власть. Он то высокопарен, то груб, он раздражается и иронизирует; возвышенная риторика сочетается в его текстах с площадной бранью; Андрей Курбский это примечает и пеняет царю на недостойную его грубость. Для его собственного стиля характерно чувство меры, ясность, лаконизм, логичность изложения (они особенно заметны в сравнении с огромными, хаотичными, бурными посланиями царя).
Примерно ту же стилистическую разницу можно наблюдать в полемике Иосифа Волоцкого и Нила Сорского по поводу монастырских земель и имущества. Нил Сорский, представитель заволжских старцев-нестяжателей, считает, что монахи должны жить не в монастырях, владеющих землей и имуществом, а в скитах; Иосиф Волоцкий защищает монастыри. Иосиф Волоцкий отстаивает суровую монастырскую дисциплину, Нил Сорский говорит, что монахи должны сами соразмерять, кто сколько вынесет «поста, трудов и молитвы». Иосиф Волоцкий предлагает казнить еретиков, Нил Сорский – убеждать их и молиться за них. Стилистика Иосифа Волоцкого сочетает высокий пафос и грубые, разговорные обороты, некоторое нарушение логики; стилистика Нила Сорского – более книжная; он умело пользуется риторическими приемами, его тексты стройнее, короче, яснее.
Пожалуй, стоит напомнить, что в политике победа осталась за Иваном Грозным, в церкви – за Иосифом Волоцким; это определило, в каком направлении будет развиваться общество – и литература. Оба непримиримых оппонента, Нил Сорский и Иосиф Волоцкий, были канонизированы в лике преподобных, а итогом дискуссии о ересях стало появление полного свода книг Ветхого и Нового Заветов в переводе на церковнославянский язык – «Геннадьивская Библия»; до сих пор на Руси не было полного перевода библейских книг. Архиепископ Новгородский Геннадий организовал поиски по монастырским библиотекам переводов всех библейских книг; недостающие книги были переведены впервые.
Для литературы XVI века в целом характерны огромные, фундаментальные труды: это не только создание полной Библии, но и «Степенная книга» – сборник биографий всех выдающихся людей в русской истории, и «Русский хронограф» – изложение всей мировой истории, и «Домострой» – полное руководство по обустройству дома, своего рода маленького домашнего царства с благочестивым хозяином во главе, с советами во всех областях жизни – от того, как ходить в храм и молиться Богу, до того, как квасить капусту и хранить обрезки тканей, как воспитывать чад и руководить домочадцами. Это и колоссальные по замыслу Великие Четьи-Минеи митрополита Макария.
Митрополит Макарий еще в бытность архиепископом задумал собрать воедино «все книги четьи», предпочтительно «святые». В итоге появились двенадцать томов (по числу месяцев) – сборники душеполезного чтения на каждый день, включающие библейские тексты, жития святых, патерики, творения Отцов Церкви и т. п. Специально для Четьих-Миней были написаны новые жития русских святых, в том числе Житие Петра и Февронии Муромских, созданное иноком Ермолаем-Еразмом. Оно, однако, не вошло в состав сборника, поскольку очень далеко по форме и содержанию от канонического жития.
Это нежная, поэтичная повесть, которая по своему духу принадлежит к предыдущей эпохе – Предвозрождению: здесь и вымысел, и сказочность, и занимательность, и элементы фольклора, и внимание к душевным движением героев. И живые детали – чего стоит одна подробность: Феврония в конце повести хочет закончить вышивку, а Петр зовет ее умирать вместе и не может повременить; Феврония втыкает иголку в недошитую работу и хозяйственно обвивает ее ниткой – чтобы не выпала, чтобы кто-то мог закончить эту работу, а после спокойно отправляется умирать, завершив свой земной путь.
Конечно, сказочная история с премудрой девой, волшебным мечом, летающим змеем никак не могла стать каноническим житием. Зато она стала лучшим литературным произведением сурового, кровавого века, где и государство, и церковь больше всего заняты укреплением собственной власти. Очень скоро от этого тщательно выстроенного могущества не останется и следа: страну ожидает Смутное время, церковь ждет раскол. А литературу – рывок в будущее.
XVII век: сложный человек в сложном мире
Я – личность
XVII век в истории России выдался нелегким: это «Смутное время», «бунташный век» – время голода и бедствий, восстаний, войн, борьбы за престол, время крушения старых династий и появления новых.
Человек больше не чувствует себя в безопасности. Жизнь перестала быть понятной и предсказуемой. Трудно надеяться на «тихое безмолвное житие во всяком благочестии и чистоте», как православные христиане просят во время сугубой ектеньи, молитвенного последования на богослужении: ведь даже самый благочестивый образ жизни не страхует от голода, разорения, злодейского навета.
Раньше мир был понятен и разумно устроен – почти как пирамида: вверху царь, под ним бояре и дворяне, купцы и ремесленники, ниже всех крестьяне; каждый на своем месте, каждый выполняет свои обязанности, каждый ожидает воздаяния если не в земной жизни, то в загробной.
Сейчас мир перевернулся. Брат восстает на брата, слуга на господина, царедворец на царя – и наверху социальной пирамиды оказывается не самый достойный, не самый благочестивый, а самый деятельный, самый быстрый, самый предприимчивый. Время выдвигает новых героев – активных, динамичных, способных быстро принимать решения. Время заставляет сомневаться в аксиомах, оспаривать неколебимые прежде истины. Время заставляет задуматься: кто я такой, чего я хочу. И литература открывает для себя человеческую личность с ее ценностями, стремлениями, изменчивостью. Это особенность возрожденческой культуры – осознание человеческой самости и человеческой сложности; вряд ли можно говорить о Возрождении применительно к русской литературе и культуре, Возрождения в России как такового не было, хотя некоторые исследователи находят в культуре отдельные его элементы – но ренессансный ветер уже начинает веять.
Литературный герой становится сложнее: он уже не просто праведник или грешник, черный или белый, – он разный; особенно ясно это видно в изображении исторических персонажей в хрониках: особенно неоднозначным оказывается в изображении современников-хроникеров Борис Годунов.
Литература выходит из детского возраста. Ее герой покидает понятный, предсказуемый мир детской – и оказывается в сложном, огромном и несправедливом мире. Он стоит один на метафизическом ветру. Шатаются представления о добре и зле, справедливом воздаянии за грех – вообще сами основы жизни. Жить в мире тревожно и страшно, никакие добродетели, никакое соблюдение правил не гарантируют покоя, достатка, счастья. И в книгах ответа не найти. Анонимный автор «Плача о конечном разорении Московского царства» так и пишет: «И ни едина книга богословец, ниже жития святых, и ни философския, ни царьственныя книги, ни гранографы, ни историки, ни прочия повестныя книги не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царьства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею» – то есть ни одна книга не расскажет, почему беда случилась с нашей страной.
В литературе появляется ощущение отчаяния, одиночества, кризиса; появляется горький смех и сарказм. Кроме того, в ней появляется вымысел: задача литературного произведения – не только наставить в вере, научить, передать сведения, но и развлечь: чтение становится не только способом научиться чему-то, но и способом провести досуг с удовольствием.
Литературный герой перестает быть высоким образцом доблести и святости – он приближается к читателю, становится обычным человеком, который переживает и приключения, и злоключения, и взлеты, и падения. Даже в житиях теперь совсем новые герои: например, рассказы о местночтимых святых, которые, конечно, почитались и раньше, теперь изобилуют конкретными биографическими подробностями, и не всегда однозначно комплиментарными (например, в Житии Трифона Вятского рассказывается, как он расчищал лес под пашни и нечаянно сжег три тысячи сажен дров для солеварен промышленника Строганова, отчего Строганов согнал его со своей земли; как он поселился в Успенском монастыре, но и оттуда его изгнали, потому что он возмущался тем, что монахи пьянствуют и устраивают пиры для мирян). Жития все больше отходят от древнего канона и все больше становятся похожи на биографические повести, их герои – на живых людей, каждый со своим характером. Особенно характерно Житие Ульянии Осорьиной (Юлиании Лазаревской – по названию села Лазаревское, где она жила), героиней которого становится не мученица, не царица, не монахиня, а обычная добрая и благочестивая женщина, жена и мать, которая в своей обычной жизни ведет себя по-христиански – например, в голодный год тратит все свое состояние на то, чтобы ежедневно кормить голодных.
Самое выдающееся житие XVII века – автобиографическое повествование протопопа Аввакума Петрова, старообрядца, сосланного и впоследствии сожженного на костре (казнили его после того, как он написал резкое письмо царю Федору Алексеевичу, в котором критиковал его отца, Алексея Михайловича, и патриарха Иоакима). Протопоп дерзко назвал свое жизнеописание «житием», ставя себя в один ряд с апостолами, мучениками и исповедниками христианской веры. «Житие протопопа Аввакума» – одновременно и книжный текст, написанный священником, полемизирующим с оппонентами об основах вероучения, и живая история жизни обычного человека, рассказанная разговорным русским языком – иногда грубым, иногда возвышенным, но всегда сочным и выразительным. Протопоп повествует о том, как боролся против реформы патриарха Никона, как был сослан на Дальний Восток, а потом заключен в земляную тюрьму в Пустоозерске.
Русская литература пока еще не видела ничего подобного: в нее врывается мощная, яркая, сложная личность с исключительным характером, которая подвергается страшным испытаниям. Протопоп – человек невероятной духовной и физической силы: прогоняя скоморохов, к примеру (зачем он их прогонял – читайте ниже в главке, посвященной театру), он отнял у них двух медведей, одного из которых зашиб, а другого отпустил. Его много били до полусмерти, и он всякий раз отлеживался. На исповеди, слушая рассказ девицы о блудных грехах, почувствовал, что разжигается к ней страстью – и поэтому положил руку на свечу и держал ее на огне, слушая исповедь, чтобы отвлечься от грешных мыслей.
В «Житии протопопа Аввакума» история старообрядчества переплетается с трогательной семейной историей, с впечатляющими картинами русской жизни – со всеми подробностями. Невозможно забыть поразительный диалог протопопа с исстрадавшейся протопопицей, упавшей и придавленной другим таким же несчастным: «Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: “долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “добро, Петровичь, ино еще побредем”».
Протопоп великодушен: он не проклинает, а жалеет своих мучителей, даже как-то ласково называет их дурачками («Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, мышей много было, я их скуфьею бил, – и батожка не дадут дурачки!»). О воеводе Пашкове, главном своем гонителе, писал: «Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю; Бог разберет в день века».
Он рассказывает и страшные истории о том, как его били, как один из его врагов ему в ярости два пальца отгрыз. Но рассказывает и трогательную историю о черной курочке, которая каждый день приносила семье по два яичка – и дети не умерли с голоду, пока брели по этапу. И тяжкие подробности ненужных мучений, которым подвергали самого протопопа и его семью. И восторженно описывает Шаманский порог на Ангаре, к которому пришел пешком – измученный, еле живой – и не смог не восхититься: «Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы – перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы[17]17
Баба – пеликан.
[Закрыть], и лебеди, и иные дикие – многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие – во очию нашу, а взять нельзя!»
Надо сказать, что именно в XVII веке в литературе появляется та самая – неизвестная прежде Россия: южное море и северное море, Урал, Сибирь, Забайкалье – только что присоединенные, еще не совсем освоенные; именно тогда становится понятно, какая это огромная страна, сколько народу ее населяет. Именно сейчас за перо берутся жители во всех концах этой большой страны. Все только начинается.
В новом сложном мире
Литература секуляризуется – обмирщается, становится светской; читателю важно получить не столько наставления к добродетельной жизни, сколько ориентиры в изменившемся мире.
Христианский мир, частью которого была Россия, тоже переживал тяжелый кризис. Распалось прежнее окружение, в котором существовала древнерусская культура, ориентированная на Византию и южнославянские страны. Византийская империя прекратила свое существование после падения Константинополя, Османская империя подмяла под себя земли, ранее принадлежавшие близким по культуре и вере народам. Выбор, который стоял перед Русским государством, был, по сути, цивилизационным: либо претендовать на центральную роль в христианском мире в духе концепции «Москва – Третий Рим», либо отстаивать свою культурную самобытность и древние традиции, не претендуя на религиозное господство, либо идти на сближение с Европой. В XVII веке Русское государство было вынуждено обратить взгляд на своих ближайших западных соседей – на Украину, Белоруссию и католическую Польшу. Этот выбор стал практически неизбежным после перехода под российский протекторат Левобережной Украины, пронизанной польским культурным влиянием. Именно новой ориентацией на Европу через украинско-польское посредничество определяется многое в русской культуре XVII века.
До сих пор литература – за редким исключением – была неторопливым, спокойным монашеским занятием. Монахи поучали, вели хроники, повествовали об исторических событиях – и голос автора мог быть голосом взволнованным, но смотрел этот автор на происходящее с точки зрения вечности, с некоторой дистанции. Даже тексты о непосредственном опыте автора содержали обильные отсылки к Священному Писанию, задумывались не только для того, чтобы рассказать о чем-то, но и воспитать, просветить евангельским светом.
В XVII веке за перо берутся все, у кого есть насущная необходимость что-то прямо сказать читателю, – в этом веке едва ли не каждое сословие рождает своих писателей. Прессы еще нет – а стремление убедить, привлечь на свою сторону, разумеется, есть: век потрясений, бунтов и самозванцев требует постоянного поиска союзников и сторонников, объяснения сложных ситуаций, призывов к действиям. Автор ведет прямой разговор с читателем в своих грамотах. Так рождается публицистика XVII века.
Изначально грамота была канцелярским жанром – информационным сообщением или приказом. Но при этом «грамота», «грамотка» – это еще и «письмо», «записка», авторский текст. Грамоты – письма, послания, записки стали служить воззваниями, листовками, прокламациями – они заменили отсутствующую прессу. В грамотах кипела ненависть и бродила тревога за судьбы Отчизны; в грамотах публицисты Смутного времени оттачивали свои навыки, как сегодня сказали бы, пиара и управления массовым сознанием. Появились и новые жанры, пародирующие официальные грамоты.
Самозванцы и предводители восстаний, военачальники и священнослужители составляли и рассылали свои грамотки и «подметные письма», в которых описывали многочисленные преступления, совершенные противником, неисчислимые бедствия, постигшие родную землю, – и призывали к единению перед лицом врага.
Вот, например, что писал патриарх Гермоген о предводителе восставших Иване Болотникове и его союзниках: «…пишут к Москве проклятые свои листы и велят боярским холопам побивати своих бояр и жен их и вотчины и поместья им сулят и шпыням и безыменником вором [людям низкого происхождения], велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество».
А вот князь Дмитрий Пожарский обличает донского казачьего атамана Ивана Заруцкого, сторонника Лжедмитрия и фаворита Марины Мнишек: «Старые ж заводчики всякому злу, атаманы и казаки, холопы боярские (…) всчали в полкех и по дорогам многие грабежи и убийства, а дворяном и детем боярским смертные позоры учинили, а бедных полонянников, которые из смертного полона из города выходят, немилостивно обругали и смерти предали…»
С одной стороны, это обычные канцелярские акты, перечисляющие преступления изменника и нанесенный его действиями ущерб; с другой – здесь, несомненно, присутствует эмоциональное, оценочное начало, свойственное публицистике: «проклятые свои листы», «заводчики всякому злу», «немилостиво обругали»…
Авторы грамот нередко прибегали к древним риторическим приемам, свойственным жанру проповеди (ритмизированная проза, синтаксический параллелизм), обращались к фольклору и включали в текст элементы плачей, когда описывали горькую участь родной земли.
Подметное письмо – в XVI–XVIII веках средство агитации – листовка с призывом совершать какие-то действия. Впоследствии – донос, анонимка.
Синтаксический параллелизм – одинаковое синтаксическое строение частей одного предложения, соседних фраз или строк. Одно из самых любимых средств художественной выразительности в византийской и древнерусской литературе; иногда его называют «синтаксической рифмой».
Пример:
Богатые и бедные, ликуйте друг с другом;
Воздержные и нерадивые, почтите этот день;
Постившиеся и непостившиеся, веселитесь ныне.
(Иоанн Златоуст. Слово огласительное на Святую Пасху.)
В литературе Нового времени этот прием тоже часто используется.
Например:
Что ищет он в стране далекой,
Что кинул он в краю родном?
(М. Лермонтов. «Парус».)
Эта агитационная литература не столько сообщала о каких-либо новостях, сколько осуждала, оплакивала, звала на бой; она стремилась прежде всего убедить читателя, пробудить в нем чувства, заставить его всей душой откликнуться на призывы.
Даже, казалось бы, документальная «Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков» – и та быстро переходит от скупого делового изложения к художественному. Начинается она как документ (в XVII веке литература часто использует форму документа, а нередко и пародирует его): «В 7150 (1641) году октября в двадцать восьмой день приехали к государю царю и великому князю всея Руси Михаилу Феодоровичу на Москву с Дона из Азова-города донские казаки: атаман казачий Наум Васильев да есаул Федор Иванов. А с ними казаков двадцать четыре человека, которые сидели в Азове-городе от турок в осаде. И сидению своему осадному привезли они описание. А в том описании пишется…» – дальше казаки сообщают, что турецкий султан прислал своих четырех пашей с войском и подробно перечисляют части и количество пушек. И вдруг сообщают: «Где была у нас прежде степь чистая, там в одночасье стали перед нами их люди многие, что непроходимые великие леса темные». И дальше текст все больше становится поэтическим, живописным («Все укрепления наши в городе потряслись от той огненной стрельбы, и солнце в тот день померкло и в кровь окрасилось. Как есть наступила тьма кромешная!»), все больше образов заимствует из фольклора. «Давно у нас, в полях наших летаючи, вас поджидаючи, клекчут орлы сизые, каркают вороны черные, лают у нас подле Дона лисицы рыжие, ждут все они трупов ваших басурманских», – пишут казаки турецкому султану в ответ на его предложение сдаться. Повесть эта – эмоциональная, яркая, даже яростная; впрочем, цель ее – убедить московского государя направить в Азов подкрепление и не сдавать занятую казаками крепость туркам – достигнута не была.
Азовское сидение завершилось в 1640-х годах, а уже в 1670-х на основе исторической повести об этих событиях, написанной их непосредственным участником, была создана новая ее версия – поэтическая, сказочная. В новой версии появилась юная красавица – дочь паши, которую казаки захватили, когда ее везли выдавать замуж за крымского хана. Казаки ничего плохого ей не сделали, просто взяли за нее выкуп. Но история начинается, как «Илиада», с похищения женщины, и продолжается эпизодом, который заставляет вспомнить троянского коня: казаки проникают в крепость, спрятавшись в купеческих подводах под товарами, и захватывают ее.
Точно так же далеко уходит от исторической основы прелестная «Повесть о Тверском Отроче монастыре»; в реальности известно только о женитьбе тверского князя Ярослава на девице Ксении – в остальном автор пользуется свободой вымысла. Ксения в повести – такая же фольклорная мудрая девица, как и Феврония из «Жития Петра и Февронии Муромских»; она точно так же знает заранее, кто ее суженый. Но княжий сокольничий Григорий, приезжающий к бедный дом к красавице-девице первым, оказывается обманут, а вместе с ним обманут и читатель: кажется, женитьба благородного юноши на бедной девушке сейчас свершится – но Бог распорядился иначе. Князю снится вещий сон, в котором его любимый сокол приносит ему белу лебедушку; князь отправляется на охоту, и сокол его садится на церковь, где Григорий собирается венчаться с Ксенией; Ксения говорит Григорию: вот мой жених, а ты был сват, – и выходит замуж за князя. Опечаленный Григорий уходит в леса, где ему является Богородица и велит основать монастырь.
Это уже не духовно-назидательная, а занимательная повесть о несчастной любви юноши к девушке – это один из первых случаев, когда тема любви появляется в русской литературе.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?