Текст книги "Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное"

Наши правила

Детство человека – время, когда ему задают нормы поведения и показывают примеры. Так и детство литературы – время моральных заповедей, поучений и образцов. Делай так, не делай этак – и будет все правильно и хорошо.

Поэтому жанр «поучения» – очень важный жанр. Князь Владимир Мономах в своем «Поучении» проповедует своим детям и внукам евангельские истины: «Если вам Бог смягчит сердце, пролейте слезы о грехах своих, говоря: “ Как блудницу, разбойника и мытаря помиловал Ты, так и нас, грешных, помилуй“. И в церкви то делайте, и ложась. Не пропускайте ни одной ночи, – если можете, поклонитесь до земли; если вам занеможется, то трижды. Не забывайте этого, не ленитесь, ибо тем ночным поклоном и молитвой человек побеждает дьявола, и что нагрешит за день, то этим человек избавляется. Если и на коне едучи не будет у вас никакого дела и если других молитв не умеете сказать, то «Господи помилуй» взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, – нежели думать безлепицу, ездя. Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души. Говоря что-либо, дурное или хорошее, не клянитесь Богом, не креститесь, ибо нет тебе в этом никакой нужды. Если же вам придется крест целовать братии или кому-либо, то, проверив сердце свое, на чем можете устоять, на том и целуйте, а поцеловав, соблюдайте, чтобы, преступив, не погубить души своей»[2]2
  Перевод Д. С. Лихачева.


[Закрыть]. Это малая часть советов, которые князь Владимир, «сидя на санех» (сейчас бы сказали – стоя одной ногой в гробу), дает детям и их детям.

Ведите себя по-божески и по-человечески, завещает он, и все у вас будет хорошо.

Мир древнерусской литературы – особенно ее киевского периода, – как и детский мир, устойчив, стабилен и понятен. В нем ясно, где верх и низ, что хорошо и плохо. В нем нет вымысла: зачем выдумывать, если Господь и так все хорошо устроил, надо стремиться познать Его замысел. Выдумка – ложь, а ложь – от дьявола.

Как ребенок любит читать и перечитывать одну и ту же сказку много раз, так и древнерусская литература предпочитает предсказуемость новизне, привычность, традиционность – неожиданности. Все персонажи играют свои роли: князья правят и ходят в походы, княгини их ждут из походов и совершают богоугодные дела, святые молятся, по их молитвам происходят чудеса, воины воюют, грешники грешат и иногда потом раскаиваются… Все они – не столько живые люди, сколько условные персонажи, воплощенные роли. Но каждый из них сам выбирает вектор – к добру устремляться или ко злу, Богу служить или дьяволу.

Для писателя в Древней Руси его труд – очень ответственное занятие, форма служения Богу. Книга нужна, чтобы просвещать людей светом истины, исправлять сердца, давать хорошие примеры, а не отвлекать их вымыслом, не развлекать. Книгу пишут на века – на дорогом и прочном пергамене, над ней долго трудятся писцы; книга – почти священный предмет. Она должна воспитывать человека, быть поучительной, правильной. Когда писатель пишет, он следует самым высоким образцам, – он совершает свое служение, делает это так, как положено, как будто совершает давно заведенный обряд.

И конечно, в древнерусской литературе тоже есть свое высокое и низкое: именно сейчас в ней на века складывается иерархия чтения: на вершине – Священное Писание; ниже – труды Отцов Церкви, затем жития и патерики. Потом – апокрифы. И только потом – литература познавательного и светского характера: хроники, исторические повести, сборники естественно-научных и этико-философских текстов. Особое место занимали жанры риторические: слова и поучения, которые, конечно, тоже носили назидательный характер.

Нет, разумеется, древним людям тоже было свойственно влюбляться, печалиться, радоваться, слушать занимательные небылицы – но для всего этого у них был фольклор: сказки, былины, песни, плачи, прибаутки. Кстати, юмора древнерусская литература была очень долго лишена: она была делом серьезным и не поощряла никакого смехотворства.

Мы в мире

При этом древнерусская культура открыта новым знаниям и впечатлениям – но в первую очередь таким, которые способны пролить на душу свет христианской веры, очистить от греха.

Уже первые тексты древнерусской литературы демонстрируют высокую образованность автора, их открытость миру книжной культуры: они опираются на византийскую традицию, которая основана на Священном Писании, с одной стороны, и сохраняет античное наследие – с другой. Отсюда – и богатый символизм, и развитые приемы ораторского искусства.

Древнерусская литература способна говорить о сложнейших материях, обсуждать глубокие философские вопросы, строить изысканные риторические конструкции, играть аллитерациями, нанизывать цепочки синонимов и антонимов.

Древнерусская культура не замкнута; человек живо интересуется другими странами, историей, устройством мира (удовлетворить этот читательский интерес призвана переводная литература, переводят в этот период много и охотно). Более того, люди и сами готовы совершать долгие и трудные путешествия и рассказывать о своих впечатлениях. Так рождается жанр хождений, или хожений (путешествия в самом деле по большей части были пешими), – рассказов о паломничествах в святые места, о посещении других стран.

Первое произведение в этом жанре – «Хождение» игумена Даниила, написанное в начале XII века: рассказ о трудном и опасном путешествии в Святую землю, которое он совершил между 1106 и 1108 годами. Игумен Даниил, человек образованный и наблюдательный, сообщает читателю множество интересных сведений: от того, как сейчас выглядит Гроб Господень, до того, что выращивают местные жители для пропитания: «Безводно то место: ни реки, ни колодца, ни источника нет вблизи Иерусалима, но только одна купель Силоамская. Но дождевой водой живут все люди и скоты в городе том. И хлеба хорошие родятся около Иерусалима в камнях тех без дождя, но так, Божиим повелением и благоволением. Родятся изрядно пшеница и ячмень: ведь, одну кадь посеяв, берут девяносто кадей, а другой раз сто кадей за одну кадь. Это ли не благословение Божие земле той святой! Много виноградников около Иерусалима и деревьев фруктовых многоплодных, смокв, шелковиц, маслин, рожков; и другие все различные деревья без числа по всей земле той растут»[3]3
  Перевод Г. М. Прохорова.


[Закрыть].

Жанр хождений пользовался большой читательской любовью. Скорей всего, читать о путешествиях любили и в XII веке, но об этом трудно судить: списки рукописей сохранились только более позднего времени. Затем путешествия практически прекратились, став слишком опасными или вовсе невозможными из-за военных действий. И лишь через несколько веков читателям снова стали доступны истории о далеких странствиях.

Мы воюем

После смерти Владимира Мономаха в 1125 году Киевская Русь распалась на множество удельных княжеств. Киев перестал быть не только политическим, но и литературным центром: за столетие между смертью Владимира Мономаха и началом ордынского владычества в Киеве не появилось ни одного значимого литературного произведения, если не считать Киево-Печерского патерика и Киевской летописи. Зато в удельных княжествах наступает пора расцвета: их главные города – Владимир, Ростов, Суздаль, Смоленск, Галич, Полоцк, Чернигов – растут и хорошеют, в них строятся каменные церкви, которые украшают лучшие художники. В крупных городах появляется свое летописание – а со временем и своя литературная школа.

У каждой летописи – своя стилистика, свой характер: киевляне любят пышные славословия, особенно умершим князьям; владимирцы не упускают случая напомнить, как благословенна Владимирская земля, которой покровительствует образ Владимирской Божьей Матери, склонны к морализаторству и не устают восхвалять своих мудрых и благочестивых князей; новгородцы пишут просто, кратко и придерживаются сухих фактов.

Самым важным жанром сейчас становится повесть: очень много всего происходит в наступившие неспокойные времена, и важно сохранить память о событиях – а события эти, как замечала чуть позже Галицко-Волынская летопись, – «о бесчисленных ратях, и о великих деяниях, и о частых войнах, и о многих крамолах, и о частых восстаниях, и о многих мятежах»[4]4
  Перевод О. П. Лихачевой.


[Закрыть].

Главы удельных княжеств состояли в родстве друг с другом, однако постоянно оспаривали друг у друга наследство, претендовали на уделы друг друга и нередко обращались к помощи степного кочевого народа – половцев, чтобы отвоевать у соперника ту или иную землю. Половцы сами то и дело совершали набеги на южные земли. В крупнейшем литературном памятнике XII века – «Слове о полку Игореве» эта ситуация описана горестно и лаконично: «Борьба князей с погаными прервалась, ибо сказал брат брату: «Это мое, и то мое же». И стали князья про малое «это великое» молвить и сами на себя крамолу ковать, а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую»[5]5
  Перевод Д. С. Лихачева.


[Закрыть].

Золотое, безмятежное младенчество русской литературы кончилось. Теперь ей предстоит осмыслять, что такое предательство, горе, страдание. Мир не пошатнулся, древнерусский человек не усомнился еще в мировой гармонии и Божьей справедливости – скорее, счел, что это наказание за грехи, и даже понятно за какие: жадность, своеволие, гордыню, желание славы, желание чужого добра. Говоря о нашествии врага, суздальский летописец замечает: «По грехам нашим, приидоша языци незнаеми…» А галицкий сравнивает пришедших врагов с ветхозаветными моавитянами – древним народом, который победил евреев, впавших в грех, и занял их земли.

Поражение – всегда наказание за грехи. А победа – это не мы победили, это Бог нам помог, потому что правда за нами.

Древнерусской литературе свойственно искать аналоги происходящему в Библии и объяснять библейскими примерами сегодняшние события. Мы видели, как летописцы искали аналогов крестителю Руси князю Владимиру среди апостолов, теперь видим, как современные летописцу события рассматриваются сквозь призму библейской истории.

У тогдашнего человека совсем другое представление о времени. Лучше всего это объяснить на примере празднования Пасхи: в православном христианстве этот праздник – не воспоминание о воскресении Христа, а само воскресение, которое совершается снова и снова, здесь и сейчас, и жизнь прямо сейчас побеждает смерть – отсюда и всеобъемлющая пасхальная радость. Так и жизнь, которую проживают частные люди и народы, – это тоже часть всемирного цикла.

И люди в литературе ведут себя как положено части повторяющейся истории, вечно рассказываемой сказки: правильно играют свои роли, произносят положенные по роли слова. Повторяющиеся диалоги, эпитеты и характеристики – все это, кроме того, сближает древнерусскую литературу с фольклором.

Древнерусская литература совмещает почти несовместимое: попытку сохранять верность историческим фактам с приверженностью к прямолинейным библейским аналогиям, христианство с язычеством, фольклорную напевность с мастерски сплетенной книжной речью, нейтральность хронициста с лирической взволнованностью, стремление сохранять историческую дистанцию с острой наблюдательностью очевидца (так автор «Слова о полку Игореве» подмечает, как упоенное недолгой победой над половцами Игорево войско швыряет в непроходимую грязь взятые у поверженного врага дорогие одежды, чтобы проехать по ним; так автор Киевской летописи, описывая сражение, рассказывает, что в тумане можно было видеть «толико до конець копья»). Все это создает совершенно особый художественный мир, и мир этот не так уж легко постичь сегодняшнему человеку.

Особняком, конечно, стоит «Слово о полку Игореве» с его огромной лирической и эпической мощью – несмотря на то, что рассказывает оно не о крупной военной победе, а о рядовом и неудачном походе не самого знаменитого князя. «Слово» не похоже на другие произведения древнерусской литературы с их четкой жанровой организацией: это не лирика и не эпос, не поэзия и не проза, не хроника и не воинская повесть – и в то же время это все вместе, сразу. Сюжетная канва повести – не главное для автора, отсюда и его забегания вперед и назад, отступления в сторону: для него неудачный поход Игоря Святославича – повод для горячей речи о самом главном: о судьбе Русской земли и населяющих ее людей. Может быть, она потому так и близка к фольклору, что именно фольклор позволял древнерусскому человеку делиться тревогой об ушедших на войну, оплакивать павших, восхищаться мужеством воинов: в фольклоре были былины, песни, плачи… И недавно народившаяся, только формирующаяся литература охотно черпала из этого источника то, чего ей, книжной, нравоучительной, умственной, недоставало: лирическую силу, яркую выразительность, певучесть.

Ведущим жанром в это время становится повесть: очень уж стремительно происходят события, очень о многом надо рассказать потомкам. Повести о конкретных исторических событиях обычно входят в состав летописей. Из исторической повести можно выделить особый жанр воинской повести. Ее предметом сначала становятся междоусобные распри князей, их походы на половцев, призывы к единению, затем, со второй трети XIII века, – борьба против ордынского владычества, за независимость Руси (привычное слуху название «татаро-монгольское иго» историки сейчас уже не считают корректным).

Как отмечал исследователь древнерусской литературы Олег Викторович Творогов, в XIII – начале XIV века развитие литературы замедляется. Замедляется и развитие культуры: больше не строят каменных соборов. Археологи находят в исторических слоях, соответствующих этому времени, следы многочисленных пожаров – и при этом культурный слой после пожаров беднее допожарного, а иногда на месте сожженного поселения уже ничего не появляется.

В литературе главенствует воинская повесть. В русские летописи времен ордынского владычества включаются повести, рассказывающие о главных событиях XIII–XV веков: «Повесть о битве при реке Калке», «Повесть о разорении Рязани ханом Батыем», «Сказание о Мамаевом побоище», «Повесть о нашествии Тохтамыша» и др. Литература описывает разорение городов и истребление жителей, оплакивает убитых и горюет о погибающей родной земле. Одно из самых примечательных произведений этого времени – коротенький фрагмент утраченного большого текста «Слово о погибели русской земли после смерти великого князя Ярослава», необыкновенно живое и поэтическое описание Руси: «О, светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами Божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!»[6]6
  Перевод Л. А. Дмитриева.


[Закрыть].

Главной темой литературы становится патриотизм: прославление своей страны, ее воинства, ее князей, рассказ о подвигах, радость побед.

Воинская повесть пишется по строгим канонам. На Русь нападают враги – и может быть, это воздаяние за грехи. Откуда взялись враги – никто не понимает: «Придоша языци незнаеми, их же добре никтоже не весть, кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и котораго племени суть, и что вера их», – говорит летописец, рассказывая о битве при Калке.

Затем русское войско собирается в поход, выступает, готовится к бою. Когда летописец описывает бой, он почти обязательно пользуется особыми стилистическими приемами и готовыми формулами («бысть сеча зла», например). Любимый прием – гипербола: в бою стрелы летят тучами и осыпаются дождем, кровь проливается реками, оружие трещит и ломается. В этих битвах появляются новые русские святые – князья-воины, жертвующие собой, страдающие, – они мученики, защитники христианской веры от «поганых» (язычников). Летописцы часто упоминают, как князья и войско молятся перед боем, как им являются знамения. Поражение в бою воспринимается как наказание за грехи, а победа – как свидетельство помощи свыше. Воинская повесть не всегда строго исторична: в ней многое определяется требованиями жанра – однако историческая основа, как правило, сохраняется.

Требования жанра с самого начала его существования были строгими. Воинские повести XI–XIII веков отличает стиль «монументального историзма» (термин Д. С. Лихачева): все события изображаются так, будто автор смотрит на них из колоссального отдаления во времени и пространстве – и замечает самое важное, величественное. Люди выглядят в них не как обычные живые люди, а как памятники. Д. С. Лихачев заметил: «Литературные портреты князей выступают перед нами как бы высеченными из камня, подобно каменным барельефам владимиро-суздальских соборов: с той же мерою обобщения и с тем же минимумом жизненно наблюденных деталей»[7]7
  Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. Гл. 2. Цит. по: http://likhachev.lfond.spb.ru/Articles/ch3.htm


[Закрыть].

Лихачев обратил внимание на то, что князья интересуют летописцев не как личности, а как люди, занимающие свой пост и исполняющие свой общественный долг: «Доброму князю сопутствует добрая слава, дурному – дурная. Вот почему писатели XI–XIII вв. так часто и так много говорят о славе князя, о его общественном признании. Вот также почему литературный портрет князя всегда официален. Князь предстает перед читателем в «одеянии» своих действий. Он почти не раскрывается в своем внутреннем содержании. Летописец никогда не вступает в интимное общение с героем своего повествования, не входит в психологическое объяснение его поступков. Летописец – подданный и пишет о своем князе как подданный»[8]8
  Там же.


[Закрыть].

Открытие эмоций

В XIV веке укрепляется Московское княжество; оно ищет себе союзников среди других христианских стран. Русская церковь возобновила контакты с православными церквями других стран, стала связываться с византийскими, сербскими, болгарскими монастырями – и обнаружилось, что за время культурной изоляции Руси в богослужебных практиках разных православных церквей и в их правилах оформления книжных текстов накопились существенные различия. Митрополит Киприан, родом из болгар, старался добиться единообразия с южнославянскими христианами: при нем стали заново переводить богослужебные книги, а старые выправлять. Появились новые нормы оформления рукописей – новые правила орфографии, определенные знаки препинания (например, точки с запятой для обозначения паузы). Пришел в русскую литературу и новый стиль, который получил название «плетения словес», или «стиля второго южнославянского влияния» (первое южнославянское влияние пришлось на домонгольский период). Западная и Юго-Западная Русь при этом, скорее, ориентировались на западных славян и испытывали польское и чешское влияние.

Европа в это время была охвачена культурным подъемом, который у исследователей получил название Проторенессанса, или Предвозрождения. Русь, возвращаясь в европейскую культурную стихию, не могла не испытать его влияния. Д. С. Лихачев в своих исследованиях утверждает, что и русской культуре конца XIV–XV веков свойственны черты Предвозрождения (правда, не все исследователи древнерусской литературы с ним согласны). Что же это за черты? Прежде всего, это постепенная секуляризация культуры (обмирщение, отход от церкви), интерес к миру вокруг и к человеку, внимание к человеческим чувствам – по сути, открытие эмоциональной сферы.

Литература еще не умеет изображать характер: человек по-прежнему или хороший, или плохой, и то, хорош он или плох, определяется его личным выбором между грехом и святостью, добром и злом. Однако герои уже способны переживать сильные чувства: они радуются, печалятся, льют слезы, влюбляются. Они перестают быть только условными фигурами: доблестный князь, добродетельная княгиня, воин, святой – в них просыпаются люди. Но о человеческих чувствах нельзя говорить величественным языком предыдущей эпохи – нужен новый язык, более гибкий, живой. Именно такую возможность дает стиль «плетения словес» – литературный слог, насыщенный внутренними аллитерациями и ассонансами, параллелизмами, повторами, перекличкой однокоренных слов. Он дает возможность нагнетать и ослаблять напряжение, добиваться сильного эмоционального воздействия на читателя, особой музыкальности текста. Нельзя сказать, чтобы эти стилистические приемы не были знакомы древнерусской литературе раньше: некоторые исследователи находят приметы этого стиля, восходящего к византийской традиции красноречия, у домонгольских авторов – таких как Кирилл Туровский или митрополит Иларион; много образцов такого слога найдется и позднее, в XVII веке. Но своего расцвета этот стиль «плетения словес» достигает в творчестве авторов житий русских святых – Епифания Премудрого и Пахомия Логофета (Пахомия Серба).

Вот, например, отрывок из Жития Сергия Радонежского, написанного Епифанием Премудрым:

«Этот прекрасный и замечательный отрок еще некоторое время жил в доме родителей своих, мужая и укрепляясь в страхе Божьем: к детям играющим он не ходил и с ними не играл; бездельникам и суетным людям не внимал; со сквернословами и насмешниками он совсем не общался. Он только лишь упражнялся в славословии Бога и тем наслаждался, в церкви Божьей он прилежно стоял, на заутреню, и на литургию, и на вечерню всегда ходил и часто читал святые книги»[9]9
  Перевод М. Ф. Антоновой и Д. М. Буланина.


[Закрыть].

Епифаний Премудрый старался показать, что святой, о жизни которого он рассказывает, – особенный человек, не такой, как обычные земные люди, – а потому и язык повествования – тоже необычный, непохожий на бытовую речь; потому в тексте столько отсылок к библейским текстам: ведь надо показать, что речь идет о настоящем праведнике, таком же, как библейские праведники. Удивительное мастерство Епифаний демонстрирует в Житии Стефана Пермского – живом, узорчатом, одухотворенном:

«Помолясь Богу, раб Божий Стефан решил заложить по молитве святую Божию церковь. Таковая церковь была основана и поставлена, та, которую оградил он превеликой верою и теплотой безмерной любви, которую воздвиг чистой совестью, которую создал горячим желанием, которую украсил всяческими украшениями, «как невесту добрую и нарядную», которую наполнил всем, что должно быть в церкви, которую по завершении строительства освятил великим освящением, которую создал высокой и прекрасной, которую обустроил красиво и хорошо, которую украсил вправду чудно и дивно»[10]10
  Перевод Е. Г. Водолазкина, Н. Ф. Дробленковой, Л. С. Шепелевой.


[Закрыть].

Епифаний Премудрый часто задается вопросом: а сможет ли он, обычный человек (он пишет о себе: «умом груб и не владею словом, имею худой разум и помраченного ума помысел, не бывал я в Афинах в юности и не учился у их философов ни ораторскому плетению словес, ни витийским изречениям, ни Платоновых, ни Аристотелевых рассуждений не познал, ни философии, ни риторике не обучился, а попросту весь совершенно исполнился смятения»), выразить все величие святости своего героя. Поэтому он старается говорить не только о событиях, но и том впечатлении, которое события произвели на всех окружающих героя – и на самого автора. Поэтому его жития отличаются небывалой экспрессией: в них все преувеличенно огромно, ужасно, грандиозно, прекрасно, необыкновенно.

На тех же принципах построено историческое повествование в «Русском Хронографе» (XV век; по другим данным – XVI век) – сборнике новелл на сюжеты из всемирной истории – от Сотворения мира до падения Константинополя в 1453 году. В отличие от летописей, цель которых – задокументировать исторические события, цель «Хронографа» – дать читателю занимательное и поучительное чтение. Д. С. Лихачев пишет: «Вся мировая история в изложении «Хронографа» – цепь нравоучительных историй, рисующих неслыханные злодеяния, неимоверные подвиги благочестия, мученичество праведных и преступления нечестивых»[11]11
  Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси // Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Т. 3. Л.: Худож. лит., 1987. Гл. 4.


[Закрыть]. Автор стремится впечатлить читателя, чтобы он лил слезы умиления и сострадания – или чтобы от ужаса у него шевелились волосы на голове: «Самого же Максимиана Галерия Божий гнев постиг: пламя разгорелось в утробе его и в мозге, причиняя ему нестерпимую боль; он, окаянный, будто пекся на сковороде. Глаза у него выскочили, плоть его сгнила и от безмерного воспаления отпала от костей, вся кишащая червями. И, громко возопив: «Из-за христиан, которых замучил, так страдаю!», – он изверг свою скверную душу».»[12]12
  Перевод автора. Цит. по: Русский хронограф. Ч. 1: Хронограф ред. 1512 г. СПб., 1911. (Полн. собр. рус. летописей; Т. 22, С. 267). https://www.prlib.ru/item/692552, С. 281.


[Закрыть].

Повествование сопровождается эмоциональными авторскими восклицаниями и отступлениями: «О горе!» – или «О злато, гонитель и мучитель прегордый, разоритель городов! О злато, делаешь ты мягкими жестоких, а слабых ожесточаешь, язык развязываешь молчаливым, а разговорчивым заключаешь уста, блеском своим манишь сердца к желаниям, словно камни делаешь мягкими! Кто всесильной твоей крепости может избежать?»[13]13
  Перевод О. В. Творогова. Цит. по: Творогов О. В. Хронографы Древней Руси. https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1571692918&archive=&start_from=&ucat=&


[Закрыть]

Каждая новелла заканчивается моралью, например: «Так воздает Бог обидчикам!»

Персонажи «Хронографа» по-прежнему или добры, или злы – но автор старается каждого из них охарактеризовать по-своему, для каждого подобрать точное определение: «Он был злого нрава, человекоубийца, раб злата, златолюбец, лют, сквернослов» или «хорош собой, …терпелив и храбр, благоумен». В летописях, как замечает Д.С. Лихачев, не встречается такого нагромождения эпитетов – но в летописях и нет такого стремления к психологизму, авторы летописей вообще скупы на эмоции, стремятся к объективному изложению событий. А повествование «Хронографа» – субъективное, эмоциональное, возвышенное. Отсюда уже не так далеко до открытия характера.