Текст книги "ПАВЕЛ ВОРОЖЦОВ. СЛУЖЕБНЫЙ РОМАН"

ПАВЕЛ ВОРОЖЦОВ. СЛУЖЕБНЫЙ РОМАН

Двое спортивных ребят с золотыми цепями на бычьих шеях от души поплясали на моей голове. Веко пришлось зашивать. Выйдя из больницы, ждал трамвая на остановке, и вдруг уже знакомый внутренний голос объявил: «Павел, достаточно!» Я понял: если не научусь держать себя в руках, могу оказаться в местах не столь отдаленных.

– Кирилл Кяро целит в меня из ружья, я стою на коленях на замерзшем озере. На льду вода, я весь мокрый, в лицо из огромного вентилятора летит искусственный снег, сквозь который произношу эмоциональный монолог. Хлопья залепляют глаза, нос, попадают в горло… Снимаем с утра до ночи, и между дублями меня буквально тошнит искусственным снегом. Эта сцена из сериала «Эпидемия. Вонгозеро» оказалась самой физически сложной в моей кинематографической карьере. А с Кяро мы учились в соседних школах, оба окончили одну студию при Русском театре Эстонии, часто сидели тогда в кафе и болтали за жизнь, поедая любимый яблочный штрудель с мороженым… Разве могли представить, что однажды встретимся при подобных обстоятельствах?

– Павел, правда, что в ту самую театральную студию мама отдала вас, чтобы вытащить из дворовых компаний?

– Мои подростковые годы пришлись на девяностые – в Таллине начался раскол на эстонцев и русских, дети играли в войнушку. Было разделение по дворам: здесь русский, здесь эстонский – если забрел не в тот, можно огрести. А через дорогу от моего дома как раз эстонская школа, однажды старшеклассники шли через наш двор с самодельным воздушным ружьем и услышав русскую речь, взяли нас на мушку. Двое друзей спрятались за меня как за самого высокого, я закричал и упал, подбитый… снарядом-картошкой, – в спортивных штанах зияла дыра, на бедре выступил огромный синяк.

Мне тогда было двенадцать, брат Илья на восемь лет старше, его поколение вообще дралось на стадионах сто на сто человек, мы бегали смотреть на эти побоища. Правда, за брата переживать не приходилось – он был домоседом, это я вечно где-то шлялся. Мама шутила: «Вас бы соединить и снова поделить – получилось бы два нормальных парня».

В школе по поведению ставили исключительно неуды и оставляли в дневнике парадоксальные записи: «Громко пел на уроке пения», «Бегал на уроке физкультуры»… А что там еще делать? Увлекался борьбой, теннисом, играл в футбол – полюбил стоять на воротах. Однажды мама возмутилась: «А что ты так материшься-то? Завтра идем на прослушивание в театр». Видимо, решила повышать культурный уровень сына. А у меня, двенадцатилетнего, даже мысли не было ни о каком театре.

Родители отношения к сцене не имели: папа Владимир Гурьевич – программист первых ЭВМ, мама Татьяна Анатольевна работала на них оператором. Впрочем, близкие замечали, что мне с детства нравилось читать стихи, – отец даже записывал выступления на бобинный магнитофон. Благодаря папе я полюбил кино: он забирал меня из школы и вез в кинотеатр «Пионер». Мы могли несколько дней подряд смотреть один и тот же фильм. Пожалуй, это самые яркие вспышки воспоминаний о папе: едем в трамвае, потом сидим в кинозале…

– Вы рано потеряли отца – это произошло неожиданно?

– У него было больное сердце – в четырнадцать простудился, заработал осложнение. Врачи говорили: «Не жилец». Давали максимум пять-семь лет, но папа протянул до сорока – скончался от третьего инфаркта. Тогда он мне казался очень взрослым, а сейчас, приближаясь к его возрасту, понимаю: отец был совсем молодым.

В тот день, третьего ноября, мы с папой долго гуляли, вечером я сидел на полу и смотрел по телевизору фильм о Гражданской войне. Мама вязала в кресле, брат был на кухне. Красные и белые на экране побежали друг на друга, шашки наголо… И тут мы услышали из ванной звук падения. Меня тут же отправили к соседям. Смотрел там футбол, казалось бы, ничего толком не понял, но какой-то взрослый голос в голове вдруг отчетливо произнес: «Мне семь лет, и у меня умер отец». Будто прочитал запись в дневнике…

Мама с приехавшим на похороны дядей еще несколько дней скрывали, что произошло. Обсуждали ресторан, поминки. Потом мама отвела меня в комнату и сообщила:

– Павлик, папа умер.

– Как умер? – удивился я, хотя уже для себя это сформулировал.

Мама больше не заводила отношений с мужчинами, а ведь была еще молода, красива, многие ее добивались. Слишком идеально у них все было с мужем. Говорила: «Если будет так же, то можно, а хуже не надо». Порой мне так хотелось снова увидеть папу, что случались фантомные встречи: однажды на стене возникла картина, где он возлежал на диване среди подушек, словно восточный шейх. «Я папу видел!» – крикнул бабушке, у которой находился в тот момент, но тут же был объявлен фантазером.

– Это полезное для актера качество в театральной студии оценили?

– Пригодилось, конечно. Первый спектакль, который мы выпустили, – «Пиноккио». Так же называлась и студия. Я играл задиристого одноклассника деревянного мальчика и произносил всего одну реплику: «Пись-пись-пись-пись, ты говоришь как по писаному». После этих слов неожиданно возникла пауза – ребята с интересом повернулись ко мне… Затем продолжили репетировать. Но что-то в тот момент произошло – нехитрая фраза зацепила окружающих. Руководитель студии Ирина Оттовна Томингас тогда сказала: «Знаешь, у тебя есть талант».

В шестнадцать лет я перешел в более взрослую студию при Русском театре Эстонии, где до этого занимался и Кирилл Кяро. Там преподавал Александр Дзюба, которого считаю своим отцом в профессии. Правда, он был не сильно старше – чуть за двадцать, но у шестнадцатилетних пользовался непререкаемым авторитетом. Проводил с нами актерские тренинги по собственной методе, поставил спектакль «Маугли», я играл Табаки, а Кяро – Балу.

– Появились там новые друзья, первые влюбленности?

– С лучшим другом Сергеем Фурманюком познакомились в первый же день еще в «Пиноккио», тут же подрались, не поделив место в зеркальном фойе театра, а потом примагнитились и дальше шли по жизни вместе – даже в Школу-студию МХАТ оба поступили.

Всей театральной компанией в мой день рождения шлялись обычно по Таллину ночь напролет. Благо она Вальпургиева: тридцатого апреля национальный праздник и весь город превращается в шабаш, жители переодеваются в ведьм и чертей, чтобы отпугивать злых духов. Забавно, что в советские времена этот праздник плавно перетекал в первомайскую демонстрацию – нечисть не расходилась, просто доставала транспаранты с патриотическими лозунгами. Мы с друзьями, кстати, не наряжались – театра и в жизни хватало. Особенно в делах сердечных…

Первая влюбленность настигла в садике – звали ее, как сейчас помню, Таня Чупахина. Потом в одном классе учились, но думаю, Таня о моих чувствах не догадывалась. Повзрослев, влюбился в сестру соседки Юли, Марина приезжала к ней из Москвы на каникулы. Случились первый поцелуй в щечку и признание. Завязалась пылкая переписка… В конце письма обрисовывали свои ладони и на каждом пальце писали по букве: «Я тебя люблю».

Однако вмешалось женское коварство: Юля меня к сестре приревновала и наговорила про нее разного. Я разразился гневным посланием в сторону столицы… А вскоре прибежала испуганная соседка: «Марина в больнице, что ты ей написал?» В общем, страсти кипели нешуточные, до слез, но постепенно мы эту историю переросли.

В театральной студии пережил первый серьезный роман – с актрисой Алиной Кармазиной. Встречались с тринадцати до восемнадцати лет, когда темперамента много, а ума мало. Однажды моя девушка не ночевала дома – осталась в гостях, я приревновал, с горя напился… При встрече устроил сцену: схватил урну и швырнул в витрину киоска. Проснулся в обезьяннике.

Когда в другой раз поссорились, я стоял под ее окнами и орал, сбил ногой зеркало с какой-то машины… Хозяева авто жили на первом этаже, им потребовалось немного времени, чтобы добраться до меня: двое спортивных ребят с золотыми цепями на бычьих шеях от души поплясали на моей голове. Веко пришлось зашивать. Выйдя из больницы, ждал трамвая на остановке, и вдруг уже знакомый внутренний голос объявил: «Павел, достаточно!» Я понял: если не научусь держать себя в руках, могу оказаться в местах не столь отдаленных. Вечером еще играл спектакль – явился сдаваться гримерам с сине-желтым лицом и зашитым веком. Пришлось сделать на глаз повязку, как пирату.

К восемнадцати годам мы с Алиной были уже почти семьей, но по сути оставались еще детьми. Хотелось все сделать по-взрослому, а не получалось. Алина собиралась учиться на актрису в Петербурге, я спрашивал:

– А что будет с нами?

– Я твоя навеки! – заверяла она.

И вот дилемма: сбивать ее с пути не хочешь, но и отпустить не можешь. Мудрости в силу возраста не хватало. Я вообще человек крайностей: если пить – так допиться до чертей, если играть – вывернуться наизнанку. Для актера это хорошо, нас потом учили доходить в каждой сцене до предела. Но в жизни надо уметь вовремя остановиться. В юности же я существовал бескомпромиссно: от отчаяния запер тогда Алину в зале театра и ушел. Она все-таки уехала. В Питере у Алины началась своя жизнь, а вскоре и я отбыл в Москву. Сейчас у обоих семьи, мы в хороших отношениях, поздравляем друг друга с днями рождения. Значит, все сложилось правильно.

– Почему не пытались сразу поступить в театральный и пошли в педагогический? У вас перед глазами вроде были удачные примеры: Кирилл Кяро отучился в Щукинском, Алина тоже поступила…

– Я мыслил рационально: в Эстонии актерского образования нет, а в России я – иностранный гражданин, таких берут только на платное, нужных денег в семье просто не было. В Таллине же на русском языке преподавали только в пединституте на факультете славянской филологии, можно было стать или журналистом-переводчиком, или учителем. Я решил детей не травмировать, выбрал журналистику. Но быстро понял – не мое. На третьем курсе заскучал и взял академ.

Надо было как-то зарабатывать – тянул телефонные кабели: снимал асфальт, укладывал трубы, отбойником пробивал в домах дырки… Обычно к обеду на подмогу приезжал экскаватор. Впервые увидел, как водитель может в два глотка выпить две бутылки пива. Неудивительно, что однажды ковш пробил канализационную трубу и мы чистили траншею по колено в дерьме.

Один из рабочих, дядя Сережа, приглядевшись ко мне, спросил: «Паш, что ты тут делаешь? – Услышав, что в моей жизни есть театр, а еще недавно был и институт, он буквально схватил меня за грудки: – Охренел? Обещай, что доучишься! Вот я двадцать лет сижу в этой грязи! Тоже так хочешь?» Задумался… Да и мамины слова вспомнил: «Просто подари мне этот диплом и делай что хочешь». В результате все-таки сдал одиннадцать хвостов, восстановился.

На следующий день после вручения дипломов уехал в Москву. Режиссер Борис Мильграм увидел видеозаписи нашего спектакля из студии «Пиноккио» и сказал Ирине Томингас: «Это парень мог бы в Москве работать в каком-нибудь театре». Позвонил Иосифу Райхельгаузу, и тот согласился меня посмотреть у себя в «Школе современной пьесы».

Удачно совпало: наш театр как раз ехал на гастроли в Москву на автобусе, я даже не играл в том спектакле, но меня захватили без проблем. До этого в последний раз был в столице с мамой перед самым путчем. Запомнил только длиннющую очередь в «Макдоналдс» и как взял цветы у памятника Пушкину, подарил их маме, а она закричала: «Положи обратно!» И вот теперь ходил по Цветному бульвару и бубнил под нос сонеты Бродского и монолог из «Игрока» Достоевского. Райхельгауз сказал: «Я тебя беру». Его не смутило, что для иностранного гражданина нужна куча разрешений, а меня – тот факт, что театр не дает служебной квартиры.

Думал, подобный шанс выпадает раз в жизни, но оказалось, что это не так: на двери Русского театра Эстонии увидел объявление о наборе в Школу-студию МХАТ. До этого Табаков выпустил очень удачный рижский курс и решил повторить эксперимент. Обучать обещали бесплатно, но с одним условием: после окончания Школы-студии два года отработать в таллинском театре. Я не сторонник трудных путей: пришел на прослушивание с той же программой, что и к Райхельгаузу. Поскольку перед конкурсом залечил зуб – читал Бродского с «замороженной» челюстью.

Мастера Земцов и Золотовицкий не впечатлились, однако дальше пропустили: «Ну, ты умный, мы поняли. Выучи что-нибудь повеселее к следующем

...

конец ознакомительного фрагмента