Текст книги "Записки на простынях"

О чём просить Бога

Недавно парилась в бане. Заболела, ехать не хотелось. Но останься я дома, докатилась бы до воспаления лёгких. Лечиться не привыкла. Всё чаёк имбирный, вьетнамская звёздочка да контрастный душ. А это – рулетка. Никогда не знаешь – выберешься или заболеешь сильнее.

Я молчунья по натуре. Болтаю, лишь когда волнуюсь. За пять минут вываливаю всю историю от рождества собственного. Обрастает моя жизнь деталями, а что на самом деле в душе творится, никому неведомо. Это я от правды сбегаю. Зачем она нужна, если вскоре я незаметно исчезну.

В предбаннике дремлю на скамеечке. Просыпаюсь, вслушиваюсь в разговоры. Бабулька – как ангел, слетевший с небес. Седенькая, а сама словно светится изнутри, как солнышко. Таких людей сейчас и нет почти. Жалуются да плачутся, как тяжело им живётся. Не знают они, что такое тяжело, да и слава Богу. Бабулька живёт девятый десяток. И всё в баньку ходит париться. Воробышками нас зовёт. Так тепло и приятно. Пережила войну и голод. Страшно было, говорит, а голод сильней. И не думала она, что будет когда-нибудь вот так, как сейчас, хлеба есть досыта.

А ведь есть только два страха – быть убитым и страх голода. По сути один – страх смерти. Только в войну он был настоящим, не выдуманным. Стреляли, рядом рвались снаряды, воевали друг против друга. Это страшно.

А то, что говорят – не поддержат, отвергнут, не примут – такая ерунда. Секс с собственным мозгом.

Та самая бабулька, вдумайтесь, говорит: «Все мы просим Бога – дай, дай, дай. А нужно говорить: «Во славу Бога».

Я так не говорю. А мироздание благодарю частенько. Уступили место в метро. Уступившему – спасибо и мирозданию мысленно. Подхожу к остановке – автобус ждёт, благодарю. Так, по мелочи. Вечером открываю блокнот с благодарностями. Разве не за что сказать спасибо? И живу я в квартире. И пообедала-поужинала вкусно. И не только хлебом. И день был отличный.

И так тепло на душе становится.

Ярлычки

Обвинили меня в потребительстве. Даже не так – потреблядстве. Новенькое словечко в духе времени. И всё бы ничего. Только человек в глаза меня не видел. Прочитал мои дневники. Пишу я порой что-то слезливое, а иногда мне внимания хочется. И всё равно, о чём писать. Поляризую людей, провоцирую, отстаиваю бредовые идеи с флагом на сетевых баррикадах. Напишу хоть о гаремах, как истинной потребности женщин. Мужских гаремах, разумеется. Хоть о чёрной магии и скандалах, как эстетичном действе. Мне внимание нужно. Цена не важна.

Сцена – то место, где я гребу внимание ложками. Выплескиваю эмоции, поднимаю острые темы, позволяю себе инаковость и странность. Мне нужно, чтобы увидели меня. Именно меня. И приняли такой. Но сцена – удовольствие нечастое. А тут интернет и люди на форуме.

Так откуда такое желание клеить ярлыки на человека, прочитав лишь пару текстов, и даже не услышав по телефону мой чарующий голосок? А насколько объективна я, когда говорю о других?

Вчера знакомая попросила дать рекомендацию мужчине. И отправила ссылку на анкету бывшего, с которым вдрызг разругалась назад. Ответила, чтобы влюбляться не вздумала, ибо полигамен. И ни в чём не отказывала, потому что руки распускает. В остальном божественен. Чистая правда.

Так в чём же моё потреблядство? В том, что людей меняю рядом с собой? Так ведь не зацепил ни один настолько, чтобы остаться до конца жизни.

В том, что охочусь за эмоциями?

Или жадна до жизни?

Дали бы мне возможность один лишь день побыть в эмоциях. Так, чтобы через край. Ненависть – до пелены перед глазами. Грусть – до вселенской депрессии. Радость – долететь до облаков и заглянуть за них. Любопытство – нырнуть пальцем в самую глубину и слизывать потом. Интерес – чтобы дух захватывало. Чтоб было потом, что вспомнить. Может, тогда бы насытилась.

Ведь всю жизнь буду вспоминать залитые до краёв эмоциями моменты. Как летела в Тай на четырёх самолётах. Танцевала на крышах под сенью звёзд. Свидания между городами. Секс в машине. Как дочка, ещё в крови впервые взяла мою грудь. Свои безумные перформансы. Писанину. Запутавшуюся в облаках радугу. Шаманские путешествия. Романсы под гитару в пыльном подъезде. Слёзы, когда любимый человек покидал мою жизнь.

Ради таких мгновений стоит жить. И собирать их, как бусины на чётки.

А не ради пристойной скучной благости.

Пике

Есть у меня подруга. Обе психологи, находимся по другую сторону клинических пациентов. Обе неравнодушны к садомазохизму. Вместе колдуем, ходим на яхте, ездим по местам силы.

В машине говорим о мужчинах. О чём ещё могут болтать две одинокие дамочки. И о БДСМ.

– Согласись, Ир, люди в БДСМ-тусовке странные, – говорит она.

– Гениальные, – парирую, вцепившись в руль, чтобы не выпустить от нахлынувших воспоминаний. – Таких интересных собеседников нигде не встречала. Только там. И собеседниц тоже. Начинаешь с книг и фильмов и влетаешь во что-то подлёдное.

– Ну, кто на БДСМ-сайтах сидит? – возражает подруга. – Ты можешь представить нашего инструктора по яхтингу там? Как он рассылает фотки своего члена в личку?

– Стоп! Как я теперь буду с ним разговаривать? Я буду представлять, как он пишет. Ему зачем? Любовницу он и так найдёт.

– В моём окружении нет ни одного, кто стал бы там переписываться. Хотя все люди с отклонениями, – продолжает подруга.

– Как ты говоришь, алкоголики с мутными источниками доходов и психопаты. Но, дай тебе нормального мужчину – ведь скучно будет.

– Скучно.

– И мне. Загнусь от тоски. Я никогда не встречалась с нормальными. Было, но недолго. Мне нужно, чтоб меня выворачивали наизнанку. Для меня ведь мужчина – второй после бога. Не важно, какого.

Добавляю:

– Мне нужно уважать его. Дружить могу с кем угодно, но любить – только тех, перед которыми испытываю трепет, – ехидно выдыхаю, – почти священный.

Про трепет, конечно, загнула. Мне нужно чувство скольжения по лезвию. Помилует – накажет. Тело может вынести многое. Но, увижу укор в его глазах – всё, играйте на моей вине. Извиняюсь, вымаливаю прощение раз за разом. Я, которая обычно извинится между делом, переступит и пойдёт дальше, в любовных отношениях готова вывернуться наизнанку. Какую ещё часть себя отрезать, чтобы меня простили?

Говорят, это родом из детства. Папа – самый значимый человек до сих пор. Даже после смерти мысленно отчитываюсь перед ним, чувствую вину, что так и осталась никчёмностью. А, может, всё бросить и не искать случай, ставший спусковым крючком моих любовных качелей? Какая разница, почему я вишу на игле любовной зависимости. С чем-то только жить. И учиться наслаждаться.

Муж был непредсказуем, лишь когда был пьян. Зная это, тут же увлекала его в постель, и через пять минут он крепко спал.

Господин № 4 зверски избивал женщин. Ближайшую неделю те не появлялись на улице и не могли открыть рот, чтобы хоть как-то поесть. Я готова была делать всё, чтобы избежать этого. Но не расстаться.

Господин № 5 вынимает из ножен охотничий нож.

Опасные мужчины возбуждают. Спокойные останутся лишь друзьями.

Не больше, но и не меньше. А это – ой, как важно. Так редко и ценно, когда можешь позвонить среди ночи и расплакаться в телефонную трубку. Хотя бы поведать о страхах и волнении. А он скажет пару-тройку слов – и полегчает.

Мне же ничего особо не нужно. Просто знать, что где-то есть он, полубог, к которому без весомой причины не обратишься. Знаешь, чего я боюсь? Что они ошибутся однажды, сказав не то что я ожидаю от них. Возвожу на пьедестал. А потом упорно держу там, не давая сойти.

Каково им? Наверное, привыкли. Они уверенно управляют судьбами других. Не важно, чьими – сотрудниками компании или своими жёнами. А тут – всего лишь ещё одна, влюбившаяся почти в небожителя.

Такие игры рано или поздно закончатся. И, возможно, не так, как я хочу. Болевой порог растёт. Мне нужно больше. Я жадна. До эмоций, страсти, боли. И страха на грани, когда скручивает внутренности в клубок, отпускает на миг, чтобы сделать глоток воздуха, и сжимает снова.

А подруга продолжает рассказывать, как бывший сунул ей в рот пистолет. Испугать. В её глазах – возбуждение. Словно вновь живёт в том самом мгновении. Сейчас это позади. Можно превратить всё в шутку. Но в момент настоящей, неигровой опасности мозг работает с холодной расчётливостью. Ни одного неверного движения. Тело замирает, полностью готовое к финальному прыжку, когда станет можно. Второй попытки не будет. Это миг, когда на светофоре дёргаешь ручку двери и выскакиваешь из машины во тьму. Когда до смерти несколько шагов, мысли мечутся, как раненые зайцы. Один шаг – замираешь в ожидании.

Нормальные мужчины скучны. С ними не займёшься сексом в машине в центре города. Они не помчатся в полицию, чтобы вызволить тебя оттуда. Они не снимут для меня девушку, чтобы довольствоваться ролью наблюдателя. Не станцуют на стойке бара. Не закажут песню, которую любила целую жизнь назад. Не попросят на трассе: «А теперь, солнышко, жми. Со всей силы, я плачу». Они не убедят главврача, что меня нужно выписать прямо сейчас, иначе выброшусь из окна. И будут ревновать, узнав о чашке кофе с приятелем.

Они поддержат в любом безумстве. За меня решат, где остановиться. Я не знаю, знают они. Им закатываешь истерики. А они смотрят на это, как на блажь. Или спектакль. Ну, хочется солнышку, пусть развлечётся.

И, если уж совсем занесёт, одним словом поставят на место. Словом, взглядом, паузой.

Извращенцы. А, может, свободные люди, для которых недозволенного так мало. Как для меня. Не тешу себя иллюзиями, что нормальна. Абсолютно, совершенно, беспрецедентно ненормальна.

Разве нормальный человек ради внимания будет показывать всю изнанку своей жизни с обрывками нитей и узелками. Обожать игры, в которых становится то жертвой, то охотником.

Добро пожаловать в когорту сумасшедших.

Иногда я жалею об этом.

Мне хочется быть нормальной.

Мир ушедших

Всегда жила на два мира. Добровольно сбежав в мир мёртвых в далёком детстве, так и пребывала там наполовину. И, как только получила возможность вернутьсяя в мир людей, меня стали соблазнять остаться. Возьми игрушку под названием магия.

И в моей голове, где всегда шнырял ветер, появилась стабильность. В плоть проросли интуитивно понятные нечеловеческие законы, древние, как праматерь.

Кладбища всегда вызывали трепет. Атмосфера там иная. Кто-то ходит поминать родных, иные – гулять, третьи – размышлять.

Кладбища разные. Бредёшь по дорожкам, разглядываешь памятники, забираешься вглубь – и страх липкими лапками сжимает горло. Сбежать бы. А страх показать нельзя.

Была недавно у папы. Впервые после смерти разговаривала с ним. Кладбище новое. Оживлённое, если уместно так об умерших. Тихонько болтаю о том, о сём. Прошу помочь. Устала. Всё одна, да одна, а у рода сила большая. Да, и еду в родовое местечко. В голове мысли скачут с одной на другую, и вдруг – меня словно выключают на несколько минут. Остаётся лишь тело на могильной плите. Прихожу в себя, ничего не помню, лишь одна мысль: «Всё, я пошла».

На следующий день была на Введенском. Кладбище словно из 50-х годов. Уютное и гостеприимное. И как только готы не облюбовали и не попортили. Говорят, есть там статуя Гекаты. Или кого-то похожего на неё в древнегреческой тоге, с недобрым выражением лица, и руками, занесёнными над головой. Она ведь хранительница кладбищ.

На склепах – записки мёртвым, их закрашивают белилами, люди снова оставляют прошения. Не в храме – здесь, на кладбище: «Господи! Сделай так, чтобы моя дочь была жива снова!» На одном склепе, та же просьба – на втором, третьем. Только Бог здесь ни при чём. Властвуют здесь иные силы, и даже им неподвластно вернуть ушедшего.

Визитная карточка Введенского – коты. Откормленные, лоснящиеся, ленивые.

На папином – собаки. Придя в себя, там, на могиле, носом к носу столкнулась с белой псиной с рыжими подпалианами, уставившейся на меня голубыми глазами. Как у папы. Протянула печенье, та пугливо шарахнулась в сторону. Оставила гостинец на траве. А собака так же внезапно исчезла, как и появилась.

Рассветы и реалити

Боюсь высоты, но меня тянет туда, где ветер шепчет на ухо непристойности.

Крыша тайского отеля. Розовеющие облака. Экзотические южные созвездия меркнут перед восходом. Птицы там поют всегда, а не только перед рассветом, как в наших лесах. Кваканье тщедушных лягушек напоминает мычанье коровы.

Душно даже в рассветный час. Надеваю развевающуюся юбку, топ и босиком направляюсь на пляж – танцевать. Ещё недавно танцевала на крыше отеля, пока не пожаловались постояльцы на шум.

Прошло столько времени, а я помню. Рассвет и Бога совсем рядом. Только руку протяни. И реалити-тренинг, с которого уезжала с позором. Там я научилась спать урывками, но так и не смогла достичь результата. Уехала на день раньше, чтобы не видеть жалостливые взгляды, которые победители бросают на проигравших. Осталась должна кучу денег за поездку мужу. Бестолковый поступок. Ради эфемерной возможности преодолеть себя и начать новую жизнь, оставила ребёнка на месяц и рванула в неизвестность. Горечь поражения до сих пор со мной. Вспоминаю – и проживаю всё снова.

Но там я танцевала. Впервые одна. Не перед подготовленными зрителями на сцене. Танцевала перед чужими людьми, которых видела впервые.

На водопадах.

Крышах.

Пляже.

Даже сейчас сомневаюсь, смогу ли так же выйти и станцевать. Одна. На улице или в парке. Там, где случайные прохожие идут мимо, пялятся в телефон, слушают музыку, им нет дела до танцующей меня.

Или есть? И они могут отпустить колкость или же взглянуть как на пустое место.

Крыши. С них всё начинается. Возможно, и закончится. Здесь я на границе миров. Кто-то незримый держит и не даёт мне упасть. Ветер – лучший в мире партнёр по танго. Он нашёптывает свои истории прямо в ухо. Небо, которого можно коснуться рукой. А ты танцуешь. Рядом с птицами, ангелами, Богом. А где-то в бездонной пропасти просыпается город, открывает глаза сотнями зажжённых ламп.

Жажду высоты и крыш.

Но пока об этом молчу, не рассказываю.

Лишь ветер знает.

Как это – быть женщиной?

Двенадцать женщин. Завидую, что меня нет там, среди них. Как давно я не выступала на сцене, перед зрителями, со своими честными историями. Не волновалась – примут или отвергнут.

Примеряю чужие истории.

Станцевала бы для мамы, сидящей в зрительном зале? Тридцать лет назад попросила её не приходить на спектакли в кукольном театре. До сих пор не могу выступать перед значимыми людьми.

Почему бы не сделать перфоманс на тему «Значимые люди в моей жизни»? Мне так трудно говорить с ними о большем, чем погода или поднимать неудобные темы. Насколько нужны мои откровения, или наши дороги давно разошлись, так и не успев сойтись?

Значимые люди – родные по крови или духу. Со вторыми болтаю в мыслях без малейшего стеснения. Стоит сесть напротив – словно язык прирос к нёбу. Вглядываюсь в глаза, пытаясь поймать за хвост его мысли, улыбаюсь прилипшей улыбкой, киваю, не смея задать ни единого вопроса. Боюсь казаться бестактной и глупой. Глоток за глотком тяну чай, наливаю снова, дрожащими руками тереблю бумажные салфетки, складываю, сминаю, леплю из них птиц, деревья, цветы.

Собеседник напротив не сомневается, что салфетки мне интересней, раз молчу. А я всасываю происходящее всеми порами чувств, чтобы сохранить живые образы, словно знаю, что встреча будет последней.

Как улыбается, приподнимает бровь, поглаживает подбородок. Выстукивает пальцем номер на телефоне, отводит взгляд, понижает голос. Запоминаю и складываю в шкатулку, откуда потом, наедине с собой, вынимаю и леплю новую реальность, когда настоящая уже разрушена. Нет, чтобы сказать всё, глядя глаза в глаза. А не придумывать одну историю за другой, тасовать картинки и создавать нечто новое. Вся настоящая жизнь кажется куда более тусклой по сравнению с одной-единственной придуманной историей.

Двенадцать женщин со сцены говорят о принятии тела и возраста.

Готова сбежать, но натягиваю улыбку, пряча подкатывающие слёзы. Не могу принять своё тело, стараюсь не замечать изменений, над которыми властвует время. С утра тренировки и голодание по понедельникам, чтобы дольше оставаться в своём размере. Отказываюсь мириться с возрастом – бегу к косметологу и пытаюсь отвоевать ещё пять, а лучше десять лет. Чтобы по-прежнему носить кружевное бельё и пояса для чулок. И быть соблазнительной, манкой, притягательной.

А, может не так надо? И не мучиться несчастными любовями, косяком летящими сквозь мою жизнь. Отбросить всё, принять как данность возраст, несовершенное тело, уже не молодое лицо.

Двенадцать женщин. Красивых. На сцене все красивы. Потому что честны.

Сложно быть в теле женщины. Для многих это испытание.

Одна всю юность глотала насмешки, ожидая когда вырастет грудь. И только пятнадцать лет спустя оценила прелесть миниатюрной груди.

Другая.

Семнадцать лет – детей не будет.

Три года – попросила маму разрешение спать без трусиков.

Выбирала между бальными танцами и кикбоксингом. Выбрала последнее. Боится, что сломают нос.

Тридцать – через две недели её тело будет принадлежать мужу. А внутри растёт ребёнок.

Плачешь от того, что кто-то счастлив. Те женщины счастливы. Завидую. Хочу так же – говорить свободно о том, как тело и душа меняются с возрастом.

Что сказала бы я?

Шесть лет – исследуем друг друга в комнате, спрятавшись от родителей. Моей дочери это интересно или нет? Кажется, нет. Или я невнимательная мама.

Одиннадцать – попытка самоубийства. Уже в психиатрической больнице тру кожу тканью. Мы называем это «перетирать вены», хотя до вен там – как до Америки. Занимаются этим все – от безделья, бравады или потому, что человеческая жизнь уже не кажется ценностью. Раны заживают долго, несколько дней подтекает сукровица. И спустя годы тёмные пятна на заживших местах продолжают напоминать о прошлом.

Двенадцать – стремительно полнею. Прячу себя под одеждой. Завидую щуплой однокласснице, не вылезающей из мини.

Шестнадцать – выпускной. Единственная, кто не танцует. Необъятная, нескладная, неуклюжая. И это не скрыть ни нежно-розовым шёлковым платьем, ни укладкой из лучшей парикмахерской, ни восхищённым взглядом репортёра, фотографирующего для местной газеты.

Восемнадцать – похудела. За год сбросила пятнадцать килограмм. Почти ничего не ем. Занимаюсь шейпингом. Ночью снится еда. Впервые в жизни надеваю мини-юбку – ловлю похотливые мужские взгляды. Тошно. Понимаю, что душа, или так называемый внутренний мир, никому не нужны. Котируется лишь тело.

Двадцать – боюсь поправиться. Рацион на день – тарелка винегрета. Если позволяю ломтик пастилы, на следующий день голодаю. Оказывается, вес можно контролировать, вызывая рвоту. Приступы обжорства чередуются с голоданием и рвотой. Несколько раз в день. И так – много лет. Читала, это приводит к язве желудка. И смерти. Десять лет булимии – не умерла. Пятнадцать – жива. Я почти избавилась от болезни. Иногда она возвращается снова.

Двадцать один – впервые занимаюсь сексом. В своих любовников влюбляюсь. Сейчас влюбляюсь снова.

Двадцать пять – первое свидание с садо-мазохизмом. Отношения с мужчинами не будут прежними.

Двадцать девять – первая операция на мениске. Через неделю работаю, несмотря на запреты врачей. Семь раз откачивали кровь. Отёк сохранялся год. С балетом пришлось расстаться. С танцами тоже.

Тридцать два – родила и почти три года кормлю грудью. Потом восстанавливаю тело.

Тридцать шесть – снова танцую.

Так и не смогла себя полюбить. Всё время слишком толстая, слишком несовершенная.

Сорок – объявила период сексуального воздержания, чтобы не видеть жалость в глазах других. Я не идеальна. Тело теряет упругость. Мне стыдно раздеваться.

О чём делать перфоманс? Об этом? Или, может, о любви? Поставить пустую фоторамку на сцене и говорить о любви к мужчине, чьей фотографии у меня никогда не было. О безответной любви. Как обычно. Кажется, меня никто никогда не любил. Взаимно – точно.

Или станцевать для папы? Для мамы пока не готова.

Сегодня вела занятие. Мне сказали: «Это – как поэма». А я не могу соответствовать такому стандарту всегда. Поэма сегодня. Повесть завтра. Трилогия послезавтра. У меня много идей, но вдруг они иссякнут?

И однажды проснусь пустой.

И мне нечего будет сказать словом или танцем.

Или не останется рядом тех, кому это нужно.

Смерть – признать или отвергнуть?

Хочу умереть незаметно. Без хосписов, больниц и жалости в глазах друзей, начавших избегать меня. Я и врачей боюсь. В последний раз была, забеременев, девять лет назад.

Кажется, не знаешь о страшном – пронесёт. Я хочу жить. Сделать что-то глобальное. Не добрав любви в детстве, всегда буду требовать внимания и признания. Вижу глаза людей – счастлива. Не встали, не развернулись и не ушли. Смотрят – у меня есть шанс. Как мало порой нужно – всего лишь внимание и поддержка.

Я впервые приняла свою инаковость. И сумасшествие. С этим – только жить. И никого не будет рядом. С этим тоже – только жить.

Нормальные люди не танцуют в парках. Им не нужны зрители, чтобы рассказать о тоске и боли. О любви и ранимости. Всегда буду винить себя за то, что дочь растёт без отца. И за то, что носит очки. Может, потому, что я не очень сильно любила её, нерождённую. Другие переступают и живут дальше. Меня сожрёт изнутри, если не совершу акт публичной исповеди. Если не буду тягучие секунды ждать ответа зрителей – примут или отвергнут.

Смерть неизбежна, как роды, когда ребёнок зачат. Не хочу уходить в небытие.

Знакомая ведьма, говорит, что на том свете ей будет скучно. Поэтому после смерти она останется помогать людям. На её могилу будут нести подарки, а она, с того света, расправляться с болезнями, соперниками и врагами. Можно конфетками отделаться, но вряд ли стоит надеяться на многое. А можно лабутены принести. Хотя, говорит, они страшно неудобные. В них даже лежать тяжело.

Тоже не хочу в иной мир. Да, и ведьмам рай заказан.