Текст книги "Демонология нашего района"

Чертежи Жерве

Нет ничего определенного, все зыбко, все дрожит, перетекает, рябит, ныряет в подозрительное марево и выныривает уже своей полной противоположностью. Не за что схватиться, нечем измерить, не от чего отсчитывать. Верстовые столбы, линейки, весы и счеты – все, все врет, подмигивает, подтаивает по краям, не дается в руки. Даже земная ось – и та, подлая, вдруг закручивается спиралью, вывинчивая себя из земли прочь, желая и Илюшу вовлечь в это свое кручение. Откуда бы в таком расползающемся, плывущем и прикидывающемся мире взяться определенности?

– Илюша, пазы продували?

– Не знаю. Может быть…

– Илюша, ты идиот?

– Возможно, в чем-то ты и прав…

Илюше двадцать два года. Он длинен и тощ по всей длине, и там, высоко-высоко наверху смотрит тоскливыми ветхозаветными глазами куда-то вечно мимо и вкривь. Илюша никогда не был с женщиной. И с мужчиной он тоже никогда не был. Да и как можно быть с женщиной, если в любой момент она может оказаться мужчиной? Если нет ничего определенного раз и навсегда? И с мужчиной может сделаться та же история, можно ожидать одного, а получить совсем, совсем иное, когда мир в очередной раз швырнет все и всех на повороте назад, потом вперед, потом еще куда-нибудь сикось-накось, и все смыслы и замыслы опять осядут, как ядовитая стеклянная пыль в цеху, в совсем другом произвольном порядке.

– Илюша, а вот расскажи, ты когда-нибудь бабу за сиськи трогал?

– Трооогал…

– Вот оно что! Лет двадцать назад, да?

– Нет, раньше… Ой, то есть позже!

Со временем у Илюши так же непросто, как и со всем прочим. Время бежит во все стороны сразу, и даже количество собственных лет невозможно запомнить, чуть ли не каждый год эта цифра меняется. А уж тем более количество чужих лет.

– Илюша, а твоя сестра тебя старше?

– Старше… Хотя нет, кажется младше…

Илюша напряженно считает в уме, вперившись в кольца статора, застыв с кувалдой наперевес. Перевес в результате и происходит, и Илюша вываливается с эстакады. Никто не знает, что он имел в виду, придя работать на Завод. Что это явление символизирует.

На любой конкретный вопрос Илюша только улыбается и ни мычит ни телится. Разумеется, в коллективе его опекали. Добрая душа дядя Миша, напившись «елки», смеси спирта с канифолью, даже пытался учить его кун-фу под эстакадой, чтоб Илюша, если что, смог защитить свою честь и достоинство.

– От так, – размахивался дядя Миша ориентировочно в Илюшином направлении, качаясь, как тонкая рябина. – От таак, а потом ооот таак, понял?

Буквально все не бросали Илюшу на произвол, принимая в нем участие и заботясь.

– Илюша, а почему у тебя нет женщины? Может, ты пидорас?

– Не знаю. Может быть, я пока еще не определился…

Коллеги и сослуживцы – и дядя Толя, и Саня Байков, и Краус, и Ваня Мутный, и братья Галеевы, и Паша Говноед, и Миша – не раз (а целых два раза) пытались устроить Илюше случку. Однажды уже все было готово. Снята комната в борделе, пацаны скинулись из своего кармана, и приведен Илюша, и приятная деловитая средних лет куртизанка уже вознамерилась уверенной профессиональной рукой распахнуть перед Илюшей узорчатые врата разврата – но не тут-то было. Илюша вдруг напрягся, хихикнул, пробубнил неразборчиво:

– Ой, я забыл, на минуточку, я буквально… – и коварно бежал, оставив товарищей поражаться неблагодарности и трусости и самим пользоваться услугами деловитой куртизанки. Все же было оплачено, не пропадать же деньгам. Деньги ведь не падают с неба за просто так. Рабочему человеку деньги достаются по`том и мозолями, ревматизмом и тромбофлебитом, и биллионами мельчайших стеклянных пылинок, ежедневно опускающихся в легкие и мостящих путь туда, за край земли, где она закругляется финальным холмиком. И далее вглубь. Те, кто работает на Заводе, производящем тысячи генераторов к паровым, газовым и гидравлическим турбинам, крупные электрические машины постоянного и переменного тока, низковольтную аппаратуру и еще очень многое, поставляющем свою продукцию мощностью от 0,5 МВт до 1200 МВт в страны Западной и Восточной Европы, Ближнего Востока, государства Юго-Восточной Азии, Южной и Северной Америки и Африки, быстро изымаются из его цехов. Очень быстро. Только что, бывало, ходил Володя, сокрушался, что понабрали молодых долбоёбов, ничего не умеют, не знают, с какой стороны к чертежу подойти, и – раз! – Володя уже не ходит, Володя уже лежит в больнице, говорит с койки, что понабрали молодых долбоёбов, не знают с какой стороны к чертежу подойти, но и это, как выясняется, не навсегда, в ту же секунду Володю перекладывают с койки в землю. И вот это уже оказывается не Володя, а что-то совсем другое, что-то неприятное. Хотя и Володя был не шибко приятный, и вроде бы в этом прослеживается какое-то сходство, но различий все-таки больше, особенно если присмотреться, ах, больше. Илюша присматривается, щурится, там, глубоко, среди колтунов корней лежит что-то такое же неприятное, как Володя, и из левой пятки этого чего-то растет незабудка, а правый висок ест сосредоточенный микроорганизм. Микроорганизму по некоторым признакам вкусно. Что-то по некоторым признакам Володя, а по некоторым – нет, и от этой неясности все опять приходит в движение. Статридцатикилограммовый медный стержень в обмотке, несомый Саней, Краусом, Мишей, Серегой, Пашей Говноедом и Илюшей, только что прямой, принимается завиваться развратным локоном. Медный стержень, что ты вьешься? Под моею головой? Ты добычи не дождешься, медный стержень, я не твой!

– Илюша, сука, ты возьми стержень нормально! Что ты за него двумя пальцами держишься?

Илюша действительно не несет стержень наравне со всеми, не принимает на свои бесконечные руки тяжелый медный вес стержня, а как будто щекочет ему пальчиками брюшко. Когда Илюша кладет стержень в паз, стержень у него ложится мимо паза, а в пазу шиш. Сматывая киперку, Илюша пропарывает ножом обмотку стержня, а это значит – все, прощай, стержень, не лежать тебе плотненько рядком с товарищами, не ловить благодарно магнитное поле от вращающегося ротора, не вырабатывать электрический ток, не подавать энергию на вывода, на подстанцию, на линию электропередач, не зажигать свет в домах, не разговаривать бодрым бархатным радиоголосом, не гнать над землей тяжелые, исполненные новостей и вранья пыльно-искрящиеся облака массовой информации. Напрасно ты появился на свет, стержень, не нести тебе свет лампочек и знания, напрасно тебя создавали в глубинах пятнадцатого цеха. В вечную тьму и безмолвие хочет, видимо, погрузить Илюша мир, чтобы там, застыв двухметровой неумной загогулиной, разинув рот и устремив скорбный с поволокой взор – левую часть взора куда-то внутрь, а правую неотчетливо наружу – стоять так хоть десять минут, хоть полчаса, как часто случается с ним на работе, особенно если накануне была зарплата. И можно хоть плясать перед ним, хоть уплясаться, хоть бригадира ему показывать, хоть неумытую жопу, Илюша и не почешется. А иногда тоже застынет и пробует разные выражения на роже. Вероятно, Илюша с зарплаты покупал неведомо у кого бутират и нахлобучивался им по самые брови (густые, вразлет), и предлагал таким образом коллективу во всех ракурсах изучить особенности поведения организма под веществами. Непонятно, к чему Илюше был еще и бутират. То, ради чего люди уродуются с бутиратом и прочим, Илюше и так в свое время феи положили в колыбель.

– Эльюша – Божий человек… – говорил дядя Толя, когда Илюша в обед бродил под эстакадой и трогательно интересовался, у кого есть с собой что-нибудь вкусное. Увлеченно поедая вкусное, Илюша в очередной раз замирал, но уже с полным ртом и глазами, наконец-то исполненными мысли, невнятно произносил: «Дрим-дрим в подъэстакадье…» – и мысль снова тонула в стекленеющем Илюшином взгляде, и Илюша уже спал, обрушившись носатым лицом во вкусное.

Беспробудность вообще сопутствовала Илюше во всех смыслах и ситуациях, и в ментально-философских и в не очень ментально-философских тоже. Когда Илюшу второй раз повели на случку, все уже было рассчитано до мелочей, учтены все ошибки предыдущего неудачного предприятия. Нашли девицу. Краус и Ваня Мутный, белорусские контрактники (в Белоруссии плохо с работой), рассказали, что в общежитии есть девица, которая дает всем. Дает даже тем, кто не берет. И не в условиях капитализма, как давешняя деловитая куртизанка, а на голом энтузиазме! И с огоньком, с радостью, очень позитивно. Главное только ее напоить. И вот наконец настал день и час. Привели под уздцы Илюшу, привели девицу. Принесли без счету напитков, в том числе и вкусных, Илюше расслабиться для наркоза. Краус и Ваня Мутный, опять же памятуя прошлый опыт, закрыли Илюшу с девицей на ключ и еще на всякий случай остались караулить снаружи, стеречь таинство брачного ложа, чтоб Илюша не сбежал. Но пока девица, радостно высосав бутылку вина, с огоньком раздевалась, Илюша, обычно существующий заторможенно, как водоросль, исхитрился стремительно напиться. И к тому моменту, когда девица распахнула ему свои позитивные объятия, он уже крепко спал, свернувшись клубочком на полу, всхрапывая и пуская из угла рта перепуганную алкогольную слюнку. Краус и Ваня Мутный, вбежав на негодующие девицины вопли, просто не знали, как это называется и что с ним делать. Не бить же его, в самом-то деле, да и что толку. Как-то уж им самим пришлось решать ситуацию с недовольной девицей, а пьяное тело подлеца Илюши, проспавшись, с утра, как ни в чем не бывало поднялось и отправилось на работу. Где, разумеется, уже все знали.

– Понимаешь, – доверчиво объяснял Илюша Сане Байкову, – у меня все сложно. Потому что я не похож на других…

Ладно, хорошо, не похож так не похож, на здоровье! Чего уж теперь. Договорились с начальником цеха, чтобы Илюшу временно перевели в лаковарку, где из эпоксидной смолы, маршаллита и резината готовили замазку. Ходили слухи, что в лаковарке, почему-то так повелось с давних времен, посменно с другими бригадами работала бригада пидорасов. Это были наследственные и потомственные пидорасы. Сначала, за более чем столетнюю историю Завода, основанного в 1898 году, пидорасы царской России, затем первые советские пидорасы. С одной стороны, это было немножко странно, с чего бы на суровом Заводе взяться такой экзотике, как пидорасы. Но с другой стороны, наоборот, ничего удивительного в этом не было, и это было даже вполне логично и ясно, и была в этом высокая правда, что именно гигантский Завод, где находилось место всему, всему – мощнейшим турбо– и гидрогенераторам, гудящим при испытаниях, как взлетающие самолеты, огромным гулким цехам и заезжающим в ворота этих цехов КамАЗам, проложенным рельсам и курсирующим по ним настоящим поездам, сумеречным складам, подземным бомбоубежищам, загерметизированным и с выкаченным воздухом, – именно он нашел в своих недрах уголок для пидорасов, гостеприимную лаковарку. Замазка, замешанная в лаковарке, скрепляла лобовые части обмотки с внешним изоляционным кольцом многих гидрогенераторов Днепропетровской, Рыбинской, а также Волховской ГЭС (первенца плана ГОЭЛРО). Замазки, сделанные пидорасами и обычными людьми, неуловимо, но ощутимо на ощупь, особенно для профессионала, отличались по своим физическим характеристикам. Человеческая замазка была пластичнее и медленнее сохла, и не так липла к рукам, а замазка пидорасов зато застывала моментально и уже через несколько часов, а не дней, достигала твердости и плотности камня, и уже сразу по ней было видно, что ни вода, ни огонь, ни пила и ни топор – ничто ее не возьмет, она – вечна.

Илюша проработал в лаковарке две недели, достаточно, чтобы успеть познакомиться со всеми бригадами, но вернулся точь-в-точь таким же, как и ушел. Единственное, он принес оттуда слепленный из замазки «смит-вессон» и иногда, в минуты просветления, задумчиво поглядывал на него, передвинув глаза к левому уху, а рот – к правому. Но, по всей видимости, лаковарка никак не повлияла на его внутренний мир. Точно так же, как и всегда, Илюша торчал по углам, как гипертрофированный худосочный указующий перст, направленный в безмолвствующие небеса, точнее – в потолок цеха, под которому по специальным рельсам ездил кран, сгружающий раму с поезда и затем стержень с рамы, и старая морщинистая пьющая крановщица Маша, пышно восседая на полпути к небесам, кричала что-то, а дядя Толя, глядя на нее, задумчиво произносил:

– Белокурая Жози…

Вновь Илюша ненадолго обретал равновесие в обеденный перерыв, убедившись, что вкусное на протяжении всей трапезы остается именно вкусным и не оборачивается в одночасье чем-то принципиально иным, в этой блаженной уверенности ухал в сытый сон, и так же не переставая спать, пнутый Саней Байковым, шел на эстакаду распаковывать стержни. Но контуры действительности между тем уже опять начинали отвратительно размываться, за ними в очередной раз проступали во всей своей неприятной дрожащей монументальности контуры недействительности. Недавно съеденное вкусное принималось навязчиво ерзать внутри Илюши, так нехорошо, как будто оно было совсем не вкусное, как будто оно на самом деле было невкусное! Илюша дергался, сглатывал, в панике озирался – а стены цеха уже волновались, как море, и пеной морской плескались мотки лавсанового шнура, Илюша, перепуганно выгребая ножом, чувствуя тошноту от качки, пытался ухватиться хоть за что-нибудь устойчивое, абсолютно истинное, в последней надежде выныривал из зеленых цеховых вод с вопросом:

– Паша, а идеальная стрижка должна в точности повторять форму головы?

Но Илюшин вопрос тонул, увлекая за собой и самого Илюшу, в возгласах удивления и одобрения: Вадик, вяжущий бандажи, скрючившись в статоре, испустил газы, подставив предварительно зажигалку, и из статора вырвался столб пламени.

– Ого!! – закричали все. – Ого-го-го! Это ж надо! Ну ты, Вадик, дал залп! Ну ты, Вадик, пообедал сегодня! Это солянка такая сегодня была, это такой сегодня был обед!

Это – обед??? – прозревает Илюша. Вот этот огонь, этот пламень нежданный и стремительный, как стихия, неужто это обед? То самое вкусное, которое казалось таким ясным и незыблемым, оплотом спокойствия и постоянства?… Вот как оно изменилось, превратилось, соврало, закрутило, завертело, запутать захотело, обмануло и бросило – как и все, как все и всегда… Илюша плачет, уложив нос в свободный от стержня паз, но никто не обращает на это внимания, все думают, что это бутиратный отходняк.

Бутиратом объясняют и все остальные странности Илюшиной жизни. Вроде той, что однажды Илюша перестает стричься и через полгода имеет кудри черные до плеч.

– Илюша, ты оброс как баба! Ты чего не стрижешься, наркоманам необязательно?

– Может быть, я об этом как-то не думал…

Проходит еще время, и Илюша, все обдумав, внезапно спрашивает в еще гудящем и хранящем вибрации только что испытываемого «бегемота» – генератора-«миллионника» – цеху:

– А когда волосы подстригают, им же больно, у них, наверное, кровь идет?…

– Илюша, сволочь… – начинают ошалевшие все, но Илюша торопится досказать обдуманное, скромно потупясь обосновывает:

– Ну, так же, как когда ногти подстригают…

– Илюша, у тебя из ногтей идет кровь, когда ты их подстригаешь?

– Да, – внезапно храбро заявляет Илюша, но тут же сползает в свое обычное: – Может быть, ты и прав…

Потом происходят еще события: один из собираемых статоров поставили на запасные катки, которые никто не смазывал и вообще не проверял с тысяча девятьсот пятидесятого года. Парень из железосборки нажал кнопку, чтобы подвернуть статор, и тут лопнула одна ось и отвалился каток, статор развернуло поперек, и он рухнул. Сто семьдесят тонн рухнуло с почти двухметровой высоты. Весь цех содрогнулся, как от взрыва. У ребят на складе подпрыгнуло и перевернулось домино, и все они ринулись смотреть и содрогаться. Они, собственно, и должны были быть в этом статоре, или под ним, а не на складе, просто припозднились с обедом. Один только Илюша никуда не ринулся, остался сидеть за столом и, глядя на получившуюся «рыбу», вопрошал в пустоту:

– А куда вы? Еще ж обед, давайте посидим…

Илюше не надо было идти смотреть на свою возможную могилку, поражаясь быстротечности и сиюминутности, он и так, играя в домино, или обедая вкусным, или забивая распорки между стержнями и приклеивая сверху фетр, неотступно и с ужасом чувствовал все и сразу: как больно волосам, когда их стригут, и как плачут кровавыми слезами ногти, когда их отрезают, и как стонут легкие всех присутствующих в цеху от впивающейся стеклянной пыли, и как обидно, как невероятно обидно всем, кого грубо и неделикатно выхватывают с земли и впихивают под землю, и как им там хочется пошевелить рукой, а никак, и пошевелить ногой, а тоже никак, и взглянуть глазами, а глаз-то и нету, их в эту секунду дожирает червячок, тоже весь зареванный – так короток век червячка, короток и бессмыслен, темен и глуп, ну съешь ты глаза всем близлежащим, ну а дальше-то что, неужели ради этого стоило появляться тут, сгущаться из тьмы небытия в червячка, неужели это и все, и больше ничего не будет? И как это все быстро, непоправимо, неправдоподобно быстро, переход из одного состояния в другое, и не в силах человеческих остановить этот конвейер метаморфоз хоть на мгновение. Ведь если б хоть на минуту все замерло, успокоилось, явилось истинным и неизменным, может, тогда и появилась бы некая точка отсчета, стартовая площадка, островок определенности. Возможно, в чем-то я и прав. И Илюша, очухавшись от дум, делал последнюю, отчаянную, застенчивую попытку остановить мгновение. Во время укладки стержней он забывал в пазу молоток, заботливо укрыв его войлоком от посторонних глаз. И в результате, когда все несли стержень, залезая один за другим в статор, ювелирно наступая на стеклянные бандажные кольца, но аккуратно переступая через бандажи, опять же все вдруг начали друг за другом спотыкаться неведомо обо что и падать мордой об лобовую часть. Когда упал первый, это было смешно, и второй и все последующие смеялись ему в опрокинувшуюся спину. Но постепенно, пока множилось число упавших, смех порция за порцией все иссякал и наконец испарился совсем. Совсем скоро остался один Илюша, сложившись в три раза, лезущий в статор и с грустной всепонимающей улыбкой оглядывающий, прищурясь в темноту, своих упавших товарищей. Впрочем, товарищи скоро поднимались, слишком скоро, и моментально обнаруживали торчащую из уползшего войлока самоуверенную башку молотка, а также безнадежно распоротую обмотку стержня, не только черную, но и белую и даже розовую. А также обнаруживали, что это именно Илюша оставил именно свой молоток именно на своем рабочем месте.

– Илюша!! – кричали они. – Иллюшаааа!!!

Но Илюше было уже все равно. Мгновение, несмотря на все его усилия, неудержимо стремилось дальше, развертывая свои змеиные кольца, и ухом не вело останавливаться.

Когда в цех привезли на ремонт генератор, в котором нужно было заменить старые стержни на новые, Илюша неожиданно воспрял. Многие тогда заметили его, вдохновенно раскурочивающего молотком изоляцию на стержне, идущем в утиль. Илюша лупцевал его молотком истово, дрожа от неведомо откуда взявшегося темперамента, и изоляция слой за слоем распахивалась перед Илюшиным взором, открывая ему все свои интимнейшие секреты.

– Эльюша, – заметил дядя Толя, приоткрывая судки с ласковой жениной стряпней, – Эльюша у нас, конечно, божий человек, какой идиот есть – таким навечно и останется, и ничто уже его не изменит, это навсегда…

Илюша продолжает фигачить изоляцию молотком, но в мозгу его внезапно все озаряется ровным, уверенным светом.

– Навсегда? – не верит своему счастью Илюша, мерно опуская молоток. – Я – навсегда?! Я – навечно?…

Весь мир вдруг замирает на повороте, давая Илюше время схватить слепленный из замазки в лаковарке крепчайший «смит-вессон», приставить к виску и нажать на кривоватый курок. Остановись, мгновенье! Илюша мысленно умирает, истекая гипотетической кровью, и вместо него на свет рождается нечто новое. Ты прекрасно! Это новое, младое, незнакомое вообще-то не сильно отличается от прежнего. Оно так же длинно, странно и неумно, оно так же дома смотрит бесконечное кино, а на работе бесконечно спит, хочет вкусного и лажает каждым своим движением. Его появления не замечает никто, как никто не заметил исчезновения прежнего Илюши, и только Земля, мчащая его вселенскими океанами на своем просмоленном борту в трюме Завода, счастливо вздыхает: одной проблемой меньше! Да счастливо вздыхает Илюша, до краев переполненный вкусным и спящий в подъэстакадье: все правильно, все хорошо, я идиот, убейте меня кто-нибудь. Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. Я – навечно, а остальное пусть раскручивается вокруг, обтекая. И остальное плещется, закручиваясь в водовороты и воронки, а Илюша стоит неизменно, его даже с работы не увольняют, говорят, он чем-то болен, говорят, он наркоман, говорят, его жалко, и он на самом деле хороший, нормальный парень, стоит возвышаясь. Вот он. Эльюша, божий человек.