Текст книги "Демонология нашего района"

В общем, все в итоге было понятно, когда время спустя невеста с женихом действительно стали разводиться, понятно, отчего это и что к чему. Что это сразу был кошмар, а не свадьба, о чем гости молчали только из вежливости, что голубок нагадил жениху в руку, а невеста и вовсе облевала все вокруг. И что у него, интересно, была за брачная ночь, с храпящей в непроглядном пьяном сне с ног до головы заблевавшей себя невестой. Все, все у нее было в блевотине, сочувственно объясняла потом подружка невесты. То-то у них была ночь любви! Они из-за этого и развелись в конечном итоге, я думаю, раз у них изначально все пошло вкось. Раз он сразу потерял к ней последние остатки любви и уважения. А кто бы не потерял, спрашивается. Раз она предстала перед ним в таком неприглядном истинном виде. И ей потом всю совместную жизнь перед ним было наверняка неловко за свое такое поведение, так и не избавилась от этой неловкости. Представляю себе, вот он ее доволок до дома, взвалил на этаж, плюхнул на брачное ложе, и что? Толку от нее в таком состоянии никакого, снял с нее, наверное, платье и дубленку, но без всяких намерений, а чтоб не воняло, бедненький…

Бедненький жених действительно снял тогда со спящей невесты дубленку и платье, а заодно длинные блестящие серьги и газовый шарфик, заботливо укрыл ее одеялом и пошел на кухню налить себе чаю. Очень хотелось чаю, после всех этих салатиков и прочей свадьбы. Потом он вернулся в комнату и стал любоваться своей невестой, прихлебывая чай. Невеста была очень смешная, мятая и в пятнах от растекшейся косметики, и очень красивая. Время от времени она принималась посапывать и всхрапывать, и от этого жених преисполнялся какого-то почти непереносимого умиления. Потом ему тоже захотелось спать, и он улегся рядом, уткнувшись лицом в ее бывшие кудри, слегка пахнущие рвотными массами. «Напилась, девочка моя, – счастливо подумал жених, засыпая. – Совсем плохо было маленькой моей, роднульке…»

А невеста, как это водится у алкоголиков, неожиданно подскочила в шесть утра, обнаружила, что сна у нее ни в одном глазу, обнаружила мирно спящего жениха и свои скомканные грязные одежки у него в ногах, и в характерном для таких пробуждений плывуще-бодром состоянии отправилась в ванную. Оказалось, что абсолютно все – и дубленка, и платье, и газовый шарфик, и длинные блестящие серьги – все было в блевонтине. Даже каким-то образом она попала на бутоны лилий, вплетенные в прическу. Невеста мимоходом удивилась этому, методично работая щеткой и счастливо думая о женихе. «Спит сейчас, – думала невеста, блаженно улыбаясь и обнаруживая в счищаемом фрагменты всего, что было на столе – и печеночного торта, и красной рыбки, и салата с грибами (того, который „что-то потрясающее“). – Устал, бедненький. Эк ведь меня угораздило. Как он меня до дому-то вчера доволок, мой хороший. Мой муж, мой самый любимый…»

А отмыв свой наряд и себя, невеста вернулась к жениху и стала смотреть, как он спит – и так любила его в этот момент, что даже как-то обессилила от этой любви и тоже заснула.

Чтобы утром проснуться и снова быть вместе, всегда-всегда, как и обещали друг другу.

Но подружка невесты, конечно, не знала таких подробностей и все напирала потом, когда они стали разводиться, на эту их несостоявшуюся ночь любви, будучи не в курсе, что ночь любви-то как раз на самом деле состоялась, и еще как.

И что жених с невестой как раз, вспоминая все самое лучшее, что у них было за период совместного житья, неизменно вспоминали и эту свою брачную ночь. И что развелись они совсем от других причин, от того, что стало происходить уже потом, гораздо позже, а никак не от этого.

И уж никак не от того, что, мол, на свадьбе голубок нагадил жениху в руку, и это послужило предопределением.

Эти подружки вообще, как правило, ни черта не понимают в чужих отношениях и только и умеют что завидовать и собирать сплетни. Даже непонятно, зачем их в принципе надо звать на свадьбу, разве что из вежливости. По крайней мере, на свою третью свадьбу невеста пригласила ее уже исключительно из вежливости, они уже совсем почти не общались к этому времени, слишком далеко разбросала жизнь, но все-таки решила пригласить. И потом, показалось как-то глупо – на те две приглашала, а на эту нет, почему бы и нет, в конце концов, на самом-то деле.

Чудотворство
(городской романс)

Про очень странное чудо рассказали мне недавно. Хотя, как известно, вера может двигать горами, но тут были вот именно что не горы.

А была одна женщина, и ей очень хотелось родить дочку. Может, дети-сыновья у нее уже были, а может, и так. Но непременно чтобы дочку. И вот она забеременела, приходит на УЗИ, а ей там и говорят: у вас мальчик! Она на другое УЗИ, и там тоже говорят: у вас мальчик! Она на третье, и та же отчетливая картина. А этой женщине ну так хотелось дочку! Тогда она пошла и стала молиться Матронушке, известной в народе и за его пределами святой, поехала специально в Москву для этого, вот где монастырь и могилка (или мощи), и что-то там сутки или больше отстояла на коленях, глубоко беременная, все прося: мол, святая Матронушка, вот бы у меня оказалась все-таки девочка! Потом вернулась, пришла на следующее плановое УЗИ, и раз – УЗИ показало девочку! И когда про`бил срок, родила именно девочку, дочку. Что называется, вымоленную. И все вокруг восхищались – и женщиной, и Матронушкой, и мощами и мощью, мощью веры, т. е. ее силой, способной творить чудеса и вот так вот действительно двигать и горами и не горами тоже. А я вот все думаю, все представляю, как они стояли Все Трое в головах парящего в эфире ментального тела той женщины в период с двадцать четвертой по тридцать вторую неделю, и Дух Святой поправляет маску и натягивает перчатки, а Матронушка подает ему скальпель и объясняет, что и куда резать или двигать. А вы говорите – законы против гомосексуализма или, допустим, операции по смене пола. Или фото мэра Рейкьявика в платье. Где тот мэр, где те законы. А чудо – вот же оно, есть, украшает очень суровую ткань нашей реальности.

Что-то еще

В гипермаркете «Семья», расположенном на углу улиц такой-то и такой-то, всегда работали кассиры женского пола, т. е. кассирши. А тут вдруг там стали работать две кассирши мужского пола. Т. е. кассиры. Они всегда работали в одну смену, сидя за соседними кассами, и никогда по отдельности. Один из этих кассирш был очень странный, а второй не очень. Он был обычный в отличие от первого. Они оба были молоды, вот, пожалуй, и все, что в них было общего, а все остальное было вполне различным, тем не менее их общность очень ощущалась, просто бросалась в глаза каждому вновь переступившему порог гипермаркета «Семья», это энергетическое облако незримой общности, окутывающее их две кассы. Впрочем, там вообще кассы близко к дверям. Но так как облако было незримым, этот факт, наверное, не принципиален. Они существовали в этом облаке обособленно, автономно от всего остального магазина, от его напряженной товарно-денежной жизни. Они не смотрели друг на друга, даже не поглядывали искоса, не переговаривались, они смотрели только на проходящий через свои руки товар, трогали этот товар, переправляли его мимо умного аппарата, считывающего штрихкод, мимо кассового аппарата, изрыгающего чеки, и переговаривались только с покупателями, спрашивали, нужен ли пакет, озвучивали общую сумму покупки или просили посмотреть три двадцать. Но все это ничего не значило. Значение имела только эта их загадочная общность. Т. е. с формальной точки зрения ничего в ней загадочного не было, ну пидорасы, ну и что. Ну даже пидорасы за кассой, ладно. Ладно, пусть даже пара пидорасов за кассами гипермаркета «Семья», существующая в атмосфере загадочной незримой общности, что дальше. Но в том-то и дело, что настойчиво чувствовалось какое-то дальше, было что-то еще. Что-то еще как будто бы было за этой вполне логичной для кассирши любого пола сосредоточенности на подсчете бумажных купюр и мелочи.

За их вполне логичной для пидорасов внешностью – один странный, мальчик-девочка, с удлиненными волосами и покрытым сплошь зажившими шрамами, щедро замазанными тональником оттенка нежный загар, то ли от фурункулов, то ли от ожогов, лицом, с подведенными бровями, с двумя медальончиками поверх рабочего фартука. А второй обычный, вполне мужественный, вызывающий интерес только в контексте первого. Он иногда чуть-чуть, еле заметно улыбался покупателям. Первый не улыбался никогда. Он никогда не улыбался, исполнял свои рабочие обязанности, поджав губы и опустив глаза, и все вынужденное общение сводил к минимуму и все вынужденные взаимодействия с покупателями осуществлял крайне скупо (если, конечно, возможно применить термин скупо к выдаче фиксированной суммы сдачи, например). Как будто бы он был обречен на эту кассу, или же скорее сам себя обрек на нее, в силу каких-то трагических обстоятельств биографии. Не просто вид попранных жизненных надежд и оскорбленных ожиданий, как это часто случается у кассиров женского пола, нет, тут было что-то еще. Какой-то мрачный отзвук судьбы, рока или фатума (в зависимости от дня недели) будто бы витал над его кассой, опускался, сгущаясь, крылами на его укрытые крыльями форменного фартука плечи. Он был похож на женщину (кроме того, что он вообще был похож на женщину), только что освободившуюся из тюрьмы, точнее из колонии, попавшую туда в силу каких-то драматических событий, приучившуюся там любить других женщин, и теперь с трудом адаптировавшуюся к позабытым (а возможно, изменившимся) условиям вольной жизни. Но, разумеется, никаких женщин там не было и в помине и быть не могло. Как и колонии. Но какой-то подтекст тем не менее вставал за его отстраненно оперирующими продуктами руками, за его желтоватым от нежного загара и инфернального освещения «Семьи» лицом, вставал между ним и торговым залом. И в силовое поле этого неведомого подтекста был каким-то образом включен и его коллега за соседней кассой, мужественный. Они походили на персонажей хорошего европейского фильма, участника (допустим) Каннского кинофестиваля, даже, быть может, призера, за своими кассами, на фоне торгового зала и подтекста, просящие посмотреть четыре тридцать. И даже временами казалось, при определенных поворотах и ракурсах, что, быть может, никакие они и не пидорасы, и не этим вызваны этот подтекст, это силовое поле и незримая общность. Ну или, допустим, пидорасы, но это не главное в их отношениях, а было что-то еще. К примеру, возможно, один когда-то тонул, а другой его спасал. Или один вынес другого из горящего дома (оттуда и шрамы от ожогов на лице). Но оба они, и странный первый и мужественный второй, ревностно хранили эту свою тайну и упорно ни словом, ни взглядом не выдавали сути своих взаимоотношений с подтекстом. И только однажды она прорвалась сквозь их молчаливость и обособленность, обрела, так сказать, некоторую предметность и зримость, только однажды. Когда поздно вечером, около одиннадцати, вдруг оказалась работающей всего одна касса, за которой сидел мужественный, и к ней выстроилась огромная очередь людей, спешащих с работы и по пути домой быстренько заскочивших за продуктами в «Семью» и благополучно застрявших, и эта очередь принялась роптать. Усугубляло ситуацию то, что тот второй, странный, находился по обыкновению за соседней кассой, но он сказал (не глядя, глядя мимо и в сторону) «Сюда не занимать!» и начал, так же не поднимая глаз и отстраненно, греметь чем-то в недрах открытого ящика кассы. Очередь к мужественному меж тем удлинялась, ширилась, волновалась из края в край все больше и больше, всем хотелось домой (двенадцатый час), почему-то подтягивались все новые и новые люди с корзинами, неожиданные в столь поздний час, и выстраивались в затылок впередистоящим, волнуясь, поднимаясь на носки и вытягивая шеи, сверля взглядами странного и мужественного, которые, напротив, как всегда, ни на кого не смотрели, и только мужественный, изредка услышав от покупателя доброе слово вроде спасибо или пожалуйста, легонько, чуть заметно, чуть дрогнув щекой, немножко улыбался. Но таких вежливых находилось немного, все больше раздавалось возмущенных голосов, что же это такое, почему работает всего одна касса, стоит их пять, а работает одна, где же все, а вот вы, молодой человек, вы почему не обслуживаете. И странный был наконец вынужден вступить в диалог, в беседу с коллективным собеседником-очередью, и он сначала тихо и вежливо, а потом все громче стал объяснять, по-прежнему ни на кого не глядя, что ему нужно пересчитать все кассы, чтоб отпустить человека домой. Но очередь продолжала роптать, очередь напирала, и какой-то дядя уже решительно выкладывал избранные им продукты из корзины на кассу, прямо под нос странному, так что тот, смотрящий вечно вниз, не мог их не заметить. И странный заговорил уже громче, что он должен посчитать все кассы, чтоб отпустить человека домой, потому что рабочий день окончен, потому что вот вы же уходите с работы домой вовремя, когда кончается рабочий день. И тут он совершил промах, разнервничавшись, он поднял глаза и встретился взглядом с очередью, надеясь, видимо, найти в этом взгляде очереди сочувствие, но очередь его, конечно, не пощадила. Бывает, что и задерживаемся, ответила очередь, задерживаемся, если это нужно, даже очень часто приходится задерживаться, и это безобразие заставлять людей вот так вот стоять в очереди, особенно нажимала одна дама в шляпе. Это безобразие, и вообще, почему здесь только вы, молодые люди. У вас же тут работало столько кассирш, столько женщин. Где ваши женщины (очень актуальный вопрос в контексте подтекста). Где все они? Женщины на учебе, закричал вполголоса странный, и если не в целой половине, то в четверти голоса отчетливо звенела подступающая слеза. А я должен посчитать кассы и отпустить человека с работы, понимаете! А мужественный, как назло, работал нарочито медленно, производя впечатление неопытности в кассовом деле, хотя скорее всего так просто казалось из-за общей напряженности обстановки. Очередь множилась, напирала и роптала, и множил гору продуктов возле кассы суровый, готовый до последнего биться за свои права потребителя дяденька. И странный вынужден был потерпеть поражение, он жестом хватающегося за соломинку утопающего воззвал к охраннику-таджику, чтоб тот привел какую-то Аню, которой хватит уже курить, но сам стал обрабатывать волшебным аппаратом дяденькины покупки. Очередь размножилась делением, и странному было уже некуда деваться, курящая Аня все не шла, и мужественный все так же орудовал на своей кассе, ни словом, ни взглядом не пытаясь обменяться со странным, никак не демонстрируя своих возможных эмоций от происходящего. Странный тоже не глядел на него, и ни на кого не глядел, даже когда уже следующий дяденька, уже обслуживаемый, продолжил качать права, что же это за безобразие. Даже когда странный сорвался и стал кричать «Да вы соблюдайте субординацию!! Кто вы, а кто я (еще один актуальный вопрос). Я администратор торгового зала!!», даже тут он ни на кого не смотрел, наученный горьким опытом. А мужественный между тем все так же молчал, и даже когда очередь дошла до активной дамы в шляпе, успевшей уже пообщаться со всей остальной очередью, и она, забирая деньги и чек и прислушиваясь к полуистерике странного, лукаво обратилась к мужественному, как бы желая наладить контакт, как бы даже вовлекая его в сообщники, мол, интересно, что ж ему прямо так не терпится человека домой отпустить, этому администратору торгового зала. Мужественный и тут ничего не сказал, и не поднял глаз от кассового аппарата, он только улыбнулся чуть заметнее, чем обычно, и в этой улыбке было все – и ответ на вопрос, почему администратору торгового зала не терпится отпустить человека домой, и картина ужина, который этот человек, придя домой, приготовит администратору торгового зала, и, возможно, совместный просмотр на дивиди какого-нибудь фильма произвольной тематики, и прочие тихие радости, а также объяснение незримой общности, и силового поля, и обреченности на кассу, и заодно трагических обстоятельств биографии, очень многое было в этой улыбке, промелькнувшей будто по взмаху Каннской пальмовой ветви на лице мужественного, и, вероятно, не совсем верно истолкованной женщиной в шляпе, потому что даже очень внимательный наблюдатель, которого в этой очереди в этот поздний час не было, увидел бы в этой улыбке мужественного очень многое, и очень многое в ней понял и расценил бы верно, но в том-то и дело, что в ней было не только это, было в ней и что-то еще.

Электрик Александр
(городской романс)

Он пришел, когда его позвали, чинить выключатель, висящий на изоленте (выключатель), грозящий коротким замыканием, коротышом, пожаром, смертью, высокий, даже длинный, в пузырящихся на коленях и на заду лоснящихся штанах (это уже не выключатель, уже электрик Александр). Пришел, посмотрел на выключатель и надолго замолчал, долго смотрел на него, прозрачным взглядом, молчал, глядел на выключатель, и даже на прямой вопрос так же молчал и смотрел, волосы на затылке были прозрачны, не скрывая плешь, и лоснились штаны на заду, и прозрачен был взгляд, будто он сочиняет стихи. Но тут он ответил на прямой вопрос (что-то про выключатель), и стало понятно, что нет, не сочиняет. И что вообще он хотя бы в уме. Это плохой выключатель, ответил электрик Александр, поэтому он и висит у вас на изоленте. А вы пойдите и купите другой, хороший. Выключатель, правда, висел на изоленте совсем не от того, не оттого, что плохой, а с тех пор как отец семейства, как наш папа, наш папа в тот раз напился живого пива и ударил по нему кулаком, а еще по монитору, по дверце шкафа и по маме, и с тех пор все из вышеперечисленного тоже висит на изоленте либо вовсе пришло в негодность. А до этого было вполне хорошим. Но этого никто почему-то электрику Александру не сказал, а пошли купили другой хороший выключатель. Про него электрик Александр тоже сказал, что он плохой, и стал выдирать из стены и изоленты предыдущий. И вся прихожая была завалена инструментами электрика Александра, и он откуда-то вытаскивал все новые, и зачем-то стал долбить отверстие под новый выключатель, хотя тот, казалось, был совершенно ростом со старый. И сыпался уже кафель в ванной, и сыпался бетон из стены, который электрик Александр старался стыдливо подбирать и особо крупные фрагменты относил и складывал в раковину. А некрупные так и лежали в прихожей, среди инструментов, среди ног электрика Александра, а он все ковырял что-то в стене и говорил про нее, что она тоже плохая, и это длилось, и длилось, и все уже сто раз пожалели, что вызвали его, и сто раз пожалели, что выключатель висел на изоленте, и сто раз пожалели, что папа тогда напился живого пива и разбил полквартиры и целую маму, и после этого то, что осталось от мамы, папу выгнало, и папа ушел, и теперь его здесь нет. А то бы сам починил выключатель. Папа тоже был электрик, и его тоже звали Александр. Так тоже бывает в жизни, еще и не так. А утро тем временем все продолжалось, уже переходя в день, и все продолжалась деятельность электрика Александра во тьме обесточенного коридора, с периодическими выходами на лестницу, никто не мог никуда пойти, ни на работу, ни гулять, все ждали, когда же это окончится, но это не оканчивалось никогда, лишь зияла в сумраке пустота в бетонной стене вместо изъятого плохого выключателя, лишь замедленно, как далекие солнечные отблески по дну водоема, перемещались белые руки электрика Александра, лишь белела плешь сквозь прозрачные, как водоросли, волосы, лишь нежнейшим жемчужным мерцанием лоснились штаны на заду. Лишь плавало вокруг его белых рук с отверткой прозрачное время, которое излечивает любые раны, излечивает постепенно, видимо, именно таким образом – длясь, и длясь, и осыпая вокруг себя бетонные крошки, и жемчужно мерцая штанами, в сумраке, муторно, светясь плешью, задерживая всю планируемую до этого жизнь. Но наконец и это тоже прошло, прошло полдня, и ушел электрик Александр, забрав свои инструменты, оставив несопоставимую с масштабами работ кучу бетонной крошки, оставив новый выключатель, оставив отколотый кафель в ванной, взяв за это шестьсот пятьдесят рублей. И уже к вечеру этого дня выяснилось, что новый выключатель работает плохо, гораздо хуже старого (даже в бытность его повисания на изоленте), что та его половина, которая должна включать свет в ванной, включает его отвратительно, то включает, то не включает, и надо каждый раз надавливать дополнительно на ее верхнюю долю, и ждать, и прилагать усилия. Что каждый раз в результате, пытаясь воспользоваться выключателем, приходится вспоминать электрика Александра, как он пришел, и длился, и бесконечно плавал во времени, сумраке, бетонных крошках и инструментах, и жалеть о том, зачем его позвали, за чем позвали, жалеть о повисшем на изоленте старом выключателе, жалеть о том, почему старый выключатель повис на изоленте. Жалеть о том, что папа тогда напился живого пива, ударил по выключателю кулаком, по маме, по дверце шкафа, по монитору, вспоминать это все при каждой, каждой попытке воспользоваться выключателем, каждый раз, когда загорается или не загорается свет. Каждый раз вспоминать электрика Александра и сразу же вспоминать папу, электрика Александра, по которому мы скучаем, который хочет к нам вернуться. Каждый раз, прилагая усилия, и ожидая, и надавливая на верхнюю долю – выключатель срабатывает, не срабатывает, я хочу к вам вернуться, свет загорается, не загорается, не загорается, в сумраке коридора, выключатель не срабатывает, срабатывает, я хочу к вам вернуться – каждый, каждый раз.