Текст книги "Сады небесных корней"

– Как ты на траве очутилась?

– Не знаю. Наверное, снова я так же заснула, как в детстве, без памяти. Конечно, они напугались. Одели меня да и сразу свезли подальше, за речку. И бросили там. Помру так помру, а они ни при чем. Но я поднялась и пошла. Что рассказывать! Дошла, наконец, до Венеции. Увидел меня знаменитый художник. Богатый! За каждый рисуночек деньги платили, такие большие, что год проживешь, еще и останется. Взял меня в дом, где жили такие же девки, как я. Он всех содержал, спал со всеми подряд, а то вдруг возьмет сразу двух, сам лежит, закрывши глаза, а девки ласкают, целуют, щекочут.

– И ты с ним жила?

– Ну а как же не жить? Он нас одевал, как принцесс. Бывало, с утра говорит нам: садитесь к окну, грудь наружу, а ноги спустите на улицу.

– Это зачем?

– А мода пошла на такую любовь, где только мужчины. Они и целуются, и обнимаются, и ходят впритирку, и все остальное.

– О Господи Боже!

– Тогда и велели продажным всем девкам мужчин соблазнять. Поедешь в гондоле, так голую грудь не смей прикрывать, пусть глядит кто захочет, а юбки свои подымай до колен, показывай все, что под юбками прячешь. А уж как душились! Кареты душили! Да и лошадей заодно. Выльют прямо бутылку духов в лошадиную гриву, так запах такой шел, что не продохнуть!

Инесса всплеснула руками и плюнула с ожесточеньем. Слюна, упавши на каменный пол, стала розовой от яркой полоски заката в окне.

– Потом я ушла от художника. Выбрала себе двух студентов из знатных семейств. У каждого было по несколько женщин. Привыкла к тому, что меня все хотят. Не брезговала ни собой, ни другими. А думала только о плотском. И если меня пару дней не касался какой-то мужчина, я словно дурела. Одни марципаны с цукатами кушала. А как только ноги раздвину, так сразу какой-то покой наступал. И весело мне становилось, ох! Весело!

– И сколько же лет ты жила так, Инесса?

– Пятнадцать, не меньше.

– И не увядала?

– А деньги на что? Два раза в неделю – молочные ванны, египетские золотые повязки… Да много чего. Денег я не жалела.

Не глава, но небольшое пояснение, необходимое для того, чтобы поставить точку над i

В «Садах небесных корней» прямо сказано, что Катерина свела дружбу с Инессой через пару недель после того, как очутилась в Италии. Горбунья очень внимательно присматривалась к светловолосой чужестранке, которая подолгу стояла на коленях перед скорбной Богоматерью, и, в конце концов, сама заговорила с ней. Она и предложила Катерине травы, которые помогли юной женщине так и не забеременеть от ее сожителя, того безымянного меховщика, который любил Катерину упрямой и, можно сказать, почти скотской любовью. Безудержная нежность охватывала Инессу всякий раз, когда она встречалась с Катериной. Это была почти материнская нежность, поскольку зачатки материнского чувства таятся в любой, даже самой невзрачной, завистливой, жадной, а то даже глупой, и даже продажной, и суетной женщине. Пускай ей самой никогда не родить, но чрево ее словно бы наполняется, меняется поступь, улыбка, глаза: всегда были серыми, ан – голубые.

Узнав, что Катерина сбежала и скрывается неизвестно где, Инесса начала тревожиться, не спать ночами, наконец, не выдержала и через какое-то время послала Катерине почтового голубя. Белоснежный голубь долго кружил над виноградниками, вдоль и поперек исколесил всю реку, заглядывал розовыми глазами в высокие окна домов и на исходе четвертой недели нашел Катерину. Прочитав крошечную записочку, вынутую из его клюва, Катерина расплакалась.

«Милочек! – писала Инесса. – Скучаю без вас. Нету сил. Был давеча снег, только быстро растаял. Везде ручейки, скоро солнышко выглянет. Но даже и солнышку, даже и птичкам не справиться с грустью моей и тоскою».

Надо заметить, однако, что Инесса, обладая многими замечательными качествами, обладала и большим литературным талантом. Ей было совсем нетрудно перевернуть душу человека и вызвать в глазах его жгучие слезы одним только словом. Катерина, дитя волевого красавца отца и матери, страстной славянки, вспомнила то добро, которое она видела от Инессы, пока жила с меховщиком, и ахнула громко от собственной черствости. Всхлипывая, она с ладони покормила голубя крошками недавно выпеченного хлеба. Он быстро потерся пушистым лицом о шелковый локоть ее и взглядом спросил, что ему передать заждавшейся, нетерпеливой Инессе.

– Сейчас напишу, подожди.

Конечно, ей было бы проще ответить на это письмо по-арабски, но вежливая Катерина, наморщив высокий свой лоб, написала Инессе: «Arrivera il giorno dopo domani» (Приду послезавтра – итал.). Пушистый посланец раскрыл свои крылья, как будто хотел заключить Катерину в объятия дружбы и нежной любви, сжал в клюве листочек и, вспыхнув крылом под розовым солнцем, взлетел прямо в небо и скрылся из глаз. Одевшись попроще, Катерина спрятала в глубокий карман темной юбки монету, взяла с собой флягу с водой, помолилась и, перекрестившись, отправилась в путь. Ей было страшновато идти обратно в те места, где жил ее прежний любовник, но признательность к Инессе пересиливала страх, и, кроме того, ей не терпелось сообщить колдунье великую новость. Ни на секунду не сомневалась моя героиня в том, что ее беременность есть новость великая, и радость, что скоро родит она сына, была, может быть, отголоском той радости, которую в сердце питала Мария, молоденькая боязливая девушка, узнав, что она станет матерью Бога.

В манускрипте, найденном в пещере и, к счастью, попавшем в мои руки, сказано об этом весьма витиевато:

«Ознакомившись с жизнью многострадальной, но стойкой матери его Катерины, мы склоняемся к тому, чтобы смиренно вспомнить те слова, которыми открывается чтение Псалтыри, ибо за этими словами проглядываем ту правду, которая ускользнет от внимания многочисленных бытописателей».

Не относя себя к числу так называемых «бытописателей», поскольку мои интересы духовны всегда, я рискну повторить чудесный пассаж, восхитивший меня еще в раннем детстве:

«И будет он, как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет, и во всем, что он ни делает, успеет».

Ошибемся ли мы, предположив, что Катерина, чья интуиция была намного выше, чем у любой средней женщины, с самого первого дня беременности почувствовала, что дитя, которое в ней созревает, не будет ни славным торговцем, ни пекарем, и ни дровосеком, и ни рыболовом, но будет алмазом, сверкнувшим во тьме человеческой копоти?

Глава 8, многое объясняющая
Голубь

Придирчивый читатель уже, вероятно, заметил, что мое повествование несколько покачивается во времени и в пространстве, как та самая каравелла, на которой привезли Катерину из Константинополя, покачивалась на волнах у причала. Происходит это потому, что вся наша жизнь не линейна, тем более – не целенаправленна, и если всмотреться в нее повнимательней, так станет заметно, как то возвращается судьба к человеку, а то забегает вперед, а бывает, что, словно опомнившись, ползет торопливо в далекое прошлое и там ищет соков себе и свои же пытается выпутать тонкие корни из мерзлой, давно затвердевшей земли. К тому же рожает кого-то на радость и тут же зачем-то хоронит поспешно того, кого только вчера родила, и снова качается то в темноте, а то в ослепительном блеске созвездий. То влево, то вправо, то низко к земле, то вверх, высоко, и закон ей не писан. Все это прекрасно заметил поэт в одном своем стихотворении.

Но есть и еще одна, менее философская причина, по которой именно так строится мое повествование. Я чувствую себя по рукам и ногам повязанной с тем манускриптом, который достался мне по́том и кровью, за ним и слежу я, как лагерный пес следит за своим заключенным. Старинная рукопись эта составлена из разных кусков и отрывков, и многие погибли во время пожара. Вчера ровно в полночь я вдруг догадалась, что в манускрипте описывается не одно посещение Инессы Катериною, а два. Причем первое произошло осенью, а второе в начале апреля, почти накануне рождения сына. И, стало быть, рукопись и не заметила истекших полгода, и я вместе с нею. Сперва в ней описано то, что случилось, когда Пьеро вдруг появился в деревне и ночь всю провел с Катериной, заметив, что та пополнела. А после того, как отец их застукал и Пьеро уехал обратно, она, растерянная, поспешила к Инессе. И та ей опять же дала свои травки, сказав, что ребенок родится здоровым. Однако кусок, где рассказано вкратце о жизни отца Леонардо, женатого на девушке из рода древних Беррини, пропущен в том месте, где должен был быть, но вставлен туда, где совсем неуместен. Вы видите сами, насколько мне трудно? Совсем я запуталась: сколько же раз она посещала Инессу? Два раза? А может быть, три? Короче, сейчас я решила не мучиться, и раз я иду по следам древней рукописи, которую не проверяли ни разу и дат в ней никто даже не уточнял, то пусть и в моем этом тексте останется покачиванье на волнах каравеллы, тем более это движение очень похоже на всю нашу жизнь.

P. S. Многие, наверное, начнут негодовать, что, заполучив бесценный документ, я не обратилась сразу же в Институт какой-нибудь Археологии или в Гарвардский Научный Центр по охране исторических памятников, попросив распутать все узлы и привести в порядок отсутствующие факты. На это отвечу. Во-первых, не стоит меня укорять. Не вы же нашли эту рукопись, правда? Не вы ободрали все руки и ноги, пока продирались сквозь дебри пещеры? А кроме того, если я сообщила бы, что располагаю такой драгоценностью, кто даст мне гарантию, что государство не станет вдруг претендовать на нее? А вот уж к кому я всегда недоверчива, так это, простите меня, к государству.

Итак, она отправилась в путь, готовая на то, чтобы переночевать в чьем-нибудь густом винограднике, поскольку горький опыт научил ее не останавливаться ни в гостиницах, ни на постоялых дворах, где может случиться такое, что даже во сне не приснится. Солнце только что поднялось на свое небесное место, и вся осветилась земля: и растения, и каждая тварь в пожелтевшей траве, и каждая рыба в глухом водоеме, который глухим только кажется, ибо и он до глубин прогревается солнцем. Не прошла она и ста шагов, как навстречу ей попался старик, вяло погоняющий палкой грустноглазого осла. На осла была навьючена корзина с желтыми, зелеными и красными овощами, которые казались выточенными из камня, настолько круглы были и совершенны.

– Здорово, молодка, – сказал ей старик.

– Здорово, – сказала она, чуть смутившись.

– К ведунье идешь? – И старик ястребиным внимательным глазом взглянул на нее из-под войлочной шляпы.

– Тебе что за дело? – вспылила она с восточной горячностью.

– Да путь-то не близок, – заметил старик.

– А то я не знаю!

– Ты не горячись. Садись на осла моего – и вперед. Доедешь до завтра.

Она так и вспыхнула.

– А ты как же, дедушка?

– Кто тебе дедушка? – спросил он сердито. – Нашлась тоже внучка!

Она поняла, что шутить с ним не стоит.

– А как я осла-то тебе возвращу?

– Осел меня сам, когда надо, отыщет. Давай, залезай на осла, Катерина.

– Ты даже и имя мое уже знаешь?

– Ефремушка, – мягко промолвил старик, погладив осла по затылку. – Il mio oro (мой золотой). Свези эту девочку знаешь куда? – И он прошептал что-то в ухо покорного зверя. – Садись, Катерина. Не трать драгоценного времени, слышишь? Дни стали короче, а ночи длиннее.

И вдруг она вспомнила! Море, закат. Огромная туча над самой кормою, гремящая цепь на обоих запястьях, натертых до крови.

– Постой! Это ты?

– Это я. – И он скорчил смешную гримасу. – А ты не узнала? Проведать пришел. Взглянуть, как и что. Дитя твое мы бережем, Катерина. Такого второго на свете не будет.

Поставив корзину с плодами на землю, он долго смотрел, как она удалялась: высокая, статная, светловолосая, сидящая, как королева на троне, на этом потертом, скрипящем седле.

«Пусть, – думала Катерина, в последний раз оглянувшись на странного старика, – пусть даже я не понимаю всего, но главное я сердцем знаю: мой сын зачат от любимого. И значит, что этот любимый сейчас не где-то там ходит-гуляет, а он ведь тоже во мне. Да иначе-то как? Пусть даже он и обвенчался с глазастой, нисколько мне не интересной особой. И зря она так завернула на темечке свои эти рыжие косы, что стала похожа и в профиль, и в фас на овцу!»

Горечь, однако, не покидала ее, поскольку Катерина была не только умна, но подозрительна, вспыльчива, горяча и так могла грызть себя, что даже белка, грызущая крепкий орех с той усидчивостью, с которой животное, проголодавшись, грызет и орехи, и корни, и кости, – так вот: даже белка орех не грызет так остервенело, как наша красавица саму себя грызла. Ах, ревность намного страшнее любви. Сначала лизнет – вроде и не почувствуешь, потом вдруг набросится и как давай трепать тебя всеми своими зубами! И, главное, не отпускает. Ты просишь, хрипишь, выкуп в нос ей суешь – напрасно, напрасно. Уж если попался… Она и умрет тоже вместе с тобой, и ляжете кротко в одну с ней могилку.

«По примеру Инессы, – говорится в манускрипте, – Катерина послала голубя во Флоренцию, в дом молодого, недавно приступившего к своим обязанностям нотариуса. Голубь застал новобрачную чету в постели, когда Пьеро, только что освободившись из объятий супруги, отвернулся от нее, и огорченные, бессвязные обрывки мыслей заполнили его голову, как поднявшееся тесто заполняет собою деревянный чан, в который его поместили.

«Отчего так случилось, – думал Пьеро, – что мне не нужны эти робкие ласки? Вот я принимаю в ладони свои прелестную грудь Альбиеры, и что? Она же, как шелк и как атлас, на ощупь! Но мне наплевать! Отчего это так? А у Катерины тяжелые груди, как будто отлитые в жаркой плавильне, и волосы в самом низу живота – густые и цветом как чистое золото! Возьмешь, разведешь их по разные стороны, а там – словно астры, горячие, мокрые! Да, пусть она нищая, пусть хоть бродяга, но только она мне нужна была в жены, а все остальные совсем ни к чему!»

В эту минуту белоснежный голубь стукнул клювом в окно, только что ярко, до ослепительного блеска, вымытого служанкой. (Весьма состоятельные люди могли позволить себе такое баловство, как высокие, с витражами, окна. Не думайте, кстати, что их занавешивали. Зачем красоту закрывать?)

Пьеро хотел отогнать голубя, который – не дай Бог – разбил бы окно, но голубь взглянул на него и насупился. Тут молодой нотариус заметил, что из сизого с золотистым пятном клюва торчит кусочек бумаги. Он воровски оглянулся на спящую Альбиеру, которая выпростала из-под шелкового одеяла крошечную, как у младенца, ногу, и сделал голубю знак, чтобы тот перелетел на третий этаж, где у нотариуса располагался его кабинет, заваленный книгами и документами. Голубь понятливо кивнул и, взмахнув крыльями, взмыл вверх, но тут Альбиера высунула вторую ногу, еще, может, даже изящней, чем первая, и широко открыла светлые, удлиненные к вискам глаза.

– Buona cara mattina, – застенчиво произнесла она бархатистым со сна голоском. – Доброе утро, миленький.

– Buona, buona! – рассеянно отозвался муж, с досадой взглянув на нее.

– Мой дорогой господин куда-то торопится? – продолжала она, нечуткая, как все выросшие в богатстве, избалованные люди. – У него нет секунды для своей лисички?

– Альбиера! – Пьеро впервые повысил голос. – Нельзя думать только о себе! Кроме этого ежедневного кувырканья в постели, я должен позаботиться о том, чтобы обеспечить семью!

Глаза новобрачной застлало слезами, и цвет их стал красным, как кровь.

– Я знаю, что ты никогда не любил меня! – Она изо всей силы стукнула кулачком по взбитой по-душке. – Отправь меня к папе и маме обратно, отдай в монастырь, но нельзя же так мучить!

– Dio per questo! Господи, за что! – проскрежетал зубами Пьеро, но природная мягкость души и прекрасное образование, полученное за границей, не позволили ему плюнуть на все и броситься на третий этаж, где голубь, наверное, ждал терпеливо. Он вернулся обратно к Альбиере, встал на колени возле пышного супружеского ложа и поцеловал младенчески маленькую ножку.

– Скажи, что ты любишь меня, – Альбиера все шмыгала носом.

– А то! Обожаю! – уныло ответил он ей.

– Ой, не врешь ли? – Она заблестела глазами. – А как вот насчет доказать?

– Что? Опять доказать? Работа-то как же?

– Il lavoro non en lupo. Работа не волк, – объяснила она.

И он подчинился. Да, он подчинился. Поскольку всегда, во всех цивилизациях – и даже в Башкирии, даже в Перу – мужчины страшатся скандалов и слез.

Когда, наконец, Пьеро освободился из плена ее крепких ручек и ножек, то голубя не было. Ни на каком из трех этажей его дома. Нигде. Тогда он решил от тоски прогуляться и вышел на площадь Синьории. Вот тут на плечо его и опустилась ученая птица».

Но дальше опять обгорело, и я сама продолжаю. А если бы голубь сей не долетел? Положим, пришла бы гроза, закрутила его в небесах да и бросила наземь, на плиты какой-нибудь площади, а? Но он долетел. И, мягко журча всей утробой своей, раскрыл острый клюв, чтобы Пьеро мог вынуть кусочек бумаги. Дождался, пока тот прочтет, побледнеет, зальется слезами, смахнет эти слезы, чтобы не заметили их шалопаи, гулявшие рядом, и, лишь убедившись, что выполнил миссию, взмыл в небеса и там растворился.

Пьеро сжал записочку в кулаке, насквозь пропотевшем от сильных волнений, и начал продумывать, что ему делать. Катерина написала всего несколько слов, но сила любви отворила ему еще один глаз, уже третий по счету, и он разглядел этим глазом слова, которых в короткой записочке не было. «Люблю, жду, надеюсь, – писала она. – Найди меня, сердце. Я здесь». Он понял, что «здесь» – это город, в котором родился он сам, и что властный да Винчи, родитель его, приютил Катерину. Однако он знал, что родитель его, когда ему лгут или что-то скрывают, способен на гнев не всегда справедливый.

И здесь, во Флоренции, было препятствие: жена Альбиера. Если он только заикнется, что ему необходимо отлучиться по делам, она немедленно сообщит, что едет вместе с ним и нисколько не помешает. Среди его друзей не было ни одного верного в брачном союзе человека. У каждого где-то скрывалась одна, а то даже две полюбовницы сразу, и это весьма украшало их жизнь, она становилась какой-то взволнованной, слегка словно бы розоватой и даже согретой в те дни, когда шел сильный дождь и слуги подкладывали под перины горячие камни. Но его друзья не знали истинной любви и только желали срывать с древа жизни плоды наслаждений. Их женщины тоже рожали детей, потом отдавали их нянькам в деревни, потом даже и забывали о них, боясь пропустить поднесенную чашу, в которой плескалась сладчайшая ложь о том, что нет долга, нет веры, нет чести, а есть только миг между прошлым и будущим.

– Лисичка моя, – сказал Пьеро да Винчи, когда в черном бархате неба сверкнула Венера. – Я должен поведать тебе одну тайну.

– Ах Господи! Так не тяни же! – Жена его сжала молитвенно руки и вся передернулась от любопытства.

– Тут дело такое… Ты помнишь, как в городе ходили упорные слухи о том, что Труфания, гнуснейшая из отравительниц, вроде бы совсем даже не сожжена, а укрылась в Палерно в одной из обителей?

– Ах, помню, конечно! Я помню, мамаша шепталась с папашей, когда они думали, что я заснула… А я…

– Да, именно так все и было, лисичка. Об этом шептались, но всем было страшно. За слухи могли посадить и казнить. Теперь вроде все стало проще. Труфанию вчера обнаружили в монастыре. Мужском, как ни странно. И знаешь ли как? Одно величайшее изобретение!

– Какое?

Тут Пьеро склонился и в ухо супруги, слегка покраснев, прошептал пару слов. Глаза ее сузились, как у китайца.

– Ах, стыд! Но ты точно ли знаешь, любимый, что так все и было?

– Точней не бывает. Представь себе: стул. В сиденье глубокая прорезь. И сам кардинал, дорогая моя, стоит на коленях и шарит рукой!

Вот как описал это изобретение один из монахов в Тосканской обители:

«Беда человечества в том, что даже и без наличия какой бы то ни было для себя выгоды, а с риском для собственной жизни люди пускаются на всевозможные обманы и авантюры, хотя ангелы, плачущие горькими слезами над нашими поступками, приходят, пытаясь открыть им глаза. «Зачем, – удивляемся мы, – нужно было одной странной женщине, имя которой еще не разгадано, дьявольской хитростью проникнуть под видом мужским в Ватикан и стать там самим папой римским? Попала она в сеть собственными ногами и стала ходить по тенетам. Не будучи девственницей, эта женщина сумела сокрыть свое чрево, в котором зрел плод, зародившийся в ней еще до того, как она стала папой. А через девять месяцев во время знаменитого шествия в честь рождения младенца Иисуса упала она, то есть папа, на площади и вдруг разродилась ребенком, чей пол так и не успели понять до конца, поскольку толпа в своем остервенении забила камнями и мать, и дитя. И вот с этих пор проверяли всех пап. И создан был стул, в сиденье которого прорезали дырку. Рука проникала туда из-под низу и – страшно сказать – грубо щупала органы».

– Давно уже подозревали, давно, – шептал между тем хитрый Пьеро да Винчи. – Но ведьм очень трудно поймать. Как ловко скрывалась Труфания эта! И только недавно решение приняли: проверить на стуле. Сама понимаешь…

– И ты, значит, должен присутствовать при…

– Да, радость моя. При закрытом судилище. Смотри только не проболтайся случайно! Мне это и жизни самой может стоить! Нотариус нынче и жнец, и игрец. Заверить-то нужно ведь но-та-ри-аль-но! И если решится все в пользу костра, то это решение нужно сокрыть! Поскольку…

Тут Пьеро немного запутался, однако жена сама сообразила.

– Да что же тут мне объяснять! Нашел дурочку! Конечно, когда объявили лет десять назад, что ее больше нет, а сами упрятали в монастыре, так это ж они подорвали устои самой государственности! Глупый народ совсем разболтается: верить – не верить? Как верить, когда наверху вечно врут?

– Ты умница, лисонька, – муж просиял. – Однако пора и поспать. Завтра утром я рано отправлюсь, часов в шесть, не позже.

– Когда ты вернешься?

– Когда я вернусь? Ну, это сейчас очень трудно сказать. Во-первых, дорога. Дорога не близкая. Ну, да и вообще… Я не знаю когда. Неделю, наверное, займет…

– Как мне больно! – Глаза ее порозовели. – Мужчины совсем не испытывают той боли, что женщины! Ну ни на капельку! Скажи, как ты будешь скучать?

– Как? Беззззмерно!

– Нет, ты докажи! Я не верю словам!

И Пьеро в восторге, что завтра же вечером он будет лежать с Катериной, которая ему написала «Найди меня, сердце», как мог, доказал Альбиере, жене, что значит мужская любовь и привязанность.