Текст книги "Сады небесных корней"

Глава 9
Счастливая ночка

Анонимный автор, посвятивший матери Леонардо да Винчи сердцевину огромного труда своего «Сады небесных корней», был хорошо осведомлен о том, что происходило вокруг еще не появившегося на свет младенца. А происходили (как это обычно!) пожары, потери и войны. Никто из нас словно и не понимает, за что это все, и весьма удивляется, когда и его самого настигает пожарами, войнами или потерями. Пророки же, жившие в те времена, когда еще был робкий страх наказания (хотя это и не мешало грешить), пытались сказать по велению Господа ту правду, которую люди не видели, не слышали и, зарывая себя под толщей грехов, в темноте удивлялись, за что это им: беды, войны, потери? Пророков трясло, как деревья трясет, и трепет, который они испытали, когда сквозь их горла шло слово Господне, случайно попавший ко мне манускрипт связал напрямую с судьбою художника:

«Сын Катерины не был сыном Бога, поэтому и не смеем мы возвеличивать его больше, чем простого смертного. Но вряд ли ошибемся мы, предположив, что в оставленных им полотнах божественного намного больше, чем человеческого. Стало быть, и через его сердце прошел тот огонь, который проходил через сердца пророков, вызывая в них особый трепет, похожий на трепет природы. Когда говорят: «Всего лишь двенадцать полотен закончил. У Рубенса их были тысячи. Странно?» «Нисколько». Ведь он же сказал: «Dove lo spirito non parta artista mano non c'e arte”. (Где дух не водит рукой художника, там нет искусства.) И если его оставлял этот трепет, тогда он работу бросал».

Я отдаю себе отчет, что читателю, привыкшему к мемуарам или к захватывающим пиратским приключениям, трудно в одночасье переключиться на ту высокую духовность, которую в составе моего романа предлагает ему рукопись «Сады небесных корней». Поэтому я изо всех сил свожу эту духовность к минимуму и, понимая, что такое литературный рынок, концентрируюсь на приключениях жизни.

Пьеро ловко обманул свою простодушную жену, поскольку кровавых костров инквизиции боялись во сне, наяву, а особо чувствительные и несчастные люди боялись их даже в минуту кончины, когда уже целая жизнь позади. Обманутая Альбиера никому не стала бы рассказывать, зачем ее мужа позвали в Палермо. Не испытывая ни малейших угрызений совести, он поцеловал ее, спящую сладким сном счастливой женщины, и утром отправился в путь. Заря занялась. На полях запестрели косынки работниц, и синие птицы носились по небу с такой быстротою, как будто тревога снедала их души. Лошадь его бежала ровным галопом, и, прислушиваясь к неистовому стуку своего влюбленного сердца, молодой нотариус напевал популярную в те дни песню:

 
Гори, гори, моя звезда,
звезда любви приве-е-етная,
ты у меня-я одна заве-е-етная,
другой не бу-у-удет никогда-а-а!
Звезда любви-и-и! Звезда волше-е-ебная!
Звезда моих минувших дней!
Ты будешь вечно неизме-е-енная
В душе-е-е измученной мое-е-ей!
 

Понимал ли он в то ясное утро, что самые прекрасные дети появляются на свет только от большой любви и только большая любовь – неизменная и светит им с первой секунды во тьме раздавшегося материнского лона? Наверное, не понимал и не думал об этих высоких и сложных материях, а думал о теле своей Катерины, таком не похожем на тело жены, и чувствовал вкус ее влажного рта, и запах волос, и звук сильного голоса, когда она властно сказала ему: «Теперь уходи, ненаглядный. Увидимся».

«В конце концов, – думал да Винчи, – она ведь мне все отдала. Свою молодость, свою красоту и возможность устроить нормальную личную жизнь. Я в ответе за то, что с ней будет. И это не значит, что я вырываю кусок хлеба с медом из уст Альбиеры. Она никогда ничего не узнает».

Он рассуждал так же, как рассуждают все мужчины, и он ошибался, как ошибаются все мужчины, не понимая, что, сидючи сразу на двух, скажем, стульях, ты так же рискуешь упасть и разбиться, как если бы влез ты на иву плакучую и стал бы качаться над быстрым ручьем. Чихнешь, например, ненароком, сорвешься, да и понесет тебя, неукротимого, потоком, который то даст тебе в челюсть, то ребра пропорет замшелой корягой.

Но Пьеро да Винчи об этом не думал. Смущало его то, что завтра, наверное, придется увидеться с грозным родителем. Он тщетно пытался понять, для чего отец приютил у себя Катерину.

Переночевал он в маленькой гостинице, где чудесно пахло жареным луком, который хозяйка, хорошенькая вдова с вишневыми глазками в длинных ресницах, как раз только что разложила на блюде, где был нарисован петух с черным клювом, такой же, как тот, что гулял по двору. Стуча деревянными подметками и поскрипывая шнуровкой, вдова, держа в одной маленькой и смуглой руке свечу из свиного жира (воск был очень дорог!), лихо побежала вверх по крутой винтовой лестнице, оглядываясь на торопящегося за ней столичного постояльца и быстро помаргивая ресницами, длиннее, чем перья у дамского веера.

– Перину вчера поменяли, – сказала хозяйка грудным душным шепотом. – Теперь не перина, а чистое облако! Вот как упадете в нее, так заснете. Ей-Богу, не вру. Даже шляпы не сымете!

Луна, сморщившись наподобье старухи, смотрела, как стройный нотариус, живо притиснув к себе молодую вдову, уже жадно ищет своими губами ее шелковистый заманчивый рот.

– Ах, стыд-то какой! – захлебнулась луна и скрылась, не медля, за ближнюю тучу.

Много раз вспоминал Пьеро да Винчи эту минуту. Если бы до виноградника, до золотых волос Катерины, до ее груди с выпуклыми, красными, как кровь, сосками, до того, как она объявила, что у них непременно родится сын и они никогда не расстанутся, – если бы до всего этого кто-нибудь сказал бы нотариусу, что он, чья веселая сила мужская так славилась в Пизе, Флоренции, Падуе, Палермо, Венеции, Риме и даже в неброском местечке Ладисполи (поскольку он ездил туда за контрактом!), сказал бы ему этот кто-то, что ночью, оставшись один на один с милой женщиной, ресницы которой цеплялись за ноздри мужчины во время объятий, он вздрогнет, как будто ударенный громом, и так оттолкнет от себя эту женщину, что даже свеча в ее пальцах погаснет.

– Иди к себе вниз. Ничего не хочу. – И чтобы не видеть того, как она закрыла руками лицо и порывисто захлопнула дверь за собой, отвернулся, прижался к окну и шепнул еле слышно: – О mia signora! Моя госпожа!

Упал на недавно набитую пухом, пропахшую птичьим пометом перину и стал созерцать Катерину, явившуюся ему, как живая, в той самой мантилье, в которой была она с ним в винограднике. И вдруг она стала другой: он заметил морщинку у глаза, и треснувший ноготь, и, главное, тело, весьма располневшее, с уже выступавшим вперед животом. Дитя будет крупным. Срок – только три месяца, а мать уже вся изменилась, раздулась, как парус морской, переполненный ветром.

Тем же вечером состоялся разговор между Катериной, в самом деле сильно пополневшей, с заметно выпирающей из-под тесного платья грудью, и немолодым господином да Винчи.

– Итак, Катерина, – сказал он, волнуясь и все же прекрасно владея собой, – я верю тому, что твой этот ребенок – мой внук, и поэтому решил помогать и ему, и тебе.

– Я благодарю вас, – сказала она, поправив свой бледно-зеленый платок, так шедший к ее волосам и глазам.

Он крякнул с досадой:

– Подумай сама, Катерина, что значит «я благодарю вас»? Ну что?

– Меня еще в детстве учили тому, что в сердце своем носим мы благодарность. А все остальное – пустые слова.

– Допустим, – сказал он, уже успокоившись. – У вас, у арабов, свои представления. Вы – хитрые люди.

Она промолчала.

– Как видишь, я многое знаю, – сказал он. – О многом догадываюсь.

– А что мне с того? Я ведь и не скрываю.

– Мне нравится, что ты бесстрашна, упряма. Мне нравится, что ты красива лицом. И даже тот факт, что мой сын в утро свадьбы забыл, что он женится, встретив тебя, мне тоже понравился.

– Я не понимаю всех этих намеков, – сказала она, закусив край платка. – Скажите мне прямо, чего вы хотите.

– Чего я хочу? – Он покрылся испариной и, взяв ее за руку, вытер свой лоб. Она покраснела, но не удивилась. – Пока в тебе будущий внук мой, голубка, я даже под пыткой тебе не открою, чего я хочу.

И вздрогнул всем телом. Она тоже вздрогнула. Взглянула в лицо его, ставшее белым, как пена морская, и вмиг догадалась.

– Не будет вам этого.

– Ишь ты! Чего?

– А вот: ничего вам не будет, и хватит.

– Ты, может, подумала, что я хотел взять в дом тебя на положенье жены? Поскольку я вдов, и богат, и к тому же вполне одинок после смерти супруги? Да ты фантазерка, как я погляжу!

– А может быть, вы дали волю фантазиям?

– Умна. И речиста. А мне что с того? Мне женщин хватает. И девок хватает. – Он снова схватил ее руку. – Ты слышишь? Тут свадьбы по три, по четыре за месяц, и после венчания я их беру! Всех этих невинных овечек, дрожащих, как перышки птичьи, я всех их беру! На целую ночь, возвращаю наутро! А мужу подбрасываю то деньжонок, то белой муки, то горчичного масла! И всем хорошо, а мне лучше всего!

– Да неинтересны мне ваши дела, – сказала она и сверкнула глазами. – Горчичного масла мне тоже не нужно, на нем только в этой глуши и готовят!

– Ты мне обещала напечь пахлавы, – сказал он негромко. – Ведь ты обещала?

– Я вам напеку пахлавы. Но ведь мы-то не о пахлаве говорим. Или как?

Он с шумом раздвинул колени.

– Садись. Не бойся меня. Обещаю, не трону.

– Ваш внук, – пригрозила она. – Сами знаете. Дотронетесь, я не завидую вам.

– Садись. – Рот его пересох.

Она опустилась, расправила юбки.

– Тяжелая ты, – сказал он и уткнулся лицом в ее волосы. – Какая-то сила в тебе, Катерина, хотя ты вот вроде и нежная, сладкая…

– Ну хватит. – Она покраснела сильнее. – Я слово дала, что его не увижу. И вы дайте слово…

– Сынка моего? А если он ночью в окно твое стукнет? Прогонишь его? Сторожей позовешь?

– Не знаю. И врать не хочу.

– А я знаю! – Он резко вскочил. Она тоже вскочила. – Я знаю, что впустишь, обманешь меня!

Она застонала, как раненый зверь.

– Когда меня продали в Константинополе, я дурой была, молодой, несмышленой. Не знала, на что все мы, люди, способны. На всякую подлость, на низость, на ложь… Теперь-то я знаю. Хлебнула как следует! Но только ничем меня не запугать. Рожу и уйду ото всех, не найдете…

– А чем кормить будешь?

– Нас Бог с ним прокормит. Земля велика…

– Ты будто монашка сейчас говоришь, – заметил он тихо. – А ты не монашка. Жила с моим сыном. И с меховщиком. А с кем ты еще, Катерина, жила?

– Типун на язык вам! Ни с кем не жила!

– Ну ладно. Пойду. – Он понурился, словно она победила его. – Уже поздно. Не бойся меня. Я сдержу свое слово. Но если замечу, что сын мой здесь крутится…

Она промолчала. Он за подбородок приподнял лицо ее.

– Ну, улыбнись. Никто так, как ты, больше не улыбается.

– Мой сын будет так улыбаться. Увидите. – Она улыбнулась слегка. – Все увидят…

А он все смотрел, все не мог оторваться от этих ее чуть изогнутых губ, которые словно боялись открыться, подобно цветку, берегущему сладость своей сердцевины и цвет ее тайный.

Проводив немолодого да Винчи, Катерина опустилась на колени перед маленькой иконой, на которой Богородица держала младенца Христа. Лицо у Нее было кроткое и задумчивое, сосредоченное только на том, что ожидает Его, и нисколько не помнящее о самой себе. Странная мысль пришла в голову Катерине. Она вспомнила один из апокрифов, который утверждает, что после смерти Христа и Его воскресения у Марии и Иосифа были еще дети, но представить себе Богородицу, любящую других детей после того, как Его убили здесь и Он, воскреснув, вернулся к Отцу, она не сумела.

Та молитва, которой ее когда-то, в самом начале их дружбы, научила Инесса и которую Катерина почти не вспоминала с тех пор, пришла к ней сама:

 
Святая Мария, Матерь Божия,
храни во мне сердце ребенка,
чистое и прозрачное,
как родниковая вода.
Даруй мне простое сердце,
что не замыкается в себе,
смакуя свои печали,
сердце, великодушное в приношении,
склонное к состраданию,
сердце, верное и щедрое,
которое не забывает добра,
и не касается зла,
и не таит обиду.
 

И тут постучали в окно. Она хотела вскочить и не могла: так ослабели ноги. Хотела сказать, что не заперто, но голос застрял в ее горле. Тогда тяжело, словно раненый зверь, она подползла к самой двери и грудью ее растворила. Отец ее сына, кудрявый и потный – так гнал он коня всю дорогу, – лохматый, без шляпы, потерянной где-то, стоял и смотрел на нее. Она обхватила колени его, припала к ним и зарыдала беззвучно. И он, растерявшись, упал рядом с нею.

Та страшная сила желания, которая Пьеро да Винчи гнала вчера из Флоренции, куда-то пропала, и вместо нее в груди стало странно тепло, даже жарко. Потом что-то стиснуло горло, и он не смог проглотить даже сгусток слюны, соленой, почти как рассол, приготовленный на кухне для перцев и для огурцов. Дышали, обнявшись, так громко, как будто сбежали минуту назад от разбойников. Она – его потом мужским, волосами, а он – ее грудью, горячей и влажной, ее запрокинутой шеей с полоской от тесных и только что порванных бус.

Краткое описание этого первого после долгой разлуки свидания сохранилось в рукописном памятнике:

«Они, не размыкая рук, опустились на кровать, которая была слишком коротка для Пьеро, потому что отец его рассчитывал, что спать на этой кровати будет одна Катерина. Они даже и не целовали друг друга, потому что поцелуи казались слишком пустыми и легкими по сравнению с той любовью, которая соединила их. Им не нужно было говорить, потому что тогда каждый из них доверял другому больше, чем самому себе. Пьеро осторожно расшнуровал простое домашнее платье Катерины и обнажил ее драгоценное тело, сложив свои обе руки на горячем, уже выпиравшем ее животе. В телесном их соединении не было животной той страсти, которую оба запомнили по винограднику. Теперь даже скорость привычных толчков и сила их проникновений друг в друга была неотъемлемой частью достоинства, а также того благородства, с которым они относились друг к другу».

Вчитайтесь. Речь ведь не о страсти и даже (что мне удивительно!) не о любви. Речь о благородстве, с которым мужчина берет свою женщину, и благородстве ему отвечающей женщины.

(А в нашей деревне совсем все не так. У нас это просто: вот баба, и вот в этой бабе мужик. Пружины скрипят, в небе звезды мигают. Потом посмеялись слегка и заснули. Проснувшись, уже не смеялись. Толкая друг дружку на кухне задами, яичницу съели, и начался день. А как пролетит девять месяцев, баба, крича благим матом и всеми словами ругая того мужика, будет, тужась, рожать неизвестного пола младенца. Родит и увидит, какого он пола. А муж, если девка, немного посердится, а если пацан, будет пир на весь мир. Вот так у нас все. Говорю же вам: просто.)

«Любовь их была поначалу настолько бескорыстной, что, когда проснулись они далеко за полдень, ни он, ни она не высказали друг другу никаких упреков и не задали ни одного вопроса, отвечая на который человек мог бы подернуться краской стыда или неловкости», —

так прокомментировано в манускрипте.

Хотя я полностью доверяю каждому слову драгоценной рукописи, мне все же не верится, что Катерина совсем не спросила о том, как ему живется с законной женой. Да и он был должен задать ей хоть пару вопросов, касающихся поведенья родителя, характер которого знал хорошо.

Скорее всего, разговор был таким:

– Отец твой хотел, чтобы я ему пахлавы напекла, – негромко сказала она.

– Он зайдет? – спросил ее Пьеро. – Он часто заходит?

– Вчера только был. Теперь, видно, завтра по-явится.

– Так, значит, мне нужно уехать сегодня?

Она обвилась вокруг стана его, как хмель вокруг дерева.

– Не уезжай!

– Нельзя, чтобы он здесь увидел меня.

– Стыдишься? – спросила она.

– Я? Стыжусь? Помилуй, да я ведь рискую карье-рой, своей репутацией, всем… – И осекся.

– Где шляпа твоя? – спросила она еле слышно. – И плащ?

– Так я же без шляпы… Слетела, наверное… А плащ? Ты сама плащ мой давеча спрятала…

– Так вот: надевай его и убирайся. – Она вдруг зажмурилась. – И чтобы я больше…

– Прости! Катерина! Доколе стрела не пронзит моей печени…

Она так и ахнула:

– Что за стрела?

– Так сказано в притчах царя Соломона. «Доколе стрела не пронзит моей печени…»

– Какого царя?

– Соломона, любимая.

Она отмахнулась.

– Болтун был, наверное. А ты повторяешь! Своим умом думай.

– Как скажешь. – Он свесил кудрявую голову. – Я снова приеду к тебе, Катерина. Ты впустишь меня?

– Как птичка, летишь прямо в сети, мой сладкий, – вздохнула она. – Как же мне не впустить? Дитенок родится и спросит: «Где папка?» Так что я ему расскажу, ты не знаешь? Что папка танкистом был, в танке сгорел?

«Ее восточная кровь сказывалась во всем. Она была вспыльчива, и сын унаследовал эту вспыльчивость, отчего временами совершенно не мог выносить людского общества за мелкую его суетность и тщеславие. Но было в ней и прелестное восточное лукавство, которое она только изредка пускала в ход, имея дело с мужчинами, от которых, к великому сожалению своему, зависела до последнего вздоха. Это лукавство сказывалось в том, что когда Катерина не знала ответа на поставленный вопрос, она умела так ловко обойти этот ответ, что спрашивающий полностью забывал о своем вопросе. Это же лукавство передалось и великому сыну ее, который изящно избегал общества женщин, справедливо подозревая их нечистую – за редким исключением – природу. Однако он сумел прожить жизнь так, что ни одна из женщин, которых он избежал, не затаила на него обиду и, хотя никому не удалось мягкостью уст своих овладеть им, ни одна не поняла, что пошло не так и почему он опять оказался на свободе. Мы еще вынуждены будем сказать о любимом ученике его, которого маэстро Леонардо шутливо называл «Демоном», но в данном случае…»

На этом месте написанное опять обрывается, и несколько полностью сожженных и превращенных в пепел страниц следуют за приведенным выше отрывком. Придется мне смириться с этими вынужденными пробелами и вернуться в дом Катерины, которая, подозревая, что встречи отца с сыном не избежать, месила теперь пахлаву: старик должен был подобреть от заботы.

В темно-зеленом платье с бархатными коричневыми оборками на широкой юбке, простоволосая и располневшая, блистая своими влажными черными глазами, что выдавало ее воспаленное состояние после проведенной с Пьеро ночи, Катерина, напоив возлюбленного молоком строптивой козы Розалинды, готовила сладкое сдобное тесто, а он все смотрел на нее, он все медлил и все не хотел уезжать.

– Продуктов-то много, да все не такие, – шепнула она и, слегка потянувшись, подставила волосы для поцелуя. – Ой, ты весь в муке! На-ка шарф, оботрись. Ты вот погляди: где мне взять кардамону? У батюшки у моего, на Кавказе, мешки с кардамоном. Бери – не хочу! А здесь? И мука не такая, как надо. Мелка больно да шелковиста не в меру. Замес не получится, тесто рассыплется.

– Да плюнь ты на этот замес, дорогая! Давай полежим перед дальней дорогой!

«Ему бы все только лежать да лежать! – сверкнуло в ее голове. – Нет, миленький, ты поскучаешь сперва, слезами кровавыми щеки умоешь от лютой тоски, и доколе… как там? Стрела не пронзит твоей, миленький, печени, доколе стрела ничего не прон-зит, ты, мой драгоценный, меня не забудешь, ты, мой ненаглядный, сюда приползешь, а эта твоя половина рогатая пускай идет к ведьмам и просит: «Голубушки! Откройте мне правду: где муж мой сейчас?»

Она чуть не прыснула: живо представила себе Альбиеру на черном болоте и парочку ведьм у костра, пожирающих зажаренных до синевы лягушат.

– Орехов еще натолочь, тогда можно чуть-чуть полежать, – вслух сказала она, и он побелел, как мука, от волнения. – Ты, милый, понять меня должен. Ведь дело-то не в пахлаве, а в заботе. Ты в городе, ты далеко, ты женат. А он здесь, под боком, и очень старается. Я тоже уважить должна старика, он сладкое любит.

– Какой он старик! Посмотри мне в глаза!

Она посмотрела:

– Ну что? Успокоился?

– Нет, я во Флоренции долго не выдержу! Я снова приеду!

Тут, мне кажется, и произошла путаница в рукописном памятнике. Скорее всего, неизвестный автор, проделав колоссальный труд по собиранию, хранению и обработке материала, справедливо полагая при этом, что время – понятие относительное, да и вообще никто не знает, что это такое, слил, так сказать, в одну реку два потока. Он соединил первое свидание Пьеро с Катериной со вторым во времени, но разъединил их по всем остальным обстоятельствам. Получается, что и я, неотступно идущая за ним, вынуждена оставить в тексте оба свидания хотя бы потому, что в первом из них красочно изложена встреча отца и сына да Винчи и пролит некоторый дополнительный свет на происхождение Катерины. Как бы то ни было, получается, что Катерина, чувствуя необходимость в совете Инессы, отправилась к ней не один раз, а дважды.