Книга: На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Одоевцева

Поэт стал её учителем, старшим товарищем, а через 60 лет – центральным персонажем воспоминаний «На берегах Невы».

В книге только четыре года – до 1922-го, когда Одоевцева эмигрировала в Европу. Но для застенчивой поэтессы с бантом в волосах это лучшие годы – время, когда поэзия востребована как хлеб, а Александр Блок ещё жив и даже доступен.

Осип Мандельштам, Фёдор Сологуб, Алексей Ремизов, Андрей Белый – память Одоевцевой позволила и через много лет воспроизвести разговоры, события и ощущения того времени.

- Гумилёв верил в свою гениальность, и не стеснялся своей безграмотности. 

- Его сын Лев, подученный кем-то из взрослых, говорил: «Мой папа поэт, моя мама истеричка». Мама – Анна Ахматова.

- Надежда Мандельштам первой начала носить мужские костюмы, чем страшно раздражала своего мужа (костюмы были его).

- На гонорары от публикаций кормился разве что Блок в первые годы брака – когда писал много, а ел одну гречку. И Сологуб.

- Морковный чай, вяленая вобла и каши – весь рацион.

Мемуары Одоевцевой не похожи на «Некрополь» Ходасевича. «На берегах Невы» – воспоминания поэтической души, которая и спустя 60 лет преклонялась перед мэтрами.   

Рекомендация: слушать в прекрасном исполнении Инны Сытник.

Серебряный век ещё не проходили в школе, это был запретный плод. Роман о нем стал роскошным подарком. Не мемуарный монолог, а именно роман — с разговорами, живыми сценками, живыми лицами…

Душа откликнулась! Всё так же интересно. Снова все они живы и молоды. При втором прочтении — в 21-м году 21-го века о событиях 20-го года 20-го века — накладывается ещё и эта магия чисел, и груз времен, тяжесть разделяющего нас столетия.

Конечно, мифотворчество присутствует, но ничего не портит. У Одоевцевой поистине легкое дыхание! Прекрасные воспоминания о поэтах Серебряного века — наряду с воспоминаниями Цветаевой, Волошина, Евгении Герцык, Маргариты Сабашниковой.

"Золотое серебро"

Не даром вас судьба благословила творить в период времени лихой, когда Россия шла через горнила двух революций и четырёх войн.

И вы творили. Истово и ярко. Искали. Создавали новый мир. Да так, что в спорах становилось жарко от столкновенья разнозвучных лир.

Вы черпали повсюду вдохновенье. И наполнялась творчества река. Но прекратила всякое боренье стальная длань кровавого ЧК.

Не все рукоплескали новой власти. Смерть на войне, тюрьма и эшафот достались многим. Но есть те, кто к счастью, пройдя сквозь тьму, взошли на пароход.

Потом, спустя четыре поколенья, растаял коммунизма едкий дым. Мы вас зовём из долгого забвенья. И серебро сверкает золотым.

Илья Иванин ©

Книга «На берегах Невы» оказалась для меня, чем-то вроде машины времени, позволившей перенестись из современности в начало ХХ века, и, «трепеща от восторга близкого к экстазу сподобившегося благодати схимника»))), немного понаблюдать за великими людьми. (Положа руку на сердце, многие из нас любят подглядывать за неизведанной и таинственной жизнью других. До чего же любопытно порой заглянуть в чужие окна, на страницы неизвестных нам людей в социальных сетях…) Подслушивая и подсматривая за титанами поэтического слова сквозь замочную скважину восприятия и воспоминаний Ирины Владимировны, я не могу в полной мере рассчитывать на авторскую беспристрастность и предельную достоверность приведенных диалогов, но мне, собственно говоря, это и не нужно. Невозможно не отметить тот факт, что дух времени передан госпожой Одоевцевой великолепно. До чего же прекрасная, удивительная, бурлящая, интенсивно насыщенная творчеством, событиями и гениальными людьми эпоха открывается моему взору:

Дни тогда были огромные, глубокие, поместительные. Ежедневно происходило невероятное количество внешних и внутренних событий. И ощущение времени было совсем особенное. Как в романах Достоевского – у него тоже события одного дня вряд ли уместились бы в месяц реальной жизни

…просто невозможно себе представить, как слушали, как любили поэтов в те баснословные года в Петербурге, да и во всей России… Да, стихи тогда были нужны не меньше хлеба. Иначе как могли бы все эти усталые голодные люди после изнурительного трудового дня найти в себе силу пройти пешком, иногда через весь Петербург, лишь для того, чтобы услышать и увидеть поэтов?

Мне действительно часто казалось, что голод вызывает вдохновение и помогает писать стихи, что это от голода

…Так близко подходит чудесное К покосившимся грязным домам

Большая часть мемуаров русской поэтессы адресована Николаю Гумилёву, который «с детских лет был болезненно самолюбив»:

Я хотел всё делать лучше других, всегда быть первым. Во всём. Мне это при моей слабости было нелегко. И всё-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку ели, на что ни брат, ни дворовые мальчишки не решались. Я был очень смелый. Смелость заменяла мне силу и ловкость;

умел гордиться своими недостатками и превращать их в достоинства:

Моя безграмотность совсем особая. Ведь я прочёл тысячи и тысячи книг, тут и попугай стал бы грамотным. Моя безграмотность свидетельствует о моём кретинизме. А мой кретинизм свидетельствует о моей гениальности;

считал, что помимо огромного запаса знаний во всех областях, поэту необходимо тщательно и усердно развивать зрение, слух, обоняние, осязание, вкус:

Большинство людей полуслепые и, как лошади, носят наглазники. Видят и различают только знакомое, привычное, что бросается в глаза, и говорят об этом привычными штампованными готовыми фразами. Три четверти красоты и богатства мира для них пропадает даром;

убежденно верил, «что Лермонтов в русской поэзии явление не меньшее, чем Пушкин»:

Русская проза пошла не с «Пиковой дамы», а с «Героя нашего времени». Проза Пушкина – настоящая проза поэта, сухая, точная сжатая. Прозу Пушкина можно сравнить с Мериме, а Мериме ведь отнюдь не гений. Проза Лермонтова чудо. Ещё большее чудо, чем его стихи. Прав был Гоголь, что так по-русски ещё никто не писал…

Воспоминания – весьма благодатная почва, благодаря которой перед нами помимо Николая Гумилёва предстаёт сонм талантливых и гениальных людей той поры. Осип Мандельштам, овеянный «благодатью поэзии», был одним из них:

Какой-то особенный свет Какое-то легкое пламя, Которому имени нет.

Истории, покрытые патиной прошедших лет, обретают на страницах книги особенную притягательность и очарование. В них словно в зеркальной глади воды отражаются разные аспекты личности. Например, невероятная смешливость Осипа Эмильевича:

Никто не умел так совсем по-невзрослому заливаться смехом по всякому поводу – и даже без всякого повода. – От иррационального комизма, переполняющего мир, – объяснял он приступы своего непонятного смеха. – А вам разве не смешно? – с удивлением спрашивал он собеседника. – Ведь можно лопнуть со смеху от всего, что происходит в мире

Его особое понимание любви:

– Любовь всегда требует жертв . Помните, у Платона: любовь одна из трёх гибельных страстей, что боги посылают смертным в наказание. Любовь – это дыба, на которой хрустят кости; омут, в котором тонешь; костёр, на котором горишь. Неужели, Осип Эмильевич, вы действительно так понимаете любовь? Он решительно закинул голову и выпрямился – Конечно. Иначе это просто гадость. И даже свинство, – гордо прибавил он

Удивительно притягательна для читателя необыкновенная встреча Ирины Одоевцевой с Андреем Белым в Летнем саду свидетельствующая о безудержной словоохотливости последнего:

Но ему (А.Б.) – я это помню – нет дела до меня. Я только повод для его прорвавшегося наконец наружу внутреннего монолога. И он говорит, говорит… Ему необходимы уши, слушающие его. Всё равно чьи уши. Ведь они для него всегда «уши вселенной». Он всегда говорит для вселенной и вечности. … Я слушаю. Я вспоминаю его недавно слышанную мною лекцию о мифологии звуков. «Люди произошли от звуков и света», - утверждал он с пафосом с кафедры. «звуколюди, звуколюди, выдыхаемые светом». «Волны света в нас глухо живут. Иногда мы выражаем их звукословием». Тогда это казалось мне туманным и непонятным. Но сейчас я понимаю, что он сам и есть один из этих звуколюдей, выражающих волны света звукословием. Что он сам произошел из звуков и света. (Одоевцева)

– Мир произошёл из страданий. И оттого нам необходимо столько слов. Оттого, что слова превращаются в звуки и свет и избавляют нас от страдания. … – Но мне необходимо. Совершенно необходимо говорить. Как другим дышать. Я могу задохнуться. Я цепенею от молчания. Прошлое, как трясина, засасывает меня. Я иду ко дну, я гибну. Я не могу молчать. Не могу! А они не понимают… …. – Мама была настоящей красавицей. Ах нет, Достоевский не прав – красота не спасёт мир! Какое там – спасёт! Мама была очень несчастна. Знаете, красивые женщины всегда несчастны и приносят несчастья другим. Особенно своим единственным сыновьям. (Белый)

Реминисценция Ирины Владимировны одаривает внимательного читателя большим количеством замечательных слов, мыслей и выражений, которые так и просятся в цитаты, лайфхаки и прочее:

Пойдемте и мы. Поциркулируем в кулуарах … Перестаньте играть в Девочку-Неточку. Зачем вы отказываетесь? Глупо отказываться. (Гумилёв)

– Я не танцую, к сожалению. Мною всегда владел дух тяжести. А для танцев надо быть легким. Надо, чтобы душа была легкая. И чувства. И мысли. (Блок)

– «Чудовищно», от слова «чудо», впрочем, не без некоторого участия чудовища. (Лозинский)

«толпа-многоножка» (Мандельштам)

Пожалуй, я могу бесконечно испытывать на прочность вашу толерантность цитированием, снова и снова пытаясь транслировать непередаваемое очарование и глубину этой замечательной книги:) Тем не менее, всё же рекомендую вам заглянуть в окно серебряного века самостоятельно. Уверена, вы не пожалеете!

P.S: … И если подлинно поется И полной грудью, наконец, Всё исчезает, остаётся Пространство, звезды и певец.

Два года (1919-1921) жизни и воспоминаний – предвзятых, но видно что Ирина Одоевцева старалась писать максимально честно. Поэты Серебряного века в этой книге не картонные фигуры с официальных портретов, а живые, сложные, порой даже неприятные люди, со своими демонами и страстями. Не знаю, какие выводы сделал бы профессиональный психолог, но для себя с сделала вывод неутешительный (хотя в чем-то и успокоительный) – не быть мне никогда великой поэтессой. Большая часть воспоминаний посвящена Гумилеву, но и другие известные (а порой и впервые узнанные для меня) поэты описаны коротко, но схвачены основные их особенности поведения и внешности. Остается только поражаться памяти писательницы, не зря нам в школе говорили, что учить стихи полезно:) Осип Мандельштам, Андрей Белый, Анна Ахматова, Алексей Ремизов, Фёдор Сологуб, Александр Блок. Я, каюсь, из всех них читала только Ахматову и Блока (а про них в книге очень мало, так как близкого знакомства у Одоевцевой с ними не было). Тем не менее было очень интересно погрузиться в эту переходную эпоху, когда страх перед новой властью еще не заглушил свободу самовыражения. Я даже поражалась тому, что зная об арестах и расстрелах, многие были так беспечно смелы, даже безрассудны, особенно Гумилев. Описания города и мыслей, которые вызывают улицы, каналы и сады – одна из приятнейших частей книги. Сразу вспоминаются свои прогулки по Петербургу, уже совсем другому, но не менее прекрасному. Еще поразила выносливость в эмоциональном обслуживании поэтов Одоевцевой. Мне даже читать об этом было тяжело, не представляю, как она это выносила. Но видимо именно за это ее так и ценили в этом почти сугубо мужском заповеднике. Хотя она пишет об этом как об особой милости и внимании, говоря что много смогла почерпнуть из этих, сложно их назвать разговорами, выворачиваниях своей души и зачастую сумбурных и гнетущих излияний. "Но ему — я это помню — нет дела до меня. Я только повод для его прорвавшегося наконец наружу внутреннего монолога. И он говорит, говорит… Ему необходимы уши, слушающие его. Все равно чьи уши. Ведь они для него всегда «уши вселенной». Он всегда говорит для вселенной и вечности." Не смотря на вышесказанное, книга мне понравилась. Можно смело рекомендовать эту книгу всем, кто не безразличен к поэзии и любит Петербург.